Когда я вернулся в университет после этого первого осиного сезона, мне представилась возможность, довольно редко выпадающая на долю натуралиста.
В это время организовалась небольшая голландская экспедиция, которая должна была в течение года вести метеорологические наблюдения на закованном в лед побережье Восточной Гренландии, и благодаря необыкновенно счастливому стечению обстоятельств мне предложили присоединиться к этой экспедиции в качестве зоолога. Я не колебался ни секунды. Отказаться от такой возможности, на мой взгляд, было бы безумием. Увидеть Арктику и ее фауну, паковый лед и айсберги, пожить среди эскимосов — это превосходило даже самые смелые мои мечты.
Зимой 1931—1932 года я привел в порядок свои дела. Главное осложнение заключалось в том, что я собирался жениться. И моя невеста и я твердо знали, как нам следует поступить — мы поедем в Гренландию вместе, только и всего. Тут не место рассказывать о том, как был осуществлен этот план, но, к нашей величайшей радости, он был осуществлен.
Далее я должен был написать докторскую диссертацию по материалам моих исследований пчелиного волка. Боюсь, этой пустяковой работой я занимался спустя рукава. Но, как ни удивительно, все сошло гладко. На другой день мы обвенчались и, отложив медовый месяц на будущее, занялись сборами: покупали и проверяли наше арктическое снаряжение, опробовали складную лодку, учили датский язык и занимались еще десятками и сотнями дел. В июне мы покинули нашу маленькую страну и после короткой остановки в Копенгагене, где нас уже ждали четверо метеорологов, в один прекрасный дождливый день отправились в путь на четырехмачтовом судне «Гертруда Раск» водоизмещением 800 тонн.
Нам, неопытным новичкам, снова повезло: на том же судне плыло четверо молодых, но уже очень опытных английских исследователей Арктики — Джино Уоткинс, Фредди Спенсер Чэпмен, Джон Раймилл и Квентин Райли. Источниками наших теоретических познаний о жизни в арктических условиях были главным образом книги Ф. Нансена «На лыжах через Гренландию» и «На крайнем севере» и Стефенсона «Моя жизнь среди эскимосов» и «Гостеприимная Арктика», а теперь мы могли получить еще кучу практических советов, на которые не скупились эти арктические старожилы. Никому из нас и в голову не приходило, что их талантливый руководитель Уоткинс вскоре трагически погибнет в стране, где он так успешно и с таким удовольствием работал.
Около десяти дней мы плыли под свинцовыми небесами по серым просторам северной Атлантики, и наше деревянное суденышко, постанывая и покряхтывая, карабкалось на крутые валы и ухало вниз, сопровождаемое свитой плывущих следом глупышей.
Глупыш — морская птица, родственная буревестникам и альбатросам.
Вскоре после захода в Сейдисфьордур (на северо-восточном берегу Исландии) мы встретили первые ледяные поля. Обломки пака — большие бледно-зеленые льдины — лениво покачивались на волнах. Там и сям виднелись обломки айсбергов, выглядевшие как-то очень неуместно посреди открытого океана, где с ними постепенно расправлялись теплые поверхностные слои воды. Но даже эти жалкие останки, иссеченные брызгами, принявшие самые причудливые формы, были непередаваемо величавы.
Лавируя, натыкаясь на льдины, пятясь, поворачиваясь, ища обходные пути, мы медленно пробирались в глубь пака. Внутри ледяного поля мы были укрыты от атлантической зыби, и впервые за все плавание моя бедная жена (мне еще не приходилось видеть человека, который так плохо переносил бы море) смогла подняться на палубу, где ее ждала награда за десятидневные страдания — зрелище огромных льдин, которые ослепительно сверкали повсюду, куда доставал глаз. Впечатление, которое произвела на нас эта первая встреча с Арктикой, не поддается описанию. И, подобно многим нашим предшественникам, мы сразу же подпали под власть ее чар. Мы часами стояли на палубе и смотрели на лед, впивая его безмятежное и чем-то грозное спокойствие. Однако мы черпали уверенность и радость в изобилии и беззаботности птиц и других обитателей моря. В разводьях между льдинами плавали гагарки и чистики, на льду, нежась на солнце, лежали компании тюленей-тевяков, а возле них бродили грациозные белые чайки.
Вскоре мы вошли в густой туман, и наше продвижение вперед сильно замедлилось. Из тумана мы выбрались только двое суток спустя, когда уже в заливе Скорсби полуночное солнце прорвало низкие хмурые тучи и с романтической внезапностью озарило землю наших грез — могучие пики и узкие обрывистые полуострова, обрамлявшие голубовато-серую воду фьорда, усеянную льдинами и величественными башнями айсбергов. Лавируя между ними, к нам навстречу неслись эскимосы-охотники — их изящные каяки разрезали зеркальную воду, точно стая дельфинов. Наше судно, казавшееся великаном по сравнению с крохотными каяками, неторопливо вошло в неглубокую бухту Амдрупс-Хавн и бросило якорь. Встречать нас высыпали все жители маленького поселка: гудел церковный колокол, трещали выстрелы, завывали ездовые собаки.
На следующее утро, освеженные несколькими часами крепкого сна, мы увидели перед собой совсем не ту Гренландию, что накануне. Небо очистилось, и гигантский залив купался в солнечном свете. Вода была синей, льдины и великолепные айсберги играли всеми оттенками зеленого, голубого и лилового цветов. Низкое арктическое солнце озаряло рыжие гранитные горы, их ущелья и расселины, полные талого снега, и ковры зеленовато-бронзовой растительности у их подножия. Воздух покусывал морозцем, но на солнце было удивительно тепло.
