Как я уже говорил, во время жизни в Копале я много ездил и начал уже хорошо знакомиться с местной природой.
Но так как при своих поездках я должен был осматривать главным образом такие места, где возможно устройство переселенцев, т. е. можно заниматься сельским хозяйством, то мои экспедиции захватывали преимущественно равнинную часть Копальского уезда. А природа, с которой я знакомился здесь, была не так уже разнообразна. Побывал я, правда, и в горах, но это были хребты не особенно высокого Джунгарского Алатау, и настоящих высоких гор я все еще почти не знал. Конечно, первая моя большая экспедиция 1908 г., когда я вместе со Скударновым попал в пески балхашского побережья, где до меня было всего два-три культурных человека, произвела на меня огромное впечатление. Может быть, не меньшее, чем первая поездка в пески по Каскелену еще из Верного. Следующие экспедиции на Балхаш в 1909 и 1911 годах уже особенного впечатления не производили, как и более мелкие поездки в районы предгорий или подгорной полосы. Все здесь становилось уже более или менее знакомым и привычным. И меня теперь манили грандиозные горные хребты и глубокие долины Центрального Тянь-Шаня. По пока я служил в Копале, в них никак нельзя было устроить служебной поездки: они были слишком далеко от моего Копальского уезда и никакого отношения к нему не имели.
Но вот в 1912 году я получил новое назначение, опять переехал в Верный и теперь должен был руководить экспедицией для обследования как раз интересовавших меня мест. Тут я увидел наконец природу, не имеющую ничего общего с той, которая почти одна только мне была знакома до сих пор. Вместо плоской, часто выжженной солнцем жаркой равнины большая часть нашего пути проходила по горным высотам, где не было мест ниже 1700 метров над уровнем моря. А на сыртах Сарджаса даже устья орошающих горные долины рек лежали на высоте 2500 метров, перевалы же, через которые нам приходилось переходить из одной долины в другую, достигали 4000 метров. На них нас не раз захватывали снежные бураны в июле месяце. Через высочайший перевал Тюз путь на большом протяжении шел по косогору огромного, круто поднимающегося ледника. И только благодаря тому что перед самым нашим проходом ледник покрыло толстым слоем снега, мы этот переход совершили без особенного труда. Но если бы снегу вздумалось соскользнуть и полететь вниз по крутому ледяному склону, от всей нашей большой экспедиции немного бы осталось. Гораздо хуже пришлось здесь каравану военного топографа полковника Аузана, производившего на сыртах астрономические наблюдения. Он проходил здесь незадолго до нас, но до выпадения снега и застал на леднике голый лед. И ему пришлось на протяжении всего подъема вырубать в этом льду ступеньки и потом по ним осторожно переводить по одной всех лошадей. И тот переход по леднику, на который мы затратили не больше часу, у него занял время с раннего утра до вечера…
Вместо ровных дорог, по которым можно ехать хоть в автомобиле, здесь нам часто приходилось пробираться по узким тропинкам, где с одной стороны возвышалась каменная стена, а с другой зияла глубокая пропасть, и падение в нее грозило неизбежной гибелью. Одна из таких тропинок вдоль реки Сарджас была настолько узка, что во многих местах по ней с вьюком пройти уже было нельзя. И нам пришлось вьючный караван отправить по дальней обходной дороге, и только мы сами из любознательности поехали прямым путем. Путь этот оказался очень живописным и интересным над бурно мчащимся в теснине могучим здесь Сарджасом. Но тропа эта местами была очень узка, и не только о вьюках нечего было думать, но и просто верхом проехать было нельзя: не оставалось места для той ноги, которая приходилась к стене, и надо было или перекинуть ее через седло и ехать по-дамски, или слезть и вести лошадь в поводу. Здесь не гоняют даже привычных к горным тропам баранов, для них и была устроена та обходная дорога, по которой пошел наш караван. Она так и называлась: «кой-джол» (баранья дорога).
Бурный, многоводный Сарджас доставил нам и другое, но гораздо менее приятное и интересное развлечение. Когда мы подошли к месту, где надо было через него переправляться, оказалось, что вода так велика, что даже наши местные проводники киргизы начали с сомнением покачивать головой и поговаривать о том, не лучше ли отложить переправу до завтрашнего дня. Но так как останавливаться на ночлег было чересчур рано, то начались поиски брода. К проводникам присоединился старик Скударнов. и все они верхом бросились в воду, исследуя русло реки. Довольно долго лошади их плавали, нигде не находя дна. Они несколько раз выбирались на берег, чтобы немного обогреться, ледниковая вода была нестерпимо холодна. Но вот лошадь Скударнова стала на ноги, к нему поспешили остальные разведчики, и наконец общими силами они установили направление, по которому можно рискнуть перевести караван. Однако брод был настолько глубок, а течение так сильно, что обыкновенным порядком, гуськом, переправляться было невозможно. И переправлялись мы так: каждую лошадь с всадником или вьючную окружали пять или шесть верховых киргизов, и такими небольшими тесными группами происходила переправа. Сколько раз пришлось переехать реку туда и назад этим провожатым, трудно и сказать. Только закаленные, как будто совершенно не знающие, что такое холод, горные киргизы способны вынести такое продолжительное пребывание в ледяной воде. Эта переправа через реку в какую-нибудь сотню метров шириной заняла у нас несколько часов… А перед тем у нас была другая интересная переправа через реку Иныльчек. Там вода не особенно глубока, да и течение не сильное, но оказалось, что галечник, из которого состоит дно реки, как это ни кажется странно, далеко не везде лежит плотно, и во многих местах лошади в нем вязнут и погружаются, как в болото. Пришлось и здесь тщательно исследовать брод и выяснить, где переправа возможна. Оказалось, что, вместо того чтобы идти прямо поперек реки, приходится делать сложный извилистый путь, с несколькими поворотами и выходами на отмели. Без местных проводников с их замечательными, сильными, ничего не боящимися лошадьми нам вряд ли удалось бы переправиться благополучно на этих переправах.
Очень интересной оказалась долина реки Иныльчек. Тот, кто интересуется геологией, нашел бы здесь настоящий музей для изучения геологических процессов. С левого склона этой долины, образованного мраморами, текут многочисленные речонки и ручьи, и здесь мне пришлось видеть интереснейшие результаты деятельности воды: эти ничтожные ручьи умудрились проточить в мраморном хребте настоящие щели шириной иногда всего в 3—4 метра с отвесными стенами в сотни метров высоты. Эти щелки, или коридорчики, то идут прямо, то делают изгибы; местами их полированные стены на некоторой высоте почти смыкаются, образуя низкие своды, и тогда в коридорчике становится почти темно. Мне очень хотелось исследовать эти щелки подальше в глубину хребта, собрать всех животных, какие там водятся, но это было слишком рискованно. Ведь если повыше в горах пройдет дождь, что на этих высотах может случиться в любой момент, то вода в ручьях мгновенно поднимется, и щели наполнятся волнами бурных потоков. Гибель захваченного таким внезапным наводнением человека неизбежна, так как гладкие полированные стены щели не оставляют для него никакой возможности спасения.
