Об издержках болотного климата сказано немало. Его стали ругать еще в далекой древности.
Вот что сообщает, например, древнеримский агроном Колумелла в трактате, посвященном сельскому хозяйству: «От болота в жары подымаются вредные испарения и заводятся зловредные жалящие насекомые, которые облепляют нас густыми тучами. Когда зима пройдет и болото подсохнет, из него выползают страшные водяные змеи, напитавшиеся ядом в тине и гниющих отбросах и вызывающие непонятные заболевания, причину которых не в силах выяснить и врачи».
Это написано в первом веке нашей эры и звучит как приговор несносному болотному климату и мокнущей в воде местности. Рассуждения подобного рода можно найти также в трудах других античных мудрецов и ученых. В отличие от них древнегреческий географ Страбон считал болотный воздух вполне естественным и безвредным.
Но нас больше интересуют не столь далекие времена, а главное — специфика отечественных мокрых мест, а не греческих или римских. Материалов на эту тему тоже предостаточно, но все они так или иначе подтверждают давний вывод Колумеллы. Да, климатические условия болот, действительно, неблагоприятны для человека. Передо мной одно из таких сочинений, взятое наугад. Называется оно «Белорусский край» (1898). Его автор (Е. П. Майков) пишет: «Эти болота и озера выделяют вредные испарения и производят в воздух сырость. Такой воздух чрезвычайно вреден для населения, живущего вблизи этих мест». Сомневающихся в этом (по меньшей мере в работах домелиоративного и раннего мелиоративного периода) я не нашел. А подтверждения (И. И. Жилинский и др.) приводились и ранее.
Заглянем для верности в более надежный источник под названием «Болота, их образование, развитие и свойства» (1926), не утративший научного значения до наших дней. Автор его — один из основоположников русского болотоведения академик В. Н. Сукачев обвиняет болота в трех грехах. Во-первых, охлаждают климат местности за счет больших потерь тепла на излучение и испарение. В результате она серьезно страдает от заморозков; во-вторых, наносят значительный урон лесному хозяйству, особенно северных районов. Они вытесняют леса, а остающиеся делают малорослыми с низким качеством древесины; й, наконец, в третьих, своими нездоровыми условиями «приносят большой вред в гигиеническом отношении». С двумя первыми можно согласиться, третий — оставим пока под вопросом.
Недоверие к климату болот встречаем даже в поэзии. Вспомним хотя бы «Фауста» Гёте в переводе Н. Холодковского: «До гор болото, воздух заражая, стоит, весь труд испортить угрожая, прочь отвести гнилой воды застой — вот высший и последний подвиг мой.»
У Шарля Бодлера болотистые испарения зла тянутся к небу. Болотный негатив можно найти и у некоторых русских поэтов, например у Константина Бальмонта.
Для обозначения заразного начала, поступаемого в человеческий организм из окружающей среды с ядовитыми испарениями, был в свое время изобретен даже специальный термин — миазмы (от греческого miasma — скверна). К ним, само собой, отнесли и болотные. Влиянием миазмов стали объяснять такую распространенную в Полесье болезнь, как колтун, которая народом рассматривалась не иначе, как «Божья кара».
Что же это за напасть?
Внешне болезнь выглядела крайне неприглядно: волосы напитывались гноем, кровью. Они сбивались в безобразную кучу, которая, слипаясь, превращалась в тяжелую войлокообразную шапку. Лохмотья ее иногда свисали до плеч. Даже у маленьких детей такая шапка порою была довольно внушительной и увесистой — до двух килограммов. У взрослых — в два-три раза больше. Состригать волосы у больного побаивались во избежание еще худших последствий. Полешуку ничего не оставалось, как только обтянуть это безобразие холстом, клеенкой или другим подручным материалом и терпеливо ждать, когда оно само пройдет.
Бремя постоянной тяжести на голове причиняло физические и душевные муки. Тем более что носить такие несуразные волосяные гнезда приходилось подолгу. Естественно, что их несчастные обладатели жаловались на головные боли. Донимал и зуд. Развивалась общая слабость и, как указывают многие источники, худосочие.
Нигде в мире такая странная болезнь не встречается, — уверяли многие писатели и ученые. Она характерна лишь для Полесского края. К. К. Случевский, словно подводя базу под неизбежность мелиорации, писал в 1897 году: «Заболочение Полесья не только отнимает у культуры огромные пространства земель, по климатическим условиям способных к высокой производительности, но также весьма гибельно влияет на физические силы населения, получившего печальную известность своим слабосилием и колтуном».