В заливе Скорсби мы провели пять дней, завязывая первое знакомство с восточногренландскими эскимосами, проверяя наше снаряжение и совершая длинные прогулки. И фьорд, достигающий в ширину двадцати пяти миль, и могучие горы, гряда над грядой уходившие в почти невидимую дымку, так что только на расстоянии пятидесяти миль они, наконец, словно растворялись в ней и сливались с небом и водой, и далекие айсберги, фантастическими миражами встающие на далеком горизонте, и особая прозрачность воздуха — все это было неописуемо прекрасно.
После этой краткой стоянки мы снова подняли якорь и отправились на юг вдоль берега, держась от него в нескольких милях и отходя как можно дальше от многочисленных айсбергов. Первое время ослепительно сияло солнце, и мы могли хорошо рассмотреть высокие крутые горы, увенчанные грандиозными ледяными шапками, от которых вниз к морю тянулись широкие полосы огромных ледников. По временам нам приходилось пробираться сквозь поля пака. Впрочем, вскоре мы вошли в необычайно густой туман, который не выпускал нас из своей хватки, пока мы не добрались до Ангмагссалик-Харбор, хорошо укрытой бухты в небольшом фьорде Тасиуссак, примерно на 67° северной широты. Тут нас снова встретили каяки — их было заметно больше, чем в заливе Скорсби, — и проводили «Гертруду Раск» в уютный заливчик в глубине фьорда, где располагалось крупнейшее поселение восточного побережья Гренландии: десяток деревянных домов, построенных датчанами и окруженных низкими хижинами эскимосов. Поселок стоял в устье ручья, сбегающего с крутого склона, и сразу за ним начинались невысокие горы с вершинами метров в пятьсот-шестьсот. На противоположном берегу фьорда громоздились внушительные пики раза в два выше.
Тасиуссак, как называли эскимосы этот поселок, был главным, а до последнего десятилетия и единственным населенным пунктом на восточном побережье Гренландии. На берегах трех больших фьордов — Сермилик, Ангмагссалик и Сермилигак — небольшими группами жило эскимосское племя, с XV века отрезанное от западного побережья и ставшее известным европейцам только в 1883 году. Это племя, насчитывавшее примерно 800 человек, находилось в постоянном соприкосновении с европейцами лишь с 1910 года. И, как всегда перед ежегодным прибытием судна из Дании, в Тасиуссаке собралось почти все племя. Постоянно в Тасиуссаке жили датчанин-губернатор, датчанин-радист и миссионер с западного побережья, а также несколько эскимосских семей. Все остальные прибыли в поселок лишь на несколько дней и скоро должны были отправиться в свои крохотные деревушки, находящиеся от Тасиуссака на расстоянии от десяти до семидесяти пяти миль.
Нам очень повезло, что нашу базу было решено устроить именно тут, на восточном берегу, в близком соседстве с относительно мало «(цивилизованным» племенем, принадлежащим к одной из наиболее интересных народностей мира.
Едва наши продовольственные запасы и оборудование были выгружены, как мы приступили к работе. Моей жене и мне предстояло выполнять самые разные задания — ситуация в подобных экспедициях вполне обычная. В первую очередь мы должны были собрать как можно больше этнографических материалов для одного из голландских музеев. Ангмагсса-лингмиуты (как называют себя эти эскимосы) благодаря долгой изоляции от внешнего мира сохранили значительное своеобразие, но, если не считать превосходной коллекции Тальбитцера в Копенгагене, предметы их культуры и быта практически никогда не собирались, и было вполне вероятно, что такой случай восполнить этот пробел уже больше никогда и никому не представится.
Затем нам предстояло собрать гербарий и зоологическую коллекцию, хотя это, безусловно, рассматривалось как побочное занятие. Главной же нашей задачей было изучение поведения некоторых типично арктических животных.
Для успешного выполнения этой программы мы должны были совершать длительные поездки и подолгу жить вдали от базы. Нам предстояло научиться путешествовать в самых разнообразных арктических условиях, подыскать наиболее подходящие места для полевой работы и овладеть языком эскимосов, чтобы иметь возможность расспрашивать их и пользоваться их советами. Естественно, что с самого начала мы были заняты с утра до ночи, и из множества приключений и впечатлений этого года я расскажу тут лишь о нескольких.
Арктическое лето коротко, и после того, как мы целую неделю обживали базу, у нас осталось времени только-только на то, чтобы совершить несколько рекогносцировочных поездок по окрестностям. 1 августа мы отправились в первое десятидневное путешествие, по самый планшир нагрузив нашу большую разборную лодку лагерным и прочим оборудованием, съестными припасами, керосином для примуса, охотничьими ружьями и т. д. Сермилик был полон льда — айсбергами, оторвавшимися от ледников у его верхнего конца, и их обломками, — но такое крохотное суденышко, как наше, могло довольно свободно передвигаться по разводьям. К тому же, если бы нас заперло, мы просто перетащили бы лодку по льдине к чистой воде. Остальные фьорды были совсем свободны от льда — там плавали лишь отдельные айсберги. Днем мы гребли или шли под парусом, а на ночь ставили палатку на каком-нибудь островке — о воде мы могли не заботиться, так как лед в фьорде был пресным, поскольку попадал в море с суши. На высоте в шестьсот метров и выше горы уже начали покрываться новым снегом, однако непосредственно у моря температура воздуха была еще вполне приятной.
Отправившись от Тасиуссака к верхнему концу фьорда, мы вскоре миновали бесплодные берега и добрались до внутренней зоны фьорда, где в укрытых долинах, защищенных от прибрежных летних туманов, обнаружили богатую растительность. Венцом ее были «леса» карликовой березы и бредины (один из видов ив), достигавшие в высоту около полуметра. Мы не сомневались, что именно здесь следует искать и наиболее разнообразную фауну. Правда, травоядные животные, вроде мускусного быка или полярного зайца, в области, прилегающей к Ангмагссалику, не водятся, хотя северные олени тут прежде встречались. Леммингов в этих местах тоже нет, а потому нет ни горностаев, ни белых сов, ни больших поморников. Однако море тут кишит жизнью, и мы видели множество тюленей. Атлантические чистики и короткоклювые кайры попадались повсюду, а из сухопутных птиц нам встречались вороны, пуночки, лапландские подорожники, каменки и белые куропатки.
