Пятидесятилетие, протекшее с основания теории происхождения видов путем естественного подбора и совпавшее со столетием со времени рождения основателя ее, Дарвина, дает хороший повод к подведению итогов того, какие плоды дало проведение ее в науку и в жизнь.
И раньше Дарвина неоднократно высказывалась мысль, что виды животных и растений соединены преемственной связью, что предположение о внезапном их появлении на земле не выдерживает критики и что поэтому необходимо признать существование переходных ступеней между отдельными видами. Но никому не удалось пойти дальше общих мест в этой теории, и потому не удивительно, что она не могла проникнуть в сердце науки. Даже попытка Ламарка объяснить внутренний механизм превращения видов не много помогла в этом отношении, так как она заключала в себе явные натяжки. К тому же кидающаяся в глаза необыкновенная целесообразность в организации животных и растений, которую никак нельзя было объяснить с точки зрения положительного знания, поддерживала традиционное воззрение, видящее в образовании видов на земле проявление какой-то внешней метафизической силы.
При таких-то условиях появилась теория естественного подбора, высказанная одновременно Дарвином и Уоллесом, но особенно ясно и подробно развитая первым из них. Целесообразность организации, столь поражавшая умы, сводилась по этой теории к переживанию особей, приспособленных к данным условиям жизни. Существа, почему-нибудь лишенные такого приспособления, а таких нарождается на земле видимо-невидимо, оказавшись нежизнеспособными, умирают, оставляя место особям, более, чем они, приспособленным к окружающим условием. Эта столь простая мысль оказала магическое влияние на успешный ход знания, и, несмотря на то, что в теории Дарвина нашлось не мало пробелов, она сразу завоевала себе умы большинства ученых и мыслителей.
Скоро она настолько вошла в плоть и кровь положительной науки, что ею стали пользоваться как основанием для самых разнообразных и многочисленных теоретических и практических приложений. И на долю медицины выпало от этого не мало добра.
Постараемся привести в пользу этого некоторые частные примеры. В настоящую минуту и врачи и публика находятся под сильным впечатлением открытия франкфуртского ученого Эрлиха, который надеется выработать способ гораздо более успешного и быстрого излечения сифилиса, чем все те, которые практикуются доныне. Сифилис по справедливости считается одним из величайших бичей человечества, и поэтому все, что способно противодействовать ему, принимается как величайшее благо.
Для того чтобы установить пользу его нового средства, Эрлих, рядом опытов на животных, доказал несомненным образом его лечебное действие. С этой целью он привил им сифилитическую заразу, и, в то время, когда некоторых из них он стал лечить новым лекарством, он оставил других в качестве контрольных особей, или так называемых «свидетелей». Первые выздоровели очень скоро, тогда как контрольные животные продолжали болеть еще долгое время.
Польза нового средства против сифилиса должна была быть доказана опытным путем, а этот путь имеет за собою целую историю. С очень давних пор ученые старались получить на животных заражение сифилисом. С этой целью были перепробованы всевозможные животные, не исключая лягушек и тритонов, но все напрасно. В числе прочих испытывались и обезьяны, но тоже безуспешно. Тем временем, под влиянием теории Дарвина, назрело убеждение о преемственности животных видов и о происхождении человека от человекообразных обезьян. Было поэтому совершенно естественно обратиться к этим последним с целью воспроизвести у них человеческие болезни, по отношению к которым все другие животные обнаружили невосприимчивость. В результате такого простого соображения сифилис был привит шимпанзе, оранг-утанам и гиббонам, причем он развился у них в форме, столь похожей на человеческий сифилис, что не могло оставаться более ни малейшего сомнения. Постепенно было доказано, что по виду ничтожные кожные изъязвления, которые и ранее получались на низших обезьянах (макаках, павианах и пр.) и даже на кроликах, тоже суть проявления сифилитической заразы. Оказалось, таким образом, возможным изучать сифилис опытным путем на обезьянах и кроликах, что и не замедлило принести плоды для страждущего человечества.
Обратимся теперь к другому примеру. С незапамятных времен было известно врачам, что воспаление сопровождает множество самых разнообразных острых и хронических болезней. О сущности этого процесса созидались многочисленные теории, которые, однако же, держались недолго и сменялись новыми, тоже недолговечными. Теория Дарвина, легши в основу соображений относительно всевозможных жизненных явлений, оказала и тут услугу медицинской науке.
Так как при воспалении всегда наблюдается значительная краснота, обусловленная расширением кровеносных сосудов, то казалось, что последнее является главным фактором воспаления. Против этого говорило то, что расширение сосудов является очень часто, не повлекая за собою ни малейшего воспаления. С целью разъяснить это противоречие патологи пытались изучить воспалительный процесс в органах, лишенных сосудов или очень бедных ими. Таким образом, они сосредоточили свои исследования на роговой оболочке глаза. Но и тут оказалось, что воспаление этого органа сопровождается сильным расширением сосудов, окружающих роговую оболочку. Вследствие этого укрепилось убеждение, что воспаление вообще есть болезнь кровеносных сосудов, которые становятся дырявыми под влиянием болезненной причины.
Уверенность в том, что животное царство составляет как бы одну общую семью, соединенную узами кровного родства, — уверенность, основанная на теории Дарвина, дала ключ к пониманию воспаления. Исследование болезненных явлений у животных, вовсе лишенных кровеносных сосудов, показало, что и у них можно вызвать воспаление. Только в этом случае, разумеется, не происходит ни красноты ни расширения сосудов, так как их не существует; воспаление выражается образованием выпота, подобного тому, который происходит у человека при воспалении.
Исследование воспаления, перенесенное на почву сравнительной патологии, показало, что сущность этого явления состоит в реакции клеточных элементов против болезнетворной причины. Воспаление оказалось, таким образом, не проявлением болезни, как думали прежде, а, наоборот, выражением целебной силы организма. Представление это перевернуло отношение медицины к воспалению, и поэтому, вместо того чтобы мешать проявлению воспаления, врачебное искусство стало извлекать средства к усилению его, ради скорейшего исцеления. В настоящее время уже придумано несколько способов к увеличению воспалительного выпота, что оказалось очень полезным для устранения болезнетворного начала, вызывающего воспалительную реакцию.
Но если, с одной стороны, дарвинизм оказал большую услугу медицинской науке и практике, то, с другой стороны, не подлежит сомнению, что медицина не осталась в долгу перед дарвинизмом и принесла ему не малую пользу. Для пояснения этого остановимся на вопросе о наследственности, играющем столь важную роль в теории происхождения видов. В последнее время ученые, разрабатывающие эту теорию, занялись подробно изучением наследственности некоторых болезненных явлений, как, например, отклонением от нормального восприятия цветов. В этом отношении добыто уже несколько интересных выводов. Но еще важнее данные, которые были добыты медицинской наукой относительно унаследования приобретенных признаков.
В то время как прежде казалось само собою разумеющимся, что всякое изменение, претерпеваемое каким-нибудь органом при жизни, должно переходить и к потомству, теперь пришли к противоположному заключению. Главным образом под влиянием доводов Вейсмана принято, что приобретенные изменения не наследственны, как, например, обрезание и другие повреждения частей.
В то время, когда в науке об изменяемости видов происходили усиленные прения по этому вопросу, Пастером и его сотрудниками, Ру и Шамберланом, был найден среди болезнетворных бактерий очень типичный пример наследственности приобретенных признаков. Палочка сибирской язвы, выращенная в необычной для нее среде, теряет свойство производить споры. Эта особенность передается по наследству в неограниченном числе поколений, которые — и это особенно существенно — могут быть выращиваемы и при совершенно нормальных условиях. Таким образом, получается новая разновидность, которая отличается не только отсутствием спор, но еще и совершенно особенным действием на организм. Вместо того чтобы производить смертельную сибирскую язву, она, наоборот, предохраняет от нее. Все эти изменения являются в результате болезненного состояния сибиреязвенной палочки. Она превращается в предохранительную вакцину под влиянием отравления ядами (хромовой или карболовой кислотой) или же в том случае, когда она развивается при необычно для нее высокой температуре. Так как эти болезнетворные влияния действуют на элементы размножения (у бактерий всякая клеточка является таковым), то изменения их становятся наследственными и при развитии без прибавления ядов к среде и при обычной для них температуре.
В приведенном примере условия, руководящие изменяемостью признаков, и самый процесс этой изменяемости могут быть изучаемы несравненно точнее и лучше, чем у более высоко стоящих организмов. Вот почему можно думать, что бактериологии придется сыграть важную роль в вопросе о происхождении видов.
Недавно я посетил опытные плантации в окрестностях Парижа, в Медоне, разводимые Бларингемом с целью изучения изменяемости растений и происхождения новых разновидностей и видов. Подобно тому как это было уже замечено раньше и изучено особенно подробно де-Фризом, и у Бларингема стали появляться сразу новые признаки у разводимых им растений, между которыми особенно многочисленны различные злаки. Изменения особенно резкие появились на колосьях пшеницы и кукурузы, причем оказалось, что новые признаки способны передаваться по наследству.
Но, в то время как в науке установлено, что изменения могут появляться внезапно, и притом не только у домашних, но и у дикорастущих растений, она оказывается в неведении относительно причин подобной изменчивости. Для дальнейшего успеха учения о происхождении видов необходимо поэтому выяснить этот вопрос. Осматривая опытные поля Бларингема, я вынес впечатление, что и в изменениях высших растений бактерии или другие микроорганизмы могут сыграть важную роль. Ненормальные колосья злаков производят впечатление болезненно измененных органов, и поэтому совершенно естественно искать причину их в паразитизме каких-нибудь микроскопических существ. Когда измененные части растений зависят от паразитизма насекомых или других животных (аскарид, нематод), то эти изменения не передаются по наследству, а должны быть каждый раз производимы вновь. Не то по отношению к микроскопически малым или невидимым паразитам, которые могут; переходить из поколения в поколение. Таковы зеленые или бурые микроскопические водоросли (Zoochlorella и Zooxantella), которые переходят по наследству у животных, на которых они живут, и которые придают последним отличительные видовые признаки (например, у Paramecium bursaria).
В результате приведенных соображений я думаю, что ради успехов науки о происхождении видов, равно как и для пользы медицины, единение этих обеих отраслей знания представляется чрезвычайно существенным.