Современному человеку, лишенному многих предрассудков, трудно понять вредоносную основу рядовых в общем-то испарений. Вода она и есть вода, пусть даже и болотная. Моряки в окружении вод чувствуют себя прекрасно. Могут возразить: с поверхности болота вместе с парами воды ухолят метан, сероводород, различные сложные альдегиды и некоторые другие, не слишком приятные продукты гниения. Но мигрируют-то они не в замкнутый сосуд, а в матушку-атмосферу с ее феноменальной рассеивающей способностью. О вредных концентрациях вряд ли можно говорить. Медики утверждают: все здесь гораздо проще. Колтун — это осложнение мокнущей экземы, педикулеза и ряда других патологических процессов, основательно запущенных. Возбуждают болезнь некоторые грибки и микроорганизмы. Мифические болотные миазмы тут ни при чем. Все упирается в элементарную нечистоплотность. Печальное тому подтверждение — бомжи с букетом самых разнообразных недугов. Не исключается и колтун, хотя болот в городе нет и в помине.
Помимо пресловутого колтуна болотный народ периодически косила малярия. Еще в начале прошлого века она гуляла по всему Советскому Союзу. В некоторых местах, например в теплой и влажной Колхиде, переносчики болезни — малярийные комары (анофелесы) — чувствовали себя, как в раю. Заболевание носило массовый характер. Зловредный комар свирепствовал вплоть до полного осушения Колхидской низменности. Болезнь не щадила ни простолюдинов, ни именитых. Известный декабрист Александр Одоевский, воскликнувший в канун восстания 1825 года: «Ах, как славно мы умрем!», погиб вовсе не героической смертью. Пройдя много испытаний (крепость, каторга, поселение), он попал в конце концов на Кавказ для несения солдатской службы. Там и умер. Но не от пули горца, а от «гнилой малярии».
Не забывал комар-убийца и Европу. По свидетельству К. Паустовского, население огромного заболоченного края — подмосковной Мещеры — во времена Александра Второго «почти поголовно болело и пропадало от малярии». В народе ее именовали болотной лихорадкой.
Не миновала сия беда и полешуков. Лечили болезнь настоями полыни и других трав, а также наружными, причем довольно странными, средствами. К примеру, носили на шее освященное пасхальное яйцо до его полного высыхания. Самым легковерным лихорадка представлялась в образе злой безобразной старухи, которая хитроумными путями вселяется в человека и вредит ему изнутри. Пытались обмануть и ее саму, но без особых успехов. Даже такой радикальный прием, как выстрел из ружья над постелью больного (дабы припугнуть зловредную женщину!), ожидаемого эффекта не приносил. Зато для исцеляемого неожиданный гром над головой нередко становился последним в жизни.
На смену этим курьезным методам пришла однажды настоящая медицина. До войны (1941—1945) у нас существовала сеть специальных противомалярийных станций. Последняя из них ликвидирована лишь в 1956 году. Важная деталь: для серьезной вспышки заболевания нужна высокая численность переносчика и какой-то (тоже немалый) процент уже заразившихся этой болезнью. Таковых, к счастью, сейчас бывает немного. Как рассказала мне заведующая сектором медицинской энтомологии Института зоологии НАН Беларуси Надежда Васильевна Терешкина, в Беларуси ежегодно фиксируется 6—8 случаев болезни. Причем это привозная, а не местная малярия, занесенная, как правило, «челноками». Естественно, что подавить такой небольшой очаг особой сложности не представляет. Если, конечно, вовремя его обнаружить и принять неотложные меры. «Поэтому, — подчеркнула заведующая, — нашу с Вами беседу можно подытожить так: малярийные комары есть, но самой малярии практически нет».
В глобальном масштабе положение серьезней. Как заявил недавно представитель Всемирной организации здравоохранения профессор Н. Г. Грац, малярия до сих пор остается самым страшным заболеванием на нашей планете. От нее ежегодно гибнет около 1,5 миллиона человек. Широкому распространению ее в Центральной Америке одно время способствовало повсеместное опыление сельскохозяйственных угодий таким известным в прошлом инсектицидом, как ДДТ. У рода Anopheles оно привело к отбору невосприимчивых к яду линий.
Малярийный комар, кстати, развивается не в любой жидкости. Для нормального воспроизводства ему необходима чистая вода. Озерная, например. Так что винить только болота в потворстве малярии было бы неправильным.
На болотный климат, случалось, списывали даже некоторые болезни домашних животных, например ящур — опасное заразное заболевание крупнорогатого скота, свиней, овец, коз и других копытных. Бывало, что страдал им и человек, попробовавший инфицированного мяса. Виновником же болезни, как сейчас достоверно установлено, является вирус. Причем высокая влажность ему даже не всегда по душе. Согласно проведенным опытам, в сухом воздухе, охлажденном до —18 °С, он сохранял активность в течение двух лет. При той же температуре, но повышенной (до 70%) влажности терял ее уже через пару суток.