В одном месте на дне долины лежала огромная груда грандиозных мраморных глыб. Достаточно было взглянуть кверху, чтобы увидеть, откуда взялся весь этот каменный хаос: у самой вершины хребта, там, где последний образует каменную стену, видна была свежая «рана» — место, откуда оторвалась обрушившаяся часть стены. При падении с высоты километра она разбилась на куски, образовав упомянутую груду обломков.
Когда мы добрались до этой уединенной, труднодоступной и совершенно никем непосещаемой глубокой высокогорной долины, выбрали подходящее место и стали на нем устраиваться, мы были положительно ошеломлены необычайной находкой: на земле разбросаны… самые настоящие городки и палки к ним! Трудно было бы придумать что-нибудь более несообразное и неожиданное: дикая глушь Центрального Тянь-Шаня, нигде ни души и валяющиеся городки… Правда, загадка разъяснилась очень просто: оказалось, что незадолго до нашего приезда здесь была стоянка военного топографа, и его солдаты, вероятно какие-нибудь рязанцы или вологодцы, в свободное время развлекались любимой игрой.
В этой же экспедиции нам пришлось встретиться с еще более удивительной диковиной: среди пустынной горной равнины на берегу реки Текес, тоже никем не населенной, мы вдруг увидели огромных размеров… уборную с высоченной вытяжной трубой. Уборная была новенькая, выкрашенная и совершенно чистенькая. В те времена люди, изредка заглядывавшие сюда, вероятно, и не подозревал, для чего такие сооружения строятся. Каким образом и зачем появилась здесь эта уборная, эту загадку нам объяснить как следует уже никто не мог…
Как раз в эту экспедицию я впервые встретился с Садырбеком и Султанбеком, главным же проводником у нас был третий замечательный киргиз — Кудакельды Кылдаев. Профессиональный проводник, он служил почти во всех экспедициях, посещавших Тянь-Шань: у Мерцбахера, Алмаши, принца Баварского, Сапожникова и других. Кроме того, он был охотником на зверя и великолепно знал в Тянь-Шане все горные тропинки и броды. Спокойный, малоразговорчивый, он с такой уверенностью вел караван, всегда так безошибочно предсказывал все, что мы должны будем встретить на пути, что вызывал к себе полное доверие, и с ним каждый чувствовал себя в полной безопасности. Очень высокого роста, Кудакельды имел атлетическое сложение и обладал огромной физической силой. Однажды, когда у нас одна вьючная лошадь оборвалась на узкой тропинке и начала катиться вниз по крутому склону, Кудакельды мгновенно соскочил со своей лошади, бросился к упавшей и задержал ее, пока не подбежала помощь. В другой раз у дома его соседа упала в яму корова. Яма была не очень глубока, но с отвесными стенами, и сколько ни бились люди, им никак не удавалось вытащить корову. Тогда подошел Кудакельды, отстранил всех, нагнулся, взял корову за хвост и один вытащил ее.
А однажды ему пришлось применить свою силу в обстановке, когда дело могло кончиться для него трагически. Компания охотников киргизов пробиралась где-то в горах в таком месте, где никакого зверя не ожидали и потому все шли без всяких предосторожностей с ружьями за спиной. Кудакельды, замечательно ходивший по горам, далеко опередил других и шел один. И вдруг на повороте тропинки из-за скалы на него бросился и обхватил его медведь, с которым он столкнулся нос к носу. Известно, что даже самые мирные медведи (к ним принадлежат и тяньшанские) иногда бросаются на человека, когда тот натолкнется на них и они видят, что им деться некуда. Однако Кудакельды не растерялся. Находясь в объятиях медведя, он не только устоял на ногах, но и сам, сжав зверя в своих, тоже достаточно «медвежьих» объятиях, начал его душить. При этом он проявил такую силу, что ему удалось продержаться до момента, пока подоспели товарищи, которые и убили медведя. Правда, эта борьба Кудакельды обошлась не дешево — он около трех недель пролежал в больнице, так как медведь и его сильно поранил зубами и когтями. Но отделаться только этим в сражении голыми руками с таким могучим противником мог, конечно, только человек исключительной силы.
Кудакельды был еще в большей степени жителем и фанатиком гор, чем Садырбек и Султанбек: когда я его пригласил принять вместе с его приятелями участие в моей экспедиции в Алакульскую равнину, он самым решительным образом отказался.
Вторая половина экспедиции протекала среди особенно суровой горной природы, а я тогда еще не умел достаточно обеспечивать себя для борьбы с нею. Да и считал, что в экспедиции, так в экспедиции: долой всякий там комфорт и тому подобные нежности! Позже, наученный не особенно приятным опытом, я изменил свое мнение на этот счет и стал ездить с большими удобствами, которые теперь уже считаю не «нежностями», а необходимостью. Тогда же мне иногда приходилось туговато. Я, например, с презрением отверг даже походную кровать, не подозревая, с чем мне придется столкнуться на больших высотах. У меня было с собой только большое меховое одеяло, служившее мне всем: его я клал на землю, ложился на него, им же укрывался. Но как оно ни было велико, все же при моем росте для ног его уже не хватало. И когда в верховьях долины Челкуде мы приехали к месту ночлега уже в полной темноте и под дождем, моя ночь была не очень веселая. Палатка была расставлена среди высокой — выше колена — травы, которую целый день и весь вечер поливал дождь. И прямо в эту траву я должен был укладываться со своим одеялом-постелью, причем ноги в мокрых насквозь сапогах лежали уже прямо в такой же мокрой, холодной траве. А если добавить к этому, что температура была разве градуса на 3—4 выше нуля, то легко будет понять, что спал я в эту ночь не слишком крепким сном, и снилась мне отнюдь не жаркая пустыня…
Ноги у меня не просыхали ни днем, ни ночью по нескольку дней подряд, а ночевать иногда приходилось и при температуре ниже нуля, когда в палатках замерзал чай.
Но самое замечательное то, что никто из нас ни разу ничем не заболел, настолько идеально чист воздух на этих высотах — никаких болезнетворных бактерий… Только в долинах Иныльчека и Каинды мы на время согрелись — обе эти долины, несмотря на большую высоту над уровнем моря (2500—3000 метров), обладают очень мягким климатом.