Мускусный бык, или овцебык, — крупное жвачное животное, широко распространенное в конце ледникового периода в Европе, Сибири и Северной Америке, а сейчас обитающее только в арктических районах Западного полушария.
Нас особенно интересовали пуночки, потому что весной мы предполагали специально заняться их изучением и даже эту поездку предприняли, в частности, с намерением найти неподалеку от какого-нибудь эскимосского селения места, где эта милая черно-белая птичка водилась бы в достаточном количестве. Такое идеальное место отыскалось в сорока милях от берега океана, на Торссукатаге, маленьком четырехмильном ответвлении огромного Ангмагссалик-фьорда. Там в деревушке из двенадцати зимних жилищ жили кунгмиуты («речной народ»).
В это время тут, как и в остальных селениях, которые мы посетили, эскимосы были заняты приведением в порядок зимних домов. Живописные чумы из тюленьих шкур, в которых они жили летом, были плохой защитой от полярных морозов. Стены зимних домов, толщиной до метра, сложенные из камней и дерна, стояли в целости и сохранности. Теперь на них клали потолочные балки, которые затем покрывали шкурами, камнями и дерном. Щели в стенах конопатились, и в готовые для зимовки жилища сносились светильники (в которых горит растопленный жир) и все прочее имущество. Гребные лодки из шкур были уже убраны на зиму: поставленные вверх дном на крепких высоких подпорках, они превращались в превосходные кладовые, в хорошо проветриваемые естественные холодильники, куда не могли забраться собаки.
Во время этой поездки мы постарались навестить как можно больше эскимосских семей и усердно постигали язык. Спенсер Чэпмен еще в море научил нас кое-каким эскимосским словам, а некоторые эскимосы знали два-три датских слова. Вот с такой-то основы мы и начали. Как это было интересно и весело! Наши гостеприимные хозяева увлекались не меньше нас, и, уплетая свежих и копченых гольцов, жареное тюленье мясо и сваренные в жиру ягоды водяники, мы что-то говорили, запинались, взмахивали руками и вопросительно поднимали брови так часто, что у нас заболела кожа на голове, причем каждые две-три минуты мы все дружно покатывались со смеху. Простодушная жизнерадостность эскимосов была чрезвычайно заразительна.
Вскоре мы могли достаточно вразумительно объяснить, чего мы хотим, и договорились с кунгмиутами о том, что весной некоторое время проживем у них.
Мы успели совершить еще две-три такие предварительные поездки, а потом наступила зима. Ее приход знаменовался мокрым снегом и небольшими холодами, но очень скоро начались многодневные метели и ударили морозы. В периоды затишья фьорды замерзали, однако ураганные ветры вновь и вновь взламывали лед. Так продолжалось до января, а затем с севера пришел паковый лед, погасивший атлантические валы, и фьорды, наконец, оделись прочной ледяной броней. Всю осень непрерывно шел снег, и бураны громоздили высокие плотные сугробы. Уже в ноябре наш дом замело по самую крышу. Дни становились все короче, и в декабре они свелись лишь к нескольким часам светлых сумерек. Однако мы находились намного южнее границы настоящей полярной ночи, и, собственно говоря, только присутствие материкового льда и холодное северное течение, омывающее берега юго-восточной Гренландии, делают ее бесплодной, истинно арктической областью.
В лунные ночи бывало гораздо светлее, чем «днем», и мы совершили немало длинных ночных прогулок, бесшумно скользя на лыжах по мягкому снегу, любуясь серебристым блеском великолепных снежных вершин и волшебной игрой северного сияния. В такие ночи было настолько светло, что мы могли охотиться, и в результате немало белых куропаток попало к нам в суп.
Теперь мы занимались эскимосским языком серьезно — каждый день по нескольку часов — и проверяли только что приобретенные знания на жителях ближайших поселков. Насколько мне известно, эскимосский язык родствен языкам североамериканских индейцев и грамматика его чрезвычайно сложна. Письменности у эскимосов не существовало вообще, пока миссионеру Клейншмидту не удалось приспособить к их языку латинский алфавит с некоторыми незначительными видоизменениями. Его система теперь широко применяется и как будто отвечает всем необходимым требованиям.
С этим мы справились без особого труда, но настоящим камнем преткновения для нас стала конструкция предложений. Они обычно начинаются с корня главного слова, к которому одно за другим прибавляются корни второстепенных слов, и только завершающее окончание подвергается изменению.
Например, «игдлу» значит «дом», «игдлокарпунга» — «у меня есть дом», «я живу» (от «игдлу» и «карпок» — «он имеет» в первом лице единственного числа); «нанок» — «медведь», «нанорпок» — «он убивает медведя». «Кингак» означает «узкий фьорд», а «кингорссуак» — «длинный узкий фьорд». Вот короткое предложение: «окалугпагдларатит» — «ты слишком много говоришь» (от «окалугпок» — «он говорит», «пагдларпок» — «он слишком много делает, или является» и «раок» — «много, очень» во втором лице единственного числа). Существительные с большой легкостью превращаются в глаголы: глагол «годдагпок» — «он здоровается» — возник с помощью прибавления суффикса — «пок» к датскому «годдаг» (добрый день); и когда мы приезжали в селение, детям то и дело говорили: «годдагниаритсе!» («поздоровайся!»). Как и в других языках, смысл во многом зависит от порядка, в каком слова следуют друг за другом.