И все же люди в болотах солились бог весть с какого времени. Вопреки всем трудностям или, лучше сказать, всем чертям назло. Я до сих пор бережно храню добротно сработанные кремниевые наконечники стрел, подаренные мне некогда знакомым археологом. Это весточки из каменного века. Их нашли в Полесье, в раскопах стоянок древнего человека. Помимо орудий охоты, там были еще различного рода украшения и приспособления для земледелия. Все сделано из местных материалов. Скопления находок в определенных местах указывают, что уже в те времена существовали компактные поселения первобытных людей.
В период Киевской Руси племена, обитавшие по реке Припять и ее левым притокам, именовались географически точно: дреговичи. В основе слова лежит латинский корень dreugas, означающий «влажный». Сокращенное «дрегва» или даже «дрега» стало ассоциироваться у древних славян с болотом. На каком-то этапе оно трансформировалось в «дрыгву». У народного поэта Беларуси Якуба Коласа есть произведение, которое так и называется — «Дрыгва». Прислушайтесь к звучанию слова: в нем слышится дрожание, колебание, неустойчивость — голос потревоженного болота. Наряду с «дрыгвой» сейчас широко употребляется и «багна» — еще один белорусский синоним постоянно мокнущих мест.
В XIX веке, согласно справочникам, плотность здешнего населения составляла около шести жителей на одну квадратную версту. «Ничего подобного в Европейской России не встречается, — читаем мы в энциклопедическом словаре Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. — Такая малая населенность встречается лишь в самых сухих местностях Таврической губернии». И далее: «При производстве изысканий иногда среди болот случалось открывать никому не известные до тех пор официально жилые поселки».
Надо отдать должное смелости этих отшельников, которых не испугали действительно существовавшие вокруг топи и море воды. Они находили броды, строили гати, широко пользовались плотами и лодками. Не обходилось, естественно, и без жертв. Но где их нет? С таким же успехом гибнут в горах, в лесу и, казалось бы, на совершенно безобидных равнинах. Все дело случая.
Что же тянуло людей в эту топкую, неприглядную, бесконечно растянувшуюся глухомань? Многое. В том числе, как это ни парадоксально, и сам климат. Болезни болезнями, но это все же не знойная, превращающаяся летом в пекло пустыня; и не ледяная тундра (хотя и в них тоже живут), а вполне сносная по климатическим и другим меркам местность. Единственный природный недостаток — избыток воды, но и он был как-то преодолим. Зато ягод, грибов, орехов, меда, рыбы и всякой дичи — хоть завались. И все под рукою, чуть ли не за порогом. Топлива и строительного материала тоже сколько угодно — вокруг сплошные леса. Что еще надо было нашему предку, умевшему испокон веков обходиться малым?
Болотные жители — особенный народ. Всем своим жизненным укладом он выделяется из остальной массы населения. М. Гуленко (1898) с изумлением отмечает: «Если белорус живет среди болот, озер и лесов, то полешук живет уже в таких дремучих лесах и болотах, что сами привычные белорусы приходят в удивление. Поэтому полешук выглядит как бы другим человеком».
Но, конечно, не таким, как в известном выражении: «Я не человек, а полешук», которое звучит просто оскорбительно. Уроженец Полесья Иван Мележ крайне возмущался частым тиражированием этого давнего то ли анекдота, то ли неосторожного высказывания предка. Устами своего героя Апейки из романа «Дыхание грозы» он твердо заключает, что это ложь. «Сколько ни жил в своем краю, наслышался всякого, — ни разу не слыхал этого «не человек». И не слыхал, и не чувствовал. Не было такого. Была темнота, наивность, дикость даже, — что было, то было. Но чтобы издеваться так над собой — нет. Не было. Разве что так, для виду, с хитрецой — ради какой-нибудь своей корысти. С хитрецой — это могли; могли сказать и что-либо подобное; сказать, чтобы потом посмеяться над наивностью того, кто поверил. Над доверчивой глуповатостью. Как могли не заметить: во многих из этих «нечеловеков» всегда жило убеждение, что они выше других. Что у них и «законы», и порядки лучше, и они сами умнее».
Вынужденное отшельничество, замкнутость, отдаленность от центров наложили отпечаток на характер людей. Они более замкнуты и речь у всех самобытная, сохранившая свою особинку до теперешних времен; своя манера одеваться, свои традиции и нравы. Потомки древнего славянского племени будинов разговаривают сейчас на разных языках. Здесь вы можете услышать и русское слово, и белорусское, и украинское, и польское. Католики и христиане живут бок о бок и храмы «побач». Но считают все они себя белорусами.
Справедливости ради надо отметить: болото все же не идеальное место для проживания, есть уголки получше. Бытует мнение, что до революции народ здесь жил в бедности. Подобная оценка вполне устраивала тех, кто ратовал за мелиорацию и считал, что только она могла кардинально помочь плененному водой, небогатому и малокультурному населению. Правда, раздавались и иные голоса: край благодатный и его обитатели материально не страдают. Кому верить?