Так или иначе, но в эту экспедицию я познакомился наконец уже с самыми настоящими высокими горами, с их ледниками, перевалами, скалами и альпийскими лугами, почувствовал, что значит путешествовать на больших высотах. Узнал, что такое горные тропы Тянь-Шаня. Проезжал верхом в таких местах, где на подъеме приходится чуть ли не держаться за гриву лошади, а на спуске лошадь передвигается, почти сидя на хвосте, или прыгает по огромным естественным каменным ступенькам, и вы рискуете каждую минуту улететь вперед через ее голову.
Очень часто случалось ехать по карнизам, по которым едва проходит вьючная лошадь, или спускаться по каменным осыпям, которые ползут под ногами лошадей, или же наконец черепашьими шагами ползти с караваном на таких высотах, где даже привычные горные лошади останавливаются отдохнуть через каждые несколько шагов… В этом отношении моя первая высокогорная экспедиция оказалась замечательной тренировкой, и в следующую, гораздо более значительную по маршруту высокогорную экспедицию 1913 года, когда нам пришлось пройти 15 перевалов, меня уже ничем нельзя было удивить — настолько мне все казалось привычным и знакомым.
Должен, впрочем, сказать, что ничего действительно опасного и труднопреодолимого, вроде прославленных таджикских оврингов, при поездках по Тянь-Шаню не встречается, кроме переправ через горные реки. Для непривычных людей во многих местах может быть страшно; на карнизах может кружиться голова, есть подъемы и особенно спуски крайне тяжелые и утомительные для всякого.
Но достаточно положиться на лошадь, не мешать ей, и можно спокойно путешествовать, ничего не опасаясь. К страхам быстро привыкают, и они перестают быть страхами, а в утомительную верховую езду по крутым подъемам и спускам втягиваются.
Зато вместо нестерпимого однообразия и однотонности какой-нибудь полынной степи или солонцов здесь перед вами на каждом шагу, за каждым поворотом тропинки, на каждом перевале открываются все новые и новые картины, одна другой живописнее, эффектнее или грандиознее. И кто раз побывал в горах, тот вряд ли променяет их на какие бы то ни было степи, даже описанные Гоголем.
Эта экспедиция ознакомила меня с новым для меня миром обитателей больших высот — птицами и млекопитающими: бородачем, бурым и гималайским грифами, высокогорными вьюрками, горными завирушками и другими, а из млекопитающих — с горным козлом, архарами, тяньшанской и каменной полевками, сурком, большеухим сеноставцем…
В следующем году я за лето успел проделать даже две большие экспедиции. Одну в Прибалхашье — ту самую, благодаря которой я раздобыл наконец неуловимую саксаульную сойку, и другую снова в хребты Тянь-Шаня, но уже в новые места. В общей сложности наши экспедиционные лошадки прошли за лето свыше трех тысяч километров.
На этот раз меня в горной экспедиции сопровождали жена и пятнадцатилетний сын, который энергично помогал мне в собирании птиц. И со мною опять были Садырбек и Кудакельды, так что можно было работать спокойно, ни о чем не заботясь. Эти два человека умели все всегда предусмотреть, обо всем позаботиться и принять все нужные меры для безопасности в пути и для успешного движения экспедиции.
А Садырбек с первых же дней поездки столько раз удивлял меня, что я потом и удивляться перестал. Перед тем как мы должны были попасть в какое-нибудь новое место, он заранее говорил, что там мы добудем такую-то птицу. И едва мы приезжали, как он брал ружье и через некоторое время приносил обещанную птицу — настолько хорошо он знал свои горы и их животный мир.
Хотя в предшествовавшем году я порядочно поездил по горам и моя коллекция птиц тоже была уже довольно приличная, но на этот раз она все-таки пополнилась рядом тогда новых для меня видов: синен птицей, одним из ремезов, желтогрудой лазоревкой, овсянкой Стюарта, монгольской ржанкой и другими. Из млекопитающих особенно интересного ничего уже не попадалось, кроме одного вида суслика, который в то время еще не был известен науке и впоследствии был описан под названием реликтового. Кроме того, я впервые ознакомился с другим нашим сурком — длиннохвостым.
В эту же поездку были встречены и собраны те две горные ящерицы (о них я рассказывал раньше), которые рождают живых детенышей: алайский аблефар и глазчатая ящурка. Кроме них, новыми для моей коллекции тогда были пустынный аблефар и ящурка Никольского. На этот раз экспедиция захватила южную окраину Семиречья, и соседство жаркой Ферганы уже чувствовалось: по утрам мы на высоте 1700 метров над уровнем моря находили в палатке под кошмой фаланг и скорпионов. В знакомых мне до того местах эти паукообразные в настоящие горы совершенно не заходят.
В следующие годы (1914— 1917) я работал уже стационарно, т. е. все лето в каком-нибудь одном, сравнительно небольшом районе. Первые два года в Алакульской равнине, последующие на Каратале. На Каратале ничего особенно интересного не было, об Алакульской же равнине стоит рассказать. Прежде всего здесь очень обогатилась моя коллекция птиц, так как через Алакуль проходит большой пролетный путь, по которому осенью в неисчислимом количестве летят разнообразнейшие кулики и утки. А так как в 1914 году у меня здесь были такие помощники, как Садырбек и Султанбек, то понятно, что пролетавшие гости недосчитались очень многих из своего числа, и большинство из них можно было потом найти в моей коллекции. Она за это лето увеличилась настолько, что здесь невозможно перечислить даже самых главных из числа пополнивших ее птиц. Млекопитающих я здесь собирал уже тщательно, собрал очень много, и среди них было несколько очень интересных. Самым интересным был один новый для науки тушканчик (у меня их имелось несколько штук), который только лет через 15 был описан под названием тушканчика Житкова. Нашел я здесь также малого суслика и еще других зверьков, до тех пор не известных для Семиречья.
В 1914 году в Алакульской равнине было несколько тревожное настроение, вызванное необычайным размножением в то лето каракуртов. То и дело рассказывали об укушенных каракуртом казахах и говорили, что от этих пауков прямо спасения нет. Рассказы эти по обыкновению были сильно преувеличены, но не все в них было выдумкой, и я сам знал три достоверных случая укушения каракуртом. Старик «азах умер через час или два; взрослый крестьянин был очень тяжело болен, три недели лежал при смерти, но затем все-таки поправился; и наконец молодая девушка, (укушенная во время жатвы за палец, отделалась совсем легко. Но количество каракуртов было действительно огромно. Я как-то нашел гнездо каракурта между двумя вьючными ящиками у себя в палатке. Несколько раз каракуртов находили у себя в палатке гидротехники нашей изыскательной партии, а одному из них каракурт забрался под рубашку. Несчастный юноша, когда узнал, кто у него ползает по телу, стоял ни жив ни мертв, как окаменелый, пока его товарищ со всеми предосторожностями, чтобы не придавить паука, снимал с него рубашку…
После всех этих случаев я стал тщательнейшим образом осматривать не только то место, где должна была быть поставлена палатка, но и степь вокруг нее. Предосторожность эта оказалась не лишней: однажды я около палатки на площади диаметром в несколько десятков метров нашел двадцать гнезд каракурта. Понятно, такое милое соседство было неприятным, и я истреблял всех находимых пауков вместе с их коконами без всякой жалости. В гнездах каракурта среди высосанной добычи я находил крупных жуков, тарантулов, фаланг и скорпионов. Но это было какое-то исключительное размножение каракуртов, и я больше нигде и никогда ничего подобного не встречал.