Несмотря на напряженные усилия, за одну зиму мы не сумели как следует овладеть языком, однако наших познаний вполне хватало для практических целей, и в конце этого года у двух наших голландских друзей, которые приехали к нам на несколько недель, создалось впечатление, будто мы разговариваем по-эскимосски совершенно свободно, хотя на самом деле нам было до этого далеко. Говорили мы действительно довольно бегло, но зато на каком ломаном наречии! Эскимосы, люди удивительно тактичные и деликатные, прилагали все усилия для того, чтобы мы могли их понять, и вскоре в разговорах с нами начали коверкать свой язык на наш манер, таким образом из самых лучших побуждений лишив нас всякой надежды постепенно избавиться от ошибок.
В эту зиму мы гораздо больше времени проводили в обществе эскимосов, чем с друзьями-европейцами. Наши соседи часто брали нас с собой в однодневные охотничьи или рыболовные экспедиции, мы ели их пищу и коротали долгие вечера в их хижинах— наблюдали, как они изготовляют гарпуны и другие орудия, слушали их сказания и песни, смотрели, как они пляшут, сами плясали с ними и набирались всевозможных практических сведений, которые необыкновенно нам пригодились, когда мы позже начали отправляться в самостоятельные поездки.
В январе, несколько раз съездив для тренировки через устье Ангмагссалик-фьорда в Кулусук, мы с семью тяжело нагруженными санями отбыли в Кунгмиут, где собирались обосноваться. Дни только-только начали удлиняться, но температура продолжала падать. Земля была теперь погребена под глубоким снегом, пак прочно примерз к суше и на много миль уходил в океан; открытую воду можно было увидеть только с вершин в шестьсот метров высотой, откуда в ясные дни мы различали ориентиры, находившиеся более чем в ста километрах от нас.
Путешествие на санях оказалось тяжелой, но бодрящей работой. Физически мы были в наилучшей форме, и нам ничего не стоило бежать рядом с санями минут двадцать подряд, понукая собак и помогая им в трудных местах. На гладком льду или на твердом снежном насте мы могли передохнуть, присев на сани, но когда дорога становилась плохой, мы все время помогали собакам. Нам пришлось преодолеть несколько перевалов высотой около двухсот пятидесяти метров, покупая каждый шаг вверх ценой отчаянных усилий и — что было даже труднее — удерживая собак и тяжело нагруженные сани на коварном спуске. Я все еще краснею от стыда за мою неуклюжесть, когда вспоминаю происшествие, которое не мог бы забыть, даже если бы и хотел: сани сорвались, нагнали собак, прокатились через них всех по очереди и потащили их за собой с ужасающей скоростью по снегу, камням и льду, пока, наконец, не опрокинулись внизу на льду фьорда. Вокруг опрокинувшихся саней валялись измученные и оглушенные собаки. Как всегда в таких случаях, наши друзья-эскимосы разразились веселым хохотом, и после получаса тяжелой работы мы были готовы продолжать путь.
Благодаря нашему отличному физическому состоянию мы проделали восьмидесятикилометровый путь до Кунгмиута за один день. Лед во внутренней части фьорда был ровным, а в такую холодную и ясную погоду даже соленый лед пригоден для нашего национального спорта. Мы с женой, не теряя времени, достали коньки и через несколько минут, к величайшему восторгу эскимосов, уже неторопливо бежали впереди собак, которые, конечно, изо всех сил старались нас нагнать, точно гончие зайца.
Наступила ночь, и мы продолжали путь при свете почти полной луны, которая озаряла длинный извилистый фьорд, вторгавшийся глубоко в сушу среди высоких пиков. Наконец впереди, у подножия горной гряды, замерцали желтые огоньки, и вскоре мы уже остановили собак в селении Кунгмиут, представлявшем собой кучку маленьких хижин, укрытых толстым снежным одеялом и уютно прилепившихся у обрывистого склона горы, под защитой которой им не был страшен грозный «пидиррак» — зимний ураган, иногда налетающий с северо-западных ледников.
Жители поселка встретили нас с самой дружеской сердечностью, и вскоре мы уже наслаждались горячим тюленьим мясом в хижине Карале, нашего хозяина, у которого собирались прожить до мая, когда можно будет перебраться в палатки.
С этого вечера и началась наша настоящая жизнь в Арктике. Кунгмиут был тихим поселком, незатронутым соблазнами столицы — Тасиуссака. Он находился поблизости от богатых тюленями фьордов, и его обитатели жили точно так же, как жили на протяжении веков их предки. Новшества исчерпывались лыжами, шерстяными фуфайками (которые, однако, отнюдь не вытеснили традиционной одежды из тюленьих и медвежьих шкур) и ружьями, но ими охотники пользовались только зимой, предпочитая летом бить тюленей по-прежнему гарпунами. Насколько еще близки были эти люди к каменному веку, мы поняли особенно ясно, когда обнаружили, что многие мужчины среди своих инструментов хранят и каменные орудия, доставшиеся им от отцов и дедов.
Теперь нам предстояло получить «высшее образование». Почти ежедневно мы отправлялись в длительные экскурсии, часто сопровождали охотников, изучали их приемы, наблюдали состояние льда, погоду, животных, готовились к нашей весенней работе.
И когда мы ездили на санях, и когда оставались в поселке, мы не упускали удобного случая узнать побольше о поведении эскимосских собак. Происхождение этой породы довольно темно. Тем не менее эскимосская собака, несомненно, находится в близком родстве с волком, и наши наблюдения это подтвердили. Голос этих собак похож на волчий, и вскоре мы уже радовались, заслышав издалека их заливистое пронзительное завывание — ведь это значило, что до дома совсем близко. В Кунгмиуте было 35 охотников, и 20 из них имели по полной упряжке в шесть-десять собак. Каждая упряжка жила возле дома своего хозяина, и зимой, когда их хорошо кормили, собаки так около этого дома и держались.
Наиболее интересным в их поведении было то, что каждая упряжка защищала свою групповую территорию.
Групповая территория известна у многих видов муравьев, а также довольно часто встречается у млекопитающих — грызунов (луговые собачки, бобры, ондатра), хищных (львы, гиеновые собаки) и обезьян (южноамериканские ревуны, бело-зеленая мартышка, индийский лангур и пр.). Среди птиц такой тип использования пространства не получил широкого распространения. Групповая территория иногда защищается всеми членами группы, чаще же только взрослыми самцами.