Верить надо фактам. Да, грязь у крестьян действительно была и зачастую — неимоверная. Были и избы черные, крытые сухим «чаротом» (камышом), и лапти на ногах, и лучина вместо «лампочки Ильича». Но вряд ли это можно считать исключительным случаем. Простому мужику всюду приходилось нелегко.
Природа давала полешуку и кров, и пишу. Многое он производил сам. Луга при малочисленности населения вполне обеспечивали его сеном для домашнего скота. Правда, за этот корм порою приходилось повоевать с неуступчивой водой: косить, стоя в ней по колено, и сушить накошенное только на пригорках. Держали полешуки и других животных, например свиней, которые могли кормиться сами в лесо-болотных урочищах. У многих были ульи, а на огородах — овощи и фрукты. Единственное, чего иногда не хватало — хлеба. Поэтому испокон веков здесь дорожили каждым лоскутком земли, пригодным для его производства. Разумеется, как и везде, имелось в Полесье имущественное расслоение, свои богачи и бедняки. Но болота здесь не виноваты.
Далеко не все согласны и с утверждением о слабосилии болотного населения, вызванном условиями климата. Да, гулявшие здесь болезни, конечно, не подарок. Они сказывались на здоровье, и случаи худосочия наверняка были. Но даже ситуацию с грозным колтуном некоторые авторы не склонны драматизировать. К тому же, оказывается, у него не только полесская прописка. Болезнь заглядывала и в другие места — в Литву, Польшу, Венгрию. Причем поражала не только бедноту, но и представителей высшего сословия. Вторая опасная гостья — малярия посещала преимущественно окраинные земли ввиду более налаженных контактов с соседями. Отдаленные районы страдали от нее меньше.
«Казалось бы, — отмечают творцы «Живописной России» (СПб., 1882), что климатические условия, вечная сырость, болотные испарения, туманы должны иметь самое вредное влияние на здоровье жителей. Между тем глубокий знаток Полесья Эремич свидетельствует, что народ здесь здоровее, нежели в других местах. Несмотря на тяжелый труд, которым были обременены местные крестьяне во время крепостного права, полешуки здоровы, сильны и долговечны. Столетний старец или старуха здесь не редкость. Чахоточных здесь почти не бывает».
«Ко всему подлец человек привыкает», — с тонкой иронией заметил однажды великий сатирик. Тем более к климату. Полешука он лишь закалил. Постоянное существование в избыточно увлажненной, волглой среде выработало у него устойчивость к такой аномалии природы. «Поселите на берегах Припяти из других стран поселянина, он пропадет», — уверяли создатели упомянутого выше труда. И на тот момент они были, пожалуй, правы.
Каков же он, болотный терпеливец?
Этнографы рисуют его таким: невысокий крепыш, плотного сложения, широкоплечий, молчаливый, неторопливый в движениях. Глаза по преимуществу светло-голубые, на голове светлые или же рыжие волосы. Цвет их, если заглянуть в труды Геродота (том четвертый), скорее всего, унаследован от древнеславянских предков.
Житель Полесья, как подчеркивают многие источники, только кажется суровым и неприступным. Первое, обманчивое, как правило, впечатление быстро пропадает при непосредственном общении, ибо в действительности это добрый, приветливый и умный человек, готовый разделить с гостем или попутчиком последний кусок хлеба. Составленный этнографами портрет словно списан с хорошего моего товарища — известного ученого-агрария Семена Васильевича Кулеша, который был родом из Кожан-Городка. В студенческие годы мы иногда по глупости подшучивали над его полесскими корнями, казавшимися несколько дремучими. А он ими всю жизнь гордился. И не без основания, как я теперь хорошо понимаю.
О честности полешуков вообще слагали легенды. В прежние времена, утверждают летописцы, они смело оставляли посреди базара принесенный на продажу товар и уходили по другим неотложным делам. Покупатель, такой же полешук, без лишних церемоний забирал понравившуюся ему вещь, оставляя взамен причитавшуюся сумму денег. Обычно уже заранее известную. И не было, говорят, случая, чтобы кто-то кого-то пытался обмануть в такой предельно доверительной торговле.
Прочно сбитые и трудолюбивые полесские богатыри были в прошлом незаменимыми бурлаками, а в повседневной жизни — плотоводами, охотниками, рыбаками, плотниками и т. д. Работниками на все руки. Многие из нас и сами уроженцы тех болотных краев и, наверно, немало знают или слышали о славных предках. Мне остается лишь добавить один интересный штрих: «Много хорошего в доброй душе белоруса, и дай Бог, чтобы хорошего еще прибавилось, а плохое все и темное понемногу уничтожилось в его жизни» (М. Гуленко). Это написано 105 лет тому назад. А ведь как приятно звучит и в наши дни!