Интересно, что в той же Алакульской равнине на следующее лето никаких разговоров о каракуртах слышно не было, и эти пауки уже совершенно не обращали на себя внимания, настолько их было мало.
Здесь я кстати коснусь мнимых и настоящих опасностей, с которыми связаны путешествия в Семиречье.
При поисках насекомых под камнями или какими-нибудь другими лежащими на земле предметами вместо насекомых часто попадаются фаланги и скорпионы. Они же являются по вечерам на огонь, забираются в палатку, а утром вы нередко находите их под кошмой, спальным мешком, в ботинках, в белье, под подушкой, в платье, куда они спрятались для того, чтобы провести день. Эти создания многим представляются страшилищами, из-за которых жутко и показаться в степи. Меня часто спрашивали: «Как это вы не боитесь так постоянно ездить по пустыням, спать в палатке иногда прямо на земле — ведь там на каждом шагу скорпионы, смертельно опасные фаланги, змеи?!» На это я всегда отвечал, что черт не так страшен, как его малюют, и что все это вовсе не так страшно, как мерещится новичкам.
Во-первых, все эти «страшилища» встречаются далеко не «на каждом шагу», а в иные годы являются даже редкостью. Например, в 1939 году за два с половиной месяца жизни в степи, в песках и солонцах мы встретили всего двух скорпионов и не встретили ни одной ядовитой змеи.
Во-вторых, укушение здешнего скорпиона вовсе не так опасно, как это кажется многим. Оно, правда, болезненно, рука сильно опухает до плеча, но и только: опухоль проходит довольно скоро, а о смертельной опасности и разговора нет. Приблизительно такие же последствия и от укушения тарантула. Фаланга же даже и вообще совершенно неядовита и только отвратительна на вид и пугает своими длинными, волосатыми ногами и огромными, стремительными прыжками. Своими подвижными, острыми, зазубренными челюстями она, правда, может нанести довольно неприятную рваную рану, но рану эту достаточно тщательно промыть и смазать йодом, и никаких последствий опасаться не надо. Ядовитых желез у фаланги нет, а рассказы о каком-то трупном яде, которым она будто бы заражает укушенного, — чистая басня. Я знал многих людей, их не один раз кусала фаланга, и ни разу они не собирались умирать.
Однако есть все-таки в Семиречье два животных, упущение которых очень опасно и может быть даже смертельно. Это змея щитомордник и паук каракурт. Я сам знал смертельные случаи упущения как тем, так и другим. Но щитомордник и каракурт людей кусают настолько редко, что бояться даже их особенно не стоит. Щитомордник сам никогда не нападает и при приближении человека спешит вовремя уползти подальше.
Бывает, впрочем, что он зазевается или слишком разленится, лежа где-нибудь на солнышке, и тогда случается натолкнуться на него вплотную на дорожке или в густой траве. Если на него при этом наступить, то он, конечно, легко может укусить. И при отсутствии на ногах подходящей обуви последствия могут быть печальными. Были такие случаи, что щитомордник ночью кусал спавших на земле людей, нечаянно придавивших его во сне. Но все же такие случаи очень редки.
Еще реже кусает человека каракурт. Этот паук никогда не покидает своего гнезда, расположенного всегда у самой земли — в ямке, при входе в норку, под камнем, у основания кустика полыни… И надо потревожить его в гнезде, чтобы он укусил человека. Случается это обыкновенно, если человек в темноте ляжет спать прямо на землю и попадет как раз на гнездо каракурта. Понятно, что это случается не часто. Гораздо чаще он кусает лошадей и скот, и здесь укусы обыкновенно бывают как раз в губы. Впрочем, в некоторых местностях в жизни каракурта, прежде чем он отложит яйца и сделает постоянное гнездо, бывают непродолжительные периоды, когда он ведет бродячую жизнь и может быть встречен в любом месте. В такие моменты от него уберечься трудно.
Укус второй нашей ядовитой змеи — степной гадюки — не опасен и, как мне говорили потерпевшие, даже не особенно болезненный.
Вот, собственно, и все те, больше воображаемые, чем действительные, «ужасы» путешествий здесь, о которых особенно любят говорить. О настоящей же опасности, и в самом деле грозящей здесь путешественнику и заслуживающей внимания, обыкновенно никто и не вспоминает. А между тем в сущности она одна только всегда и существует. Это опасность быть унесенным бурным потоком при переправе верхом через горные реки. Здесь достаточно лошади оступиться и упасть хотя бы только на колени, как и лошадь, и всадник подвергаются смертельной опасности. Даже прекрасный пловец здесь беспомощен, так как бешеные горные потоки завалены бесчисленными каменными глыбами, о которые стремительное течение будет непрерывно со страшной силой бить плывущего. И если он не будет сразу убит, его настолько изобьет о камни, что он лишится сил и все равно погибнет, захлебнувшись. Если бы ему даже посчастливилось на мгновение справиться с течением и стать на ноги, его в следующую минуту собьют с ног огромные камни, которые в таких случаях река с глухим грохотом перекатывает по дну. Кстати, этот характерный глухой шум перекатываемых камней, доносящийся из воды, является хорошим признаком, предупреждающим о необходимости быть осторожным. Наконец вода в горных реках настолько холодна, что долго выдержать пребывание в ней невозможно.
Я знаю случай, когда человек работал, стоя в неглубокой воде около самого берега и перехватывая плывущие по реке бревна, чтобы передавать их работавшим на берегу товарищам. Все шло прекрасно до тех пор, пока он как-то не оступился и не упал. Несмотря на то что он был у самого берега и рядом стояли товарищи, которые, казалось бы, могли ему помочь, его настолько быстро подхватило потоком, что никто и очнуться не успел, как несчастного било о камни уже где-то далеко от места работ. Только на следующий день нашли его изуродованный труп, выброшенный волнами на отмель.
Такова сила горных речек. Между тем без постоянной переправы через них невозможно обойтись при путешествии в горах. И тут необходимо строго придерживаться правила: ни под каким видом не рисковать переправляться через крупные горные реки без опытных местных проводников.