Все члены такой стаи дружно отгоняли чужих собак, причем самцы вели себя более агрессивно, чем самки. Это единодушие в драках с посторонними собаками было тем поразительнее, что внутри самой стаи отношения были далеко не дружескими. Тем не менее системы индивидуальных участков не существовало — на территории своей стаи каждая собака обладала полной свободой передвижения. Трения внутри стаи возникали из-за положения на иерархической лестнице. Как большинство животных и птиц, живущих группами, каждая такая собака знала индивидуальные особенности всех своих товарищей. Любая из них имела совершенно четкое представление (нередко приобретенное ценой горького опыта), кого ей следует избегать, а кого можно тиранить, не опасаясь возмездия.
В большинстве стай верхнюю ступеньку занимал наиболее сильный самец; второе место принадлежало его любимой подруге. Такой вожак предъявлял права собственности на все, что ему нравилось. Негромкого рычания или просто прищуренных глаз было достаточно, чтобы все прочие покорно отошли или даже пустились наутек. На нижней ступени находилась самая слабая собака — независимо от пола. Такой пес влачил жалкое существование. Поджав хвост, он старательно обходил — иногда даже ползком — всех остальных, беспокойно косился по сторонам, не осмеливался притронуться к пище, на которую претендовал кто-нибудь другой, и, даже рискнув подойти к суке во время течки, дрожал от страха. Только вместе со всей стаей бросаясь на чужака, такая собака вела себя относительно смело.
Столкновения между соседними стаями были чрезвычайно интересны. Если стаи встречались на границе, разделявшей их территории, где их права были равны, то ни та, ни другая сторона не кидалась в бой. Самцы — особенно вожаки — рычали друг на друга, а иногда поднимали ногу и мочились, «водружая пахучий флаг», как это иногда называют, поскольку таким способом собаки отмечают пределы своего участка, оповещая о них с помощью запаха. Напряжение, которое испытывали сильно возбужденные, но вынужденные сдерживаться вожаки, находило выход в действиях, бывших для нас постоянным источником развлечения из-за сходства с человеческими поступками в подобных же обстоятельствах, — они срывали раздражение на членах своей стаи, и если поблизости от вожака оказывалась собака, занимавшая на иерархической лестнице низшее положение, он свирепо рычал на нее или задавал ей жестокую трепку.
Наиболее забавными бывали стычки, когда стая, обнаружив на своей территории чужих собак, кидалась на них, чувствуя себя «в своем праве». Это часто случалось с собаками нашего соседа. Двух псов его стаи — вожака и его нижестоящего приятеля — непреодолимо влекла наша помойка, и при каждом удобном случае они кидались к ней, пренебрегая установленными границами. Тем не менее совесть их была нечиста, и они все время тревожно оглядывались через плечо. Стоило появиться нашим собакам, как незваные гости обращались в бегство. Погоня начиналась в полном безмолвии, но едва чужаки оказывались на своей территории, как принимались злобно тявкать, что у собак свидетельствует о бессильной ярости. Наши же псы отвечали им вызывающим самоуверенным лаем законных владельцев. Мы отлично знали, что произойдет дальше: прогнанный вожак набросится на своего более слабого товарища и с полминуты будет его безжалостно трепать; рычанье вожака и визг злополучной жертвы взбудоражат всех собак в поселке, и те ответят им разноголосым завыванием. Такой коллективный концерт бывал обычным завершением вышеописанной драмы.
Эскимосы имели некоторое представление о взаимоотношениях внутри упряжки. Они знали, что сильная собака никогда не поладит с той, которая стоит на иерархической лестнице только чуть ниже. В Гренландии из-за постоянных ветров снег редко бывает одновременно и глубоким и рыхлым, а потому собак здесь не приходится запрягать гуськом, как в Канаде. Гренландские собаки бегут в упряжке веером — на коварном морском льду так безопаснее, поскольку общий вес распределяется по большей площади. В Канаде головную собаку называют вожаком, но я не знаю, действительно ли она доминирует над всей упряжкой. В Гренландии вожак обычно предпочитает, чтобы рядом с ним бежала его любимая подруга, и горе неосторожному псу, который окажется между ними. Эскимосы-охотники знали об этом. Но в остальных отношениях они, по-видимому, понимали своих псов не лучше, чем понимают собак их владельцы в любой другой стране. Когда между собаками завязывалась драка, они пытались прекратить ее, хлеща бичом нападающего, как правило, стоящего выше на иерархической лестнице. Однако в результате он при первом же удобном случае разделывался со своей жертвой еще более жестоко. Пожалуй, в таких случаях лучше всего предоставить собакам самим улаживать подобные недоразумения или даже поддержать авторитет вожака, ударив более слабую собаку. Конечно, это может показаться несправедливым, но часто такая поддержка помогает «поставить на место» непокорного члена упряжки, что приносит большую практическую пользу.
Нас чрезвычайно заинтересовали групповые территории. Такие территории существуют и у других видов, но, насколько мне было известно, их никто серьезно не изучал. Мы обнаружили два многозначительных факта. Во-первых, место и размеры территории находились в прямой связи с размещением пищи — мы расширяли территорию упряжки, начиная давать ей корм за пределами ее первоначальной территории. Тут мы усмотрели сходство с волками. Известно, что в естественных условиях волчья стая бродит по очень большому району и, как правило, другие стаи в этом районе не охотятся, хотя некоторое нарушение границ время от времени и случается. Наиболее исчерпывающее исследование поведения волков провел Шенкель в базельском зоопарке. Поведение его волков было настолько похоже на поведение наших упряжных собак, что я не мог не прийти к следующему выводу: в природных условиях волчьи стаи держатся особняком из-за враждебного отношения друг к другу.
Недавние исследования по взаимоотношениям замкнутых групп млекопитающих (стаи волков, стада различных видов обезьян) показывают, что рассредоточение этих групп не всегда обусловлено взаимной агрессивностью и в ряде случаев связано с пассивным избеганием встреч. В этих случаях один и тот же участок местности может использоваться разными группами последовательно.
Территории собачьих стай были так малы потому, что им не приходилось уходить далеко в поисках пищи — хозяин кормил их у своего порога. Интересен и тот факт, что «наши» собаки, едва они, нас признали, весьма охотно шли за нами, чтобы получать корм в новых местах, тогда как собаки других владельцев этого никогда не делали. Судя по тому, как вели себя наши собаки по отношению к нам, они, несомненно, считали нас своего рода собаками-сверхвожаками, а, по моему мнению, стая последует за вожаком, если он решит увести ее на новый охотничий участок. Мы могли вынудить наших собак вторгнуться на чужую территорию только силой своего авторитета. Чужие собаки боялись нас как сверхвожаков, и наши собаки это знали.
Собаки не просто боятся своего вожака, но в определенном смысле и уважают его. Под этим я подразумеваю, что вожак внушает своим собакам не только страх, но и что-то вроде любви и что они всегда готовы присоединиться к нему в любых его действиях и во всем следовать его инициативе. В переводе на язык человеческих отношений это означало бы, что собаки относятся к своему вожаку со смешанным чувством страха, привязанности, покорности и уважения — этим же, я убежден, характеризуется и отношение собаки к хозяину-человеку.
Второй интересный факт заключался в том, что очень молодые собаки не присоединяются к остальным членам стаи, когда надо защищать свою территорию. И нас всегда поражало, что такие собаки никак не могли научиться избегать чужой территории. Щенки всегда оставались возле матери и потому не нарушали границ, но, подрастая и начиная самостоятельные прогулки, они часто заходили на чужие участки. Они попросту шли куда хотели и немедленно изгонялись с чужих территорий. Однако хотя они и убегали с визгом, но тем не менее не выучивались избегать чужих территорий.
У общественных видов млекопитающих молодняк до определенного возраста находится в явно привилегированном положении в пределах своей группы. Юные животные свободно передвигаются по всему участку, занимаемому группой, пренебрегая законами иерархии, которые определяют все поведение взрослых животных. Поэтому у молодежи не существует в этот период страха перед прочими особями своего вида, что ставит их в невыгодное положение, когда они случайно попадают на территорию чужой группы.
Мы внимательно следили за поведением двух молодых кобельков и, к своему большому удивлению, обнаружили, что примерно на девятом месяце жизни они начали активно помогать своей стае в драках с соседями. На той же неделе их вторжения на чужие территории безвозвратно ушли в прошлое. И, возможно, нельзя считать случайным то обстоятельство, что тогда же оба они впервые проявили интерес к сучке из своей стаи.
Нас особенно поразило, что внезапное усвоение именно этого урока (избегай чужих территорий!) произошло тогда же, когда у них появились первые признаки боевого и брачного поведения. В этом нельзя было усмотреть неожиданного развития их способности к обучению, поскольку раньше они успели научиться очень многому; наоборот, речь шла только об одном моменте, понять который собаки, по-видимому, не способны, пока в них не пробудится потребность защищать свою групповую территорию и одновременно с этим потребность в подруге. Это навело меня на мысль, что наша способность учиться, а быть может, и другие проявления высшей умственной деятельности, возможно, гораздо больше зависят от «настроения» или внутреннего состояния, чем нам кажется. И я по-прежнему считаю, что эта проблема заслуживает более пристального внимания, чем ей уделялось до сих пор.
Эскимосы обращались со своими собаками скверно, а иногда и жестоко. Пожалуй, для охотничьего племени это естественно. Но, кроме того, они были плохими каюрами. В Западной Гренландии, по-видимому, существует настоящая система дрессировки ездовых собак, и уроженец Западной Гренландии, которого нам как-то довелось наблюдать за работой, как каюр несравненно превосходил восточных гренландцев. Он управлял своей отлично обученной упряжкой, почти не прибегая к бичу, а восточным гренландцам приходится подкреплять свои команды многочисленными ударами. Некоторые из них владели пятиметровым бичом так искусно, что только слегка задевали провинившуюся собаку по намеченному месту, и это служило ей достаточным предупреждением, однако многие охотники бывали неосторожны, и однажды на моих глазах ременный бич оторвал у собаки кончик уха. В результате таких неоправданно свирепых ударов собаки нередко лишаются глаза. И можно не сомневаться, что именно этим объяснялся злобный нрав многих псов и их готовность кусаться по любому поводу; собаки же, с которыми обращались хорошо, как правило, обладали хорошим характером.
Было очень забавно наблюдать, как вели себя собаки, когда осенью хозяева в первый раз вышли их запрягать. Взрослые собаки при виде хозяина просто неистовствовали от радости. Они прыгали вокруг него, виляли хвостами и совали головы в упряжь. Молодые собаки заражались их возбуждением, но не понимали, что им следует делать; они напоминали маленьких мальчиков, которые вместе с товарищами постарше подчеркнуто громко хохочут над шутками, которых не понимают.
Из-за глубокого снега мы могли — да, собственно говоря, и были вынуждены — пользоваться лыжами с октября и до середины июня. Хотя лед в фьорде достигал почти метровой толщины, доверять ему было нельзя, так как приливы и отливы подтачивали его снизу, а потому мы пользовались только мягкими креплениями, чтобы в случае необходимости можно было тут же сбросить лыжи с ног. Но из-за этого мы в значительной мере лишались маневренности, а заодно и удовольствия от лыжных прогулок. В сущности, мы не столько бегали на лыжах, сколько ходили на них. Для того чтобы уверенно передвигаться вверх и вниз по склонам, а также для того, чтобы легче было тащить груз, мы раз и навсегда обили наши лыжи снизу тюленьей шкурой. Кроме того, поскольку нам приходилось покрывать значительные расстояния по льду фьорда, который необходимо было время от времени проверять, мы предпочитали вместо палок пользоваться ледорубом, что, кстати, освобождало нам одну руку.
Когда идешь по морскому льду, необходимо все время держать ухо востро. Впрочем, быть внимательным оказалось не так уж трудно, потому что следить за состоянием льда — занятие не только поучительное, но и увлекательное. Об одном ледяном образовании стоит упомянуть особо. Молодой лед часто трескается при очень низких температурах или из-за приливов. Мы еще на Зёйдер-Зе в Голландии познакомились с такими трещинами, возникающими в очень крепком льду: катаясь на коньках в холодные часы раннего утра, иногда слышишь, как лопается лед — раздается громовой треск и появляется трещина длиной в километр, а то и больше. Этот звук знаком всем голландским конькобежцам. Такие трещины достигают в ширину сантиметров тридцати. Едва образовавшись, они тут же начинают замерзать, по обоим краям возникают ледяные иглы, и вскоре узкий канал покрывается темным прозрачным льдом со швом посредине, где сомкнулись нарастающие края.
В Гренландии мы иногда натыкались на сложные щели такого рода, пересекавшие устье фьорда. Мороз или отлив разрывали ледяное поле на две части и раздвигали их на полметра-метр. Затем прилив прижимал внешнее поле к внутреннему, и тонкий лед, затянувший трещину, ломался. Его обломки вставали вертикально и смерзались, образуя в трещине извилистую, зазубренную ленту. Следующий отлив снова разрывал эти два ледяных поля, и теперь образовывалось уже два канала — по обеим сторонам зазубренной ленты, которая оставалась примерно на середине. Эти два узких канала вновь замерзали, и так возникало два новых шва. Постепенно образовывалась целая система параллельных ледяных гряд, тянущихся поперек всего устья фьорда. На моей фотографии видны первичная и две вторичные гряды, а также шов в левом «третичном» канале, из которого затем образовалась одна из четырех третичных гряд.
В это время года дикая жизнь на суше почти замирала. Среди высших животных единственными вегетарианцами, которые встречались в эти месяцы, были белые куропатки, тихо и скромно добывавшие себе пищу. Подобно нашим тетеревам, они питались исключительно неодревесневшей частью растений, содержащей значительное количество целлюлозы, например побегами (но не ягодами!) водяники. Наиболее густо водяника росла в тех местах, которые зимой обычно заносились глубоким снегом, и поэтому белые куропатки большую часть времени копались внутри сугробов. Когда мы шли на лыжах по суше, нередко кто-нибудь из нас ощущал под собой какое-то движение или замечал, что снег под лыжей идущего впереди вдруг шевелился — через секунду в воздух взметывалась испуганная белая куропатка и стремительно улетала прочь. Их изумительно красивое зимнее оперение совсем сливалась со снегом, на фоне которого можно было заметить только блестящие черные глаза. Но когда куропатка взлетала, открывались черные хвостовые перья, которые в стае, без сомнения, служат сигналом «следуй за вожаком!».
Травоядных животных в этих местах не было вовсе, но песцы встречались довольно часто. Зимой их главную пищу составляли белые куропатки. Следы песцов испещряли снег повсюду — как и наши лисицы, песцы, охотясь, покрывают большие расстояния. Летом мы видели песцов чаще, но, возможно, это объяснялось тем, что в летние месяцы мы просто больше времени посвящали наблюдениям из укрытий. Как-то в августе мы долго смотрели, как мать и двое детенышей увлеченно играли большим полусъеденным гольцом.
Вороны также попадались довольно часто. Корм их был самым разнообразным.
Ворон относится к числу так называемых видов «убиквистов», которые с равным успехом обитают в самых различных условиях. Гнезда ворона можно найти и в пустыне, и в девственном лесу, и в арктической тундре.
Эскимосы рассказывали нам, что многие вороны следуют за белыми медведями, бродящими у кромки пака, и питаются остатками их трапезы — недоеденными тюленьими тушами. Мы часто видели, как эти птицы деловито долбят клювом лед. По словам эскимосов, они умеют добывать из-подо льда мертвую рыбу, но сами мы этого ни разу не наблюдали. Зато мы своими собственными глазами видели гораздо более удивительную вещь: вороны гонялись за белыми куропатками в воздухе и, вероятно, иногда их убивали! Кроме того, они пожирали объедки арктических кречетов. Эти красивые птицы вовсе не были тут редки, особенно осенью, и многие из них принадлежали к великолепной белой разновидности. Размерами арктические кречеты превосходят белых куропаток. Темные точки, усеивающие их оперение, придают ему сходство с мехом горностая. Их полет отличается от полета сапсана (кречет и сапсан — крупные виды соколов), он менее стремителен. В определенных условиях мы даже путали кречетов с чайками. По большей части эти соколы охотились на чистиков, живущих на кромке пака, а когда пак сомкнулся с сушей, кречеты расширили свои охотничьи участки и начали бить и белых куропаток. Нам ни разу не удалось увидеть, как арктический кречет хватает добычу, но мы часто натыкались на скелеты его жертв, обычно полностью очищенные от мяса воронами, а может быть, и песцами.
Само собой разумеется, в море, где температура всегда выше нуля, условия существования гораздо мягче, чем на суше, и море изобиловало жизнью. Да и жизнь на суше в этих областях в конечном счете сохраняется только за счет моря. И уж во всяком случае это верно по отношению к человеку. Эскимосы могли жить только благодаря дарам моря, и главным образом благодаря тюленям. Когда фьорды замерзли, тевяки, гренландские тюлени и морские зайцы перебрались к кромке пака, но один вид (обыкновенная нерпа) остался у берегов. Нерпы, перекочевав с более северных лежбищ, поселились на зиму в наших фьордах, но оставались преимущественно подо льдом. Сильными зубами они прогрызают во льду отверстия, через которые дышат. Именно нерп и ловят терпеливые эскимосы, которые часами сидят у их отдушин и бьют их гарпунами, когда они наконец высовываются наружу.
Морской заяц — старое поморское название тюленя средней величины, обладающего пышными усами (вибриссами), которые придают его морде отдаленное сходство с заячьей. Тевяк — крупный тюлень, резко отличающийся от прочих видов тюленей своеобразным строением головы.
Нам удалось примерно оценить их численность в апреле, когда в теплые дни они вылезали на лед погреться на солнце. В фьорде Кингорссуаке, имеющем в ширину около восьмисот метров, а в длину двадцать километров, мы насчитывали по 100 нерп на километр. Это было уже после окончания охотничьего сезона, во время которого их в этом фьорде систематически били несколько охотников из Кунгмиута. Почти все эти нерпы появились на свет в необитаемых фьордах дальше к северу, и из этого факта, по-видимому, следует, что ущербом, который наносит им человек, можно пренебречь. С тевяками дело обстоит иначе — они живут у кромки пака, а потому оказываются в пределах досягаемости европейских тюленебоев.
Ангмагссалингмиуты охотятся на нерп разными способами. В открытой воде они стреляют их с берега или со льдин; летом они бьют их гарпуном с каяков. Тюленей подо льдом можно ловить сетью, бить гарпуном, когда они высовываются из отдушин, или с помощью «длинного гарпуна» поражать под водой через ту же отдушину. Последний способ требует участия двух охотников. Один ложится на лед плашмя, смотрит в отдушину и направляет гарпун. Второй стоит рядом и приманивает тюленя, царапая ледорубом по льду. Одновременно он держит гарпун наготове, чтобы резко опустить его в отдушину, когда наблюдатель нацелит острие и подаст условный знак. Едва зазубренное острие вонзится в тело тюленя, оно отделяется от древка, и охотники вытаскивают добычу на лед за длинный ремень, прикрепленный к острию. Древко вынимается из отдушины отдельно. При достаточной сноровке такой способ охоты дает прекрасные результаты: однажды мы видели, как двое охотников с помощью «длинного гарпуна» добыли за три часа пять тюленей.
Прожив в Кунгмиуте полтора месяца и став своими в маленькой общине, мы начали постепенно собирать коллекцию типичных предметов эскимосского быта, которую нам заказал один из гаагских музеев. Мы рассказывали аигмагссалингмиутам, что люди в Голландии прослышали про их замечательное мастерство и хотели бы поглядеть на изготовленные ими вещи своими глазами. Кроме того, мы сообщили, что нам для обмена дали сахар, табак, бусы, ткани и всякие другие ценные для них товары. И еще мы объяснили, что всего нужнее нам предметы, которые уже были в употреблении, но поскольку они будут выставлены в таком месте, куда глядеть на них сойдутся тысячи пукитсонгмиутов («жителей низин»), то мы будем брать только самые лучшие вещи, так как нам очень не хочется создать у наших соплеменников ложное впечатление, будто эскимосы что-то делают плохо.
Наш призыв не остался без ответа. А после того как наши табак и сахар были опробованы и одобрены, предложение вскоре значительно превысило спрос и мы стали отбирать будущие экспонаты с большой придирчивостью и взыскательностью. Как-то раз в отдаленном селении, где мы собрали жителей специально для этой цели, один охотник, к большому удивлению своих друзей, предложил нам очень красивую, хотя и не новую домашнюю утварь. В ответ на недоуменные расспросы друзей — он был хорошим охотником и в обмен на тюленьи шкуры мог в избытке забирать все нужные ему товары в государственной лавке — он ответил с виноватым видом: «Жена давно хочет, чтобы я изготовил новые вещи».
Благодаря всем этим занятиям зимой мы совсем, не скучали. И тем не менее с нетерпением ждали наступления весны, чтобы начать нашу основную работу — изучение брачного поведения некоторых арктических птиц. По причинам, о которых речь пойдет ниже, больше всего нас интересовали пупочки, маленькие певчие птички, водящиеся в этих местах в большом количестве. Однако пуночки — перелетные птицы и на юго-восточное побережье Гренландии возвращаются только в середине марта. К концу февраля мы в основном кончили собирать нашу коллекцию, во всех подробностях окончательно продумали и обсудили наши дальнейшие планы, а также проверили, починили и пополнили снаряжение.
Наступил март, но зима продолжала свирепствовать. Морозы были даже крепче, чем раньше, и время от времени разражалась пурга, продолжая наметать новые сугробы. Однако ночи стали заметно короче, и длинные, нередко солнечные дни не позволяли засиживаться в четырех стенах. Мы объезжали маленькие эскимосские селения на других фьордах, добавляли экспонаты к нашей коллекции и отправлялись в далекие охотничьи экспедиции, все время продолжая вести общие наблюдения.
22 марта мы остались дома, доканчивая большую сеть для ловли гольцов, которая летом должна была снабжать нас свежей пищей. Снаружи бушевала свирепая некаяк (пурга), но ветер дул с востока и было почти не холодно, хотя термометр все еще показывал ниже нуля. Внезапно распахнулась дверь, и в помещение ворвался запыхавшийся мальчишка с криком: «Пуночки летят! Пуночки летят!» Мы выбежали наружу и увидели, что к камню, спасаясь от секущего снега, жмутся три небольшие птички. Это действительно были пуночки. Эскимосами овладело радостное возбуждение. Зима кончилась! Но мы были не в силах понять, каким образом эти пуночки сумеют выжить на занесенной снегом промерзшей земле.
Это, казалось бы, пустячное событие резко изменило нашу жизнь. Ведь мы всю зиму готовились именно к нему и теперь были полны решимости как можно лучше использовать коротенькую весну для наблюдений, которые нам вероятно, никогда уже не удастся повторить.