Разговор о систематике обычно начинается «от Адама». Даже раньше, чем от Адама, — от третьего и четвертого дня творения, когда на свет божий появился животный и растительный мир, многочисленный и бесконечно разнообразный.
Вопрос «Как же с ним разобраться?» возник задолго до того, как выяснилось, что мир сотворен не за неделю.
Вопрос этот задавал себе основоположник современной системы классификации двух земных царств — растительного и животного — Карл Линней еще в XVIII в.
Линней полагал, что порядок в этих царствах был наведен раз и навсегда творцом всего сущего, и остается лишь разгадать его замысел, которым он почему-то не посчитал нужным поделиться с естествоиспытателями. Если задуматься, то это очень заманчивая позиция. Встав на нее, можно надеяться, что, угадав, по какому «плану» рассортирована живая природа, биологи создадут, пусть не сразу, но хотя бы когда-нибудь ее Систему.
Линней был уверен, что он ее уже выстроил, но, если даже не спешить с ним соглашаться, следует сказать, что и вправду научная деятельность Карла Линнея, одного из достойных соперников всевышнего, вполне схожа с чудом: из хаоса возникло стройное здание. Все растения и животные, по крайней мере те, которые были известны в XVIII в., заняли в нем свои места.
Следует, конечно, помнить, что перед Линнеем был не совсем первозданный хаос — человечество в прикладных целях, так сказать, помаленьку систематизировало братьев своих меньших еще с доисторических времен. Многие птицы, рыбы, хищники, змеи, пчелы, собаки и прочие хотя и были названы не обязательно по-латыни, но все же были названы, и эти названия объединяли животных и растения в группы и отделяли одну группу от другой.
Способность членить окружающий мир ведь не прерогатива систематиков, а особенность человеческого мышления. В сущности, как только человек научился мыслить абстрактно, выделять понятия, он одновременно должен был изобрести способ эти понятия классифицировать по каким-то признакам. И хоть это было интуитивное творчество, в нем был тот самый здравый смысл, или, говоря по-другому, аналитическое начало, которое и стало основой научного мышления.
Однако от этого еще далеко до науки. Мы для разных надобностей классифицируем и систематизируем великое множество вещей, но никто не называет такие занятия научными. Мало того, чаще всего и систематизирование в научных целях в самостоятельную науку не выделяется.
Вот и выходит, что у биологической систематики очень мало близких родственников в мире наук, хоть они и есть — например, систематика элементарных частиц занимает столь же особое место в физике.
Не станем преждевременно задавать вопроса, каковы же ее права на существование, для начала надо с нею поближе познакомиться. Сейчас важно другое. Линней, дабы его современники прониклись вместе с ним уверенностью, что его система природы истинное отражение действительности, точнее — ее «божественного плана» (понятие более привычное для биолога XVIII в.), упорно называл свою классификацию естественной. Истинно научная классификация должна быть естественной и по нынешним понятиям. Но следует уяснить себе: что же это означает?
Давно было замечено, что собранные по какому-нибудь удобному или броскому признаку группы на деле подчас оказываются разнородными, далекими, не имеющими, по существу, ничего общего. И тогда уже возникло понятие о естественной и искусственной классификации.
Пример искусственной классификации — подбор слов в словаре по алфавиту. То, с какой буквы начинается слово, ничего не говорит нам ни о значении его, ни о структуре, ни о роли в предложении.
Естественная классификация строится на существенных признаках, отражающих важные внутренние особенности объекта. Например, классификация элементов — периодическая система Менделеева, где в основу положен атомный вес и валентность — кардинальные свойства объекта. О том, какое значение имеет менделеевская система для современной науки, известно всем. Но, да позволено будет заметить, Менделеев классифицировал элементы, которых было всего лишь несколько десятков, а тут перед нами подавляюще разнообразный мир, связанный к тому же сложной системой родства… Но стоп, об этом говорить еще рано. Линней о родстве ничего не знал, так же как не подозревал, какую длинную и запутанную историю имеет животный и растительный мир планеты. Подозревай он об этом, может быть, он и не был бы сам так уверен в том, что сотворил…
Дело в том, что великому шведу его система лишь казалась естественной. Застывший мир, возникший разом, да к тому же по логике, навязанной ему «сверху», конечно, ныне не представляется естественным — для нас естественно вечно движущееся царство природы. Но такою уж видел «окружающую среду» Карл Линней, как и его великий предшественник по попытке систематизировать жизнь — Аристотель.
Твердо веря в универсальность аристотелевой логики и идя по следам древнего учителя, Линней выстроил из всех выделенных им в природе групп живых существ единую «лестницу», где каждая ступень выражала меру совершенства мироздания, все более высокую, и содержала ограниченное и постоянное число «типов». Каждый «тип», в свою очередь, служил отражением некой идеальной «сущности» живого.
На верхней ступени в качестве самого совершенного существа стоял человек. Такое направление в систематике потом назвали типологическим, и ныне ясно, что претендовало оно на отражение истинного порядка вещей в природе преждевременно.
Кроме упомянутой уже уверенности в философских основаниях своих действий, у Линнея в распоряжении был его собственный разум, подкрепленный здравым смыслом и наблюдательностью. И вот разум-то оказался на высоте: линнеевские методы систематики проявили себя весьма жизнеспособными, несмотря на всю ошибочность теоретических предпосылок.
Линней придумал для каждого из живых организмов «фамилию» и «имя», отныне они стали называться двумя латинскими словами: одно обозначает род, другое — вид. Это бинарная система оказалась поистине счастливой находкой и закрепилась до сих пор. Кроме того, была разработана еще целая иерархия, благодаря которой любая тварь находила себе ячейку и легко отыскивалась при надобности (не надо смешивать эту методическую иерархию с вышеописанной лестницей существ, идеалистической надстройкой над вполне реалистическим основанием). Животное царство в согласии с такой системой приобрело пять ступеней — так называемых таксонов. Например, человек относится к классу млекопитающих, отряду приматов, роду Гомо, в котором и является единственным представителем, видом Гомо сапиенс.
Потом эту иерархию пополнили еще тип — таксон, находящийся между царством и классом, и семейство — между отрядом и родом. Линнеевский вариетас — самый низкий ранг — стал называться подвидом. Еще позднее классификационная таблица разрослась за счет того, что появились надтипы, подклассы и так далее, появились такие категории, как триба и когорта. Но все эти наслоения остались второстепенными, главными же таксонами, которые используются везде — от школьных учебников, до изданий Академии наук, — по-прежнему считаются пять линнеевских подразделений плюс «тип» и «семейство».
Итак, возник парадокс: одновременно оформились научные методы систематики и их совершенно ненаучное воплощение в системе, в чье прокрустово ложе никак не укладывались добытые у природы сведения. Уже Жорж Кювье, знаменитый французский натуралист, в восприятии которого живой мир по-прежнему еще оставался неподвижным, как и у Линнея, разрушил единую лестницу существ, разделив все живое на четыре ветви, совершенно независимые.
Читателям-неспециалистам зададим такую простенькую задачу «на систематику», чтобы хоть в какой-то степени пояснить те трудности, которые стоят на пути ученых. Есть такое животное — сумчатый волк, обитающий или, вернее, обитавший на Тасмании. К какой группе млекопитающих вы бы его отнесли? Конечно, к сумчатым, это уж на что характерный признак. Но ведь по всем другим показаниям он действительно похож на волков, на хищников. Неужели же он стоит дальше от них, чем, например, от совершенно на пего непохожего кенгуру, хотя это тоже сумчатое? Ответить на этот вопрос можно только после тщательного изучения происхождения этих животных, их сложных родственных отношений, восходящих к глубокой древности.
А потом появился Дарвин. Он и вовсе перевернул линнеевские постулаты с головы на ноги, объяснив сходство организмов их родством. К тому времени, правда, и сама систематика уже мало напоминала линнеевскую. О «типах», отражающих идеалы зверьих и птичьих образов, стали вспоминать все реже, зато классы, отряды, виды и прочие таксоны пополнялись новыми группами животных и растений, все более естественными. Теперь живых существ объединяли не по одному, а по многим признакам, стараясь выбрать наиболее характерные из них.
Тем не менее уже самые первые попытки наложить сеть системы на Жизнь, когда обнаружилось, что она находится в вечном движении, показали: то, что легко проделывать с природой неизменной, вовсе нелегко, когда имеешь дело с «объектом», постоянно меняющимся.
Систематика в лице дарвинизма, таким образом, обрела прочную научную базу, но утеряла веру в свою собственную «правильность». Порочный круг искусственной логики был разорван, но возникли сомнения: есть ли вообще логика, организованность, структурность в природе? Не человек ли приписывает естественному хаосу жизни некий порядок просто потому, что так ему удобнее?
Первые эволюционисты начисто отрицали «схоластические изыскания», как они говорили, систематиков. Классификационные категории казались им слишком окостенелыми понятиями, без которых бы лучше обойтись вообще.
Но возникло и противоположное течение, утверждавшее, что всякая группировка живых существ — чистейшее порождение разума. Эта мысль явилась источником номинализма — целого направления в философии, отразившегося в биологической систематике. Согласно номинализму у систематики есть только одна задача — удобно рассортировать природу, подобно, скажем, книгам в библиотеке или учреждениям и предприятиям в городском справочнике.
Номинализм выделяется среди многих прочих течений, существовавших и поныне существующих в систематике, тем, что как раз отрицает в ней науку, оставляя ее уделом классификаторскую деятельность как таковую. По мнению номиналистов, систематика только инструмент в руках биологов, и в этом качестве обязана быть по возможности неизменной.
Нельзя отрицать такую точку зрения вовсе. Именно острая прикладная необходимость обычно и вызывала к жизни надежно служащие делу методы классификации живой природы и в ожидании, пока научный фундамент под ними станет удовлетворительным, вовсю пускала их в дело. Наука не может оставаться без своих орудий труда. Однако, к сожалению для номиналистов, научная практика все время подводила к тому, что систематика должна быть не только орудием, по и областью исследований, и в этой ипостаси должка поспевать за другими развивающимися биологическими дисциплинами, иначе в конце концов ею просто перестанут пользоваться, даже как инструментом. Но нельзя не согласиться, что совместить желательную необходимость в постоянстве с не менее насущными требованиями в непрерывном обновлении не так-то просто.
После появления дарвинизма постоянный внутрисистематический конфликт перерос в конфликт между систематикой и новой отраслью биологии — эволюционной теорией. Понадобилась эпоха в биологической науке, породившая генетику и целый ряд «сопровождающих» ее наук, современный дарвинизм — так называемую синтетическую теорию эволюции, и новую эволюционную систематику, чтобы загасить возникшее противоречие.