Таких проводников везде можно найти, и они прекрасно знают места переправ и время, когда в том или ином месте переправляться легче всего и когда, наоборот, ни о какой переправе и думать нельзя. Дело в том, что в горных речках уровень воды и в течение суток очень сильно меняется, в зависимости от таяния ледников и снегов, и для каждого места реки есть свой определенный час, когда вода особенно мала. Эту минуту и надо ловить, а ее точно указать вам могут только местные жители, так как по виду реки далеко не всегда можно правильно судить о степени опасности, и путешественника в горах очень часто ожидают неприятные сюрпризы.
Вы пробираетесь со своим караваном по горным тропинкам и с удовольствием заранее представляете себе, как остановитесь на ночлег в намеченном вами месте с хорошей водой, еще лучшим пастбищем для лошадей и специально интересной природой. Выехали вы сегодня вовремя, обычный 25—30-километровый переход сделаете шутя и успеете перед вечером поохотиться и поколлектировать. Но… чтобы добраться до намеченного места, вам надо предварительно переправиться через лежащую по пути реку. Судя по карте, речонка небольшая и о ней можно было бы и не думать. Но она, черт возьми, все-таки берет начало в ледниках, а это уже всегда ненадежно. Сегодня же как раз целый день ясно и как-то не в меру жарко…
Подъезжая к месту переправы, уже издали слышите подозрительно сильный шум, и если вы человек опытный, шум заставляет вас с сомнением покачать головой. Но вот вы у реки, и ваши сомнения в возможности переправы вырастают сразу во много раз: перед вами вместо ничтожной речонки огромная бурная река, с бешеной скоростью несущаяся по ущелью. Ясный жаркий день сделал свое дело: сильное таяние ледников совершенно преобразило реку.
Вы обращаетесь к местным жителям, которые должны помочь вам при переправе, и они окончательно разочаровывают вас, категорически заявляя, что теперь о переправе не может быть и речи. А когда так говорят горные киргизы, это значит очень много. Они отличаются бесстрашием, замечательным умением бороться с водой, превосходным знанием всех бродов и имеют лошадей, исключительно приспособившихся к переправам через горные реки. И если отказываются они, то вам остается только сложить оружие и примириться с обстоятельствами. Вы отдаете распоряжение развьючивать и располагаетесь лагерем где-то на совершенно голом берегу ненужной вам реки, среди абсолютно неинтересной местности и вдобавок нарушаете тщательно разработанный маршрут.
И это может случиться не раз и не два в течение экспедиции, так как невозможно знать заранее для каждого пункта всех рек те моменты, когда переправа в том или ином пункте возможна и когда не возможна. Ведь эти моменты различны даже в один и тот же день для разных мест реки, в зависимости от того, как далеко находится данный пункт от ледников. Еще менее возможно заранее знать погоду, от которой здесь все так сильно зависит. И подчас приходится останавливаться очень задолго до вечера, чтобы ждать нужного часа следующего дня. А это бывает в одном месте рано утром, в другом в 10—12 часов дня…
Горные реки умеют шутить даже в таких местах, где этого, казалось, совершенно невозможно ожидать. Я знаю, например, довольно курьезный случай с одним моим сослуживцем. Он ехал в экипаже по большой почтовой дороге и, подъехав к станции Сарыбулак, на которой собирался ночевать, мог ею только полюбоваться. Станция мирно стояла всего в какой-нибудь сотне метров от него, но на другом берегу речонки. Речонка эта обыкновенно была настолько ничтожна, что на ней не было даже моста, и обычно ее переезжали, едва замочив колеса. Теперь же благодаря сильному таянию снегов в горах в жаркий весенний день перед путником был бурный поток, о переправе через него даже в большом тяжелом тарантасе, запряженном тройкой лошадей, нечего было и думать. И мой приятель должен был провести всю ночь в экипаже в печальном ожидании спада воды к утру. На его счастье, ночь была очень холодная, снега таять перестали, и наутро перед ним вместо бурного потока опять был небольшой ручей.
Вторая серьезная опасность всегда грозит путнику в песках, если он неосторожно вздумает отойти от своего каравана. Это опасность заблудиться. Нет другой природной обстановки, среди которой было бы так легко потерять направление, как среди волнистых песков. Горизонта никакого нет: вы видите кругом лишь все одни и те же бесконечные песчаные холмы, как две капли воды похожие один на другой. Правда, в действительности они не так уж все совершенно одинаковы: один повыше, другой пониже, один более круглый, другой более вытянутый, на вершине одного растет кустик дюзгёна, на вершине другого — кустик саксаула. Но среди десятков и сотен окружающих бугров столько и круглых, и вытянутых, более высоких и менее высоких, с дюзгёном и саксаулом, что разобраться в том, какие же из них вы видели и заметили, — невозможно. Да и отличия между ними не в состоянии сохранить никакая память, настолько они ничтожны. Нигде нет ни одной приметы, которую можно было бы заметить на большом расстоянии. Сотня, а то и несколько десятков шагов во все стороны — вот все, что вы можете видеть. Даже если попадется какой-нибудь особенно высокий песчаный бугор, то и с него вы увидите кругом все те же однообразные волны песков и больше ничего.
Правда, на песке остаются ваши следы… Но это спасение только при тихой погоде. Стоит подняться небольшому ветерку, как следы начинают быстро сглаживаться, при сильном же ветре они исчезают бесследно уже через несколько минут. И если вы ушли в штиль, надеясь на следы, прозевали момент возникновения ветра, а между тем уже успели забраться далеко, то вы подвергаетесь опасности неизмеримо более серьезной, чем опасность от всех скорпионов, каракуртов и змей, вместе взятых. Самые последние свои следы вы еще найдете, более же ранние окажутся исчезнувшими. И тут вас может спасти только случайность, если вы не обладаете совершенно исключительной ориентировочной способностью, позволяющей вам без всяких примет никогда не терять направления.
Здесь страшно еще то, что при отсутствии горизонта вы, даже идя более или менее правильно, можете пройти совсем близко около лагеря, не заметив его среди бугров. И затем будете идти, уже все больше и больше удаляясь от него, будучи в то же время уверены, что приближаетесь, и только удивляясь, почему это лагеря так долго нет, пока наконец не поймете, что вы заблудились…
Именно такой случай произошел с моим спутником во второй балхашской экспедиции, Н. И. Мекленбурцевым. Н. И. не прошел мимо лагеря и не заблудился окончательно только благодаря тому, что вовремя спохватился я остановился на месте, ожидая условных сигналов выстрелами, по которым и добрался до лагеря, но уже ночью. Если бы он вовремя не остановился, а продолжал идти, то потом не услышал бы уже и выстрелов, так как шел он действительно мимо стоянки. И неизвестно, удалось бы нам разыскать его на следующий день, если бы с утра подул ветер. Поэтому людям со средней ориентировочной способностью необходимо соблюдать в песках крайнюю осторожность…
Начиная с 1914 года я уже зимой жил в Петербурге и только на несколько весенних и летних месяцев ездил в Семиречье на работу. Так продолжалось до 1917 года, когда меня в Семиречье захватили события гражданской войны, нарушившие правильное сообщение. Зимой 1917— 1918 года, чтобы выехать из Верного, надо было запасаться всевозможными пропусками и другими документами, доставать которые не всегда было легко. Но вот 27 декабря 1917 года я раздобыл все документы и возвращался домой, чтобы завтра или послезавтра тронуться в путь. И в этот момент произошел пустой, маленький случай, какие бывают с каждым сплошь да рядом. Я поскользнулся на обледеневшем тротуаре и упал Но так как я ходил всегда страшно быстро и обладал очень высоким ростом, то сила падения была настолько велика, что я вывихнул и сломал себе ногу в тазобедренном суставе. Прохожие подняли меня, довезли до дому, немедленно был приглашен хирург. К несчастью, в Верном в то время не было рентгеновского кабинета; хирург не нашел перелома и лечил меня только от вывиха. Полтора месяца я пролежал в постели, полгода ходил на костылях и только через два года узнал, что у меня была сломана нога. Срослась она у меня неправильно, и я остался на всю жизнь инвалидом. Я не останавливался бы так долго на этом случае, если бы благодаря ему у меня не оказалась перестроенной вся жизнь. Ни о каком намеченном отъезде из Верного теперь не могло быть и речи надолго. А тем временем всюду образовались разные фронты, и Верный на целых два года оказался лишенным даже почтовой связи с центром. В конце концов мне удалось вернуться в Петроград вместо осени 1917 года, как я думал, только в марте 1922 года.
Этот несчастный случай не только изменил мою личную жизнь, но и отозвался на всей моей дальнейшей научной работе. Я стал ходить только с палкой, да и то очень немного. Никакие большие экскурсии пешком для меня оказались невозможны. Птицы стали совершенно недоступны, так как я стал ходить настолько медленно, что не мог бы угнаться ни за одной перелетевшей с места на место птицей. Пришлось довольствоваться случайными наблюдениями, когда птица сама подвернется, и такой охотой, как охота с лодки, когда ноги не нужны. Даже пресмыкающиеся стали теперь не для меня: за какой-нибудь разноцветной ящуркой и то мне уж не угнаться, не говоря о ящурке быстрой, а тем более о скаптейрах. Разве только змеи и остались, да и из них надо исключить стрелу.
Но все же я расстался с птицами не совсем. За прежние годы у меня накопились не только шкурки, но и многочисленные записи наблюдений в дневниках. Кроме того, теперь, когда я птиц зная уже хорошо и огромное большинство мог точно определить на расстоянии, даже случайные встречи во время моих последних поездок часто давали мне интересные данные или дополняли прежние наблюдения.
Но все это уже не то. Я мог приводить в порядок свои старые записи, с грехом пополам немного пополнять наблюдения, но коллекция моя расти перестала, и на появление в ней когда-нибудь самых интересных и редких, а потому и трудно дающихся в руки птиц я должен был оставить всякую надежду. Я ее и оставил, но все-таки нашел такие занятия, которые оказались мне по силам.
Только полгода, когда я ходил на костылях и совсем не мог ступать на сломанную ногу, мне пришлось забыть о работе среди природы. Но наступил момент, когда с двумя палками я уже мог кое-как ходить по саду. А сад при доме, где я жил в то время, был великолепный, очень большой и достаточно запущенный, в нем было много преуютных уголков, пустых зарослей кустарников и высокой в рост человека травы. Все это было мне доступно, и я возобновил занятия, когда-то начатые мною в Верном в саду брата: занялся собиранием материала по биологии насекомых. Особенно меня заинтересовали такие, которые паразитируют на других насекомых и пауках.
Разыскивая всевозможных личинок, куколок и коконы, я помещал их в стеклянные пробирки и затем наблюдал, что с ними будет дальше. Возьмешь, например, куколку божьей коровки, положишь в пробирку и ждешь, какая же именно коровка выведется из этой куколки. И вдруг выходит вовсе не божья коровка, а в пробирке рядом с куколкой божьей коровки наутро появляются какие-то странной формы коричневые крошечные коробочки, из которых затем вылезают маленькие мушки. Из куколки же божьей коровки ничего не выходит, и она оказывается пустой — выеденной личинками мушек… Из яиц древесного клопа выведутся то клопики, то маленькие оски.
Еще более крошечные оски выводились у меня из интереснейших яичек златоглазки, или зеленоглазки. Эти насекомые откладывают свои яички совсем необычайным образом: каждое яичко находится на кончике длинного волоска, другим концом прикрепленного к листу дерева или куста. Прикрепляются волоски всегда по нескольку штук недалеко одни от другого и стоят прямо, напоминая миниатюрные грибы на очень длинной ножке и с крошечной шапочкой.
Если с яичками златоглазки все обстоит благополучно и никакие бандиты на них не нападали, то роль бандита исполняет первая вылупившаяся личинка златоглазки: едва вылупившись, она немедленно спешит к ближайшему волоску, взбирается по нему до яичка, бежит к следующему волоску и там проделывает с яичком ту же историю и так до тех пор, пока не уничтожит все яички, после чего только отправляется дальше по своим делам.
Но не всегда личинке златоглазки суждено, едва родившись, пожрать всех своих братьев и сестер. Нередко бывает, что ей самой не удается и родиться: мельчайшие, с трудом видимые простым глазом оски, найдя яички златоглазки, откладывают в каждое из них по одному яичку, и личинки оски, которые вылупляются очень быстро, поедают яички златоглазки, оставляя от них одни только пустые скорлупки. Так не спасают яичек златоглазки от гибели от тех или других разбойников никакие хитроумные способы помещения: длинный, тончайший волосок, яичко висит в воздухе, да и само такое крошечное, что как его заметить? А кому нужно — находят и добираются до него.
Многим, вероятно, случалось находить на траве или на кустах белый комочек, совершенно похожий на клочок ваты, или точно такой же комочек, но желтый. Попробуйте поместить такой комочек в пробирку и посмотреть за ним. Через несколько дней, взглянув в пробирку через лупу, вы увидите в ней настоящий сумасшедший дом: пробирка все больше и больше наполняется вылезающими из комка ваты тоненькими, стройными длинноусыми наездниками. И каждый из них немедленно по вылуплении начинает как безумный носиться по пробирке взад и вперед, гоняясь за другими или удирая от них. В глазах рябит от их дикой беготни, и уследить за кем-либо из них отдельно невозможно.
Комок ваты — это общая шелковистая оболочка, которой окружены многочисленные кокончики, из которых и вывелись наши «длинноусые». А пока они были еще личинками, они жили в теле какой-нибудь гусеницы, ею и питались, однако так, что не убывали ее, и она умирала только после того, как личинки наездников уже покинут ее. Покидают же они гусеницу, вылезая прямо сквозь стенки ее тела, и тут же на ней немедленно делают свои кокончики и «вату». Иногда комок «ваты» на гусенице и остается, большей частью у нее хватает еще сил отползти, и «вата» остается на расстоянии. Если вы встретите вялую, едва ползущую гусеницу и посадите ее в пробирку, то иногда вам удастся видеть, как личинки вылезают из нее и делают коконы.
На листьях или стеблях растений, особенно в таких местах, где расположились тли, нередко можно встретить странную, очень похожую на крошечную пиявку личинку. Это личинка цветочной мухи сирфиды. Она принадлежит к числу наших больших друзей, так как является злейшим врагом тли. А тля, как известно, принадлежит к числу вреднейших насекомых.
Встретив такую личинку, посадите ее в пробирку, дайте ей веточку с тлей и посмотрите, как она будет с ними расправляться. Заметив тлю, она хватает ее передним концом тела и начинает высасывать, держа ее высоко в воздухе. Очень быстро высосав жертву, она пустую сморщенную шкурку отбрасывает прочь и хватает следующую тлю, уничтожая их одну за другой и так же небрежно швыряя съеденных, пока не насытиться.
Так же беспощадно расправляется с тлей другой их враг — личинка златоглазки, впрочем, как мы уже знаем, начинающая свою жизнь даже с братоубийства. Не отстают от этих личинок в деле уничтожения тли также личинки божьих коровок.
Всех этих личинок легко воспитывать в пробирках; там их очень просто кормить. Но интереснее отыскивать куколок или коконы этих насекомых, так как тогда у нас нередко будет выводиться из них не тот, кого мы ожидаем, а самые разнообразные и неожиданные другие насекомые: паразиты собранных нами хозяев.
Среди коконов, которые попадали в мои пробирки, сотнями лежавшие на столе, было много коконов различнейших пауков. Одни я находил в свернутых листьях, другие под отстающей корой деревьев или в кучах камней; третьи в паутинных гнездышках в траве или на ветке куста, четвертые даже. просто в паутине на стене дома или где-нибудь в углу. Наконец некоторые бегающие пауки никогда не расставались со своими коконами и вечно таскали их с собою, прикрепив к концу своего брюшка. Иные коконы были устроены в виде клубка из паутины, внутри него лежали яички; другие имели форму шарика и казались сделанными из серой бумаги, третьи представляли просто круглую беленькую крышечку, закрывавшую сверху кучку яичек… Попадались и замечательно искусные сооружения в виде аккуратных пузатых бочонков, закрывавшихся плотно подогнанной плоской крышечкой. Когда паучата вылуплялись, они, как царевич Гвидон, вышибали изнутри крышку и выходили из своей темницы.
Паучки выходят из яиц большей частью совсем не такими по наружности, какими они будут, когда вырастут. Пока растут, они много раз линяют, меняя при этом не только окраску, но иногда даже форму тела. Белый паучок вдруг превращается в черного, а после какой-нибудь из следующих линек становится серым или еще каким другим. Все эти изменения наряда известны для очень немногих пауков, и я решил заняться воспитанием паучат, тем более что с ними хлопот немного. После того как паучата вылуплялись, я клал им в пробирку побег яблони с той же многострадальной тлей, и паучки быстро соображали, для чего тля попала в пробирку. Впрочем, они не особенно церемонились и друг с другом: те что посильнее, нередко поедали слабеньких, иногда в конце концов из целого огромного семейства оставалось в живых один-два паучка. От времени до времени я клал паучат в спирт, и, таким образом, у меня накоплялся материал по смене нарядов у очень многих пауков. Впоследствии все эти коконы, гнезда и паучата вместе с взрослыми пауками, которых я собирал в экспедициях, дали возможность профессору С. А. Спасскому написать большую работу о пауках Семиречья.
Но иногда и паучьи коконы подносили мне сюрпризы: вместо паучат в пробирке вдруг оказывались какие-нибудь наездники, личинки которых выросли на питательном корме из паучьих яиц.
Так, даже почти лишенный возможности двигаться, я нашел себе интересное занятие и собрал очень большой, ценнейший в научном отношении материал. Понадобилась бы целая книжка, чтобы только перечислить всех моих тогдашних пленников и все те наблюдения, которые я сделал в моих пробирках. И это только в саду при нашем доме и в одном из соседних. Можно сказать, что при желании и при интересе к делу всегда можно найти себе занятие по изучению природы. Эта маленькая справка покажет, что даже неспециалист может находить очень ценный научный материал. Я очень мало знаком с насекомыми и еще меньше с другими беспозвоночными. Но по моим сборам специалистами описано очень большое количество новых для науки насекомых. Кроме насекомых, описаны новые многоножки, пауки, ложноскорпионы, моллюски. Описано одно паукообразное, принадлежащее к редчайшему отряду, который до того был известен только по одному виду из Алжира, Аравии и Южной Америки; теперь прибавился четвертый — из Тянь-Шаня. У меня же и самый интерес всегда быстро рос по мере того, как я занимался какой-нибудь новой для меня группой животного мира. Даже растения меня увлекли в Михалеве, когда я стал поближе знакомиться с ними.
Но и в это первое, самое трудное время моей инвалидности меня занимали не одни только насекомые и пауки: мелкие зверьки нашлись в нашем саду и даже у нас в доме. Для ловли их не нужно ни быстроты, ни подвижности: нагнуться, поставить ловушку и наутро осмотреть ее — все это мог сделать я. Правда, о разнообразии добычи тут уже думать не приходилось; лесная и домовая мыши, илимская белозубка да обыкновенная полевка и хомячок — вот и все звери нашего сада. Но и они мне доставили удовольствие, развлечение, а вместе с тем дали и большой коллекционный материал. А тут как раз подоспело интересное явление в жизни зверьков: мышиное нашествие. Перед началом нашествия у меня в комнатах попадались за день одна-две мыши. Затем вдруг число попадавшихся стало необыкновенно быстро увеличиваться, и наконец я стал ловить у себя по 30 и даже по 35 мышей в день! Так продолжалось довольно долго, после чего количество мышей в ловушках стало уменьшаться и опять вернулось к первоначальной цифре. Однако за полтора месяца я успел поймать у себя около 1000 штук.
Это было не просто сильное размножение, какое иногда бывает у мелких зверьков в благоприятные для них годы, а именно нашествие. Мыши шли откуда-то и направлялись дальше, сменяя одни других. За городом люди видели, как они днем десятками бегут по полям, садам и огородам и двигаются все в одном и том же направлении. Даже в городе можно было видеть днем мышей на улице или во дворе, и в это время на них охотились не только кошки и собаки, но и утки, индюшки и даже куры. Забавно было смотреть, как такая мирная птица, как курица, вдруг превращается в кровожадного хищника и с увлечением носится по двору, гоняясь за удирающей мышью… А вороны и сороки по утрам регулярно являлись к моему крыльцу, так как я каждое утро выбрасывал им накопившихся за ночь мышей после того, как достаточно собрал их для коллекции.
Смешно было смотреть, как неповоротливые и более осторожные вороны долго раздумывали, прежде чем приблизиться к добыче, посматривали на нее жадным взглядом, но с опаской и медленно, поминутно останавливаясь, вперевалку подбирались к ней. А тем временем прыткие сороки утаскивали добычу у них из-под самого носа.
Кроме перечисленных зверьков, в мою коллекцию за это время попало несколько летучих мышей, их иногда приносили мне знакомые мальчики — Вацик Ивашкевич и Георгий Кореев. Они же очень помогали мне и с птицами, разыскивая и принося мне гнезда и яйца. У первого из них была очень недурная собственная коллекция гнезд и яиц, которая была использована мною в качестве материала по гнездованию птиц в Семиречье и которую Вацик затем перед своим отъездом из Верного пожертвовал в музей… Впрочем, постоянно ковыляя по саду в поисках добычи для пробирок и шаря для этого по «устам и высокой траве, я и сам находил гнезда соловьев, сорокопута и ястребиной славки. Всех этих птиц было тогда очень много в садах на окраинах города. Попадались также гнезда вороны, иволги и щегленка, но до них уж я добираться не мог, и тут мне должны были помогать мои молодые приятели. Наконец я вел со своими добровольными помощниками наблюдения над прилетом тех птиц, которые мне были доступны, так что кое-какой и притом очень нужный и недостававший мне материал даже по птицам я все-таки собрал и в это время.
Но и это была не единственная моя работа тогда. В Верном в то время был небольшой, но очень хороший краеведческий музей. Создал его (можно сказать, из ничего) один верненский старожил В. Е. Недзвецкий при участии многих добровольных помощников. Сам Недзвецкий был даже не естественник, а юрист по образованию, но он был большим любителем природы и страстным охотником. Он сумел заинтересовать многих других верненских охотников, и они общими силами начали собирать то, что их самих больше всего интересовало, — птиц и зверей. Эти первые шкурки составили то зерно, из которого впоследствии вырос ценный музей. В 1917 году в нем было уже несколько отделов: зоологический, ботанический, геологический, этнографический, археологический и довольно приличная библиотека, в которой были даже некоторые очень ценные книги. В первые годы революции Недзвецкий уже не заведовал музеем, так как по старости оставил службу, а вскоре и умер. Но музей продолжал некоторое время находиться в хороших руках и был поставлен так умело, что приобрел в городе большую популярность и встречал самое лучшее отношение со стороны местных правительственных органов.
И в годы гражданской войны, когда большинство местных музеев на окраинах было разорено, а некоторые даже исчезали без следа, Семиреченский областной музей, как он тогда назывался, не только никак не пострадал, но продолжал даже расти и обогащаться новыми коллекциями.
Этот-то музей и дал мне много интереснейшего дела. Зоологические коллекции его были довольно велики и интересны, но определены и птицы, и звери были далеко не всегда верно. Кроме того, никакого каталога заведено не было. Мне и было предложено определить зоологические коллекции и составить их список. Но так как холить в музей я не мог, то коллекции привозились ко мне на квартиру, и я дома занимался их обработкой.
Понятно, что работа эта меня не только заинтересовала, но и увлекла, а впоследствии сослужила мне и огромную службу. Занимаясь ею, я, конечно, заносил на свои карточки все, что представляло для меня интерес, и составил для себя лично полный список коллекций. Так что впоследствии, когда значительная часть их пропала бесследно, для меня она не пропала, и я использовал все данные о ней, когда писал книги о пресмыкающихся, млекопитающих и птицах Семиречья.
Кроме того, взяв на себя определение также млекопитающих, я поневоле должен был с ними ознакомиться получше. До того я успел сам насобирать их уже порядочно и начал кое-как разбираться в них, но еще весьма слабо. Знал, что у нас есть несколько тушканчиков, но какие, как их отличить — понятия не имел; еще меньше сумел бы разобраться в летучих мышах, да и не только в летучих, а в самых обыкновенных сухопутных…
Теперь я взялся за зверьков серьезнее и скоро начал справляться с определением. Правда, некоторые мои определения оказались потом неверными, но в этом я был не виноват. Во-первых, дело это для меня совсем новое, а вряд ли найдется человек, который в новом для него деле не сделал бы ни одной ошибки. Во-вторых, у меня не было необходимых научных книг. Единственная книжка, имеющаяся в распоряжении, это определитель Кашенко. приспособленный к животному миру Томской губернии. И по нему невозможно было определить некоторых музейных зверьков, тем более что среди них оказались и такие, которые в науке вообще еще не были известны.
Эта неуверенность в работе меня немножко расхолодила, я тогда еще не стал заниматься млекопитающими более серьезно и пришел к этому позже, в Ленинграде, где я имел под рукой и книги и огромные коллекции музея Академии наук.
Однако начатую работу я все-таки довел до конца и составил список млекопитающих с такими определениями, до которых мог тогда добраться. Но мысль заняться млекопитающими как следует зародилась у меня в то время. И я на моих карточках записал не только многие сотни измерений зверьков, но более сомнительных даже нарисовал в красках и по этим карточкам впоследствии без труда определил всех прошедших тогда через мои руки зверьков уже правильно.
Таким образом, для своей будущей книги о млекопитающих Семиречья я смог воспользоваться и коллекцией зверьков музея, как и коллекцией птиц, хотя от нее впоследствии сохранилось еще меньше, чем от последней. Вместе с тем эта работа ознакомила меня с совершенно новыми для меня приемами определения, непохожими на те, которыми я пользовался до сих пор с птицами: измерения черепов, сравнения устройства зубов и т. д.
Занятия с коллекциями музея помогли мне заполнить зимнее время, когда о насекомых, да и о птицах приходилось забыть. А к тому времени, когда я справился с коллекциями музея, областной комиссариат народного просвещения предложил мне написать книгу о животном мире Семиреченской области. Я с удовольствием принял это предложение, так как мне казалось, что я для этого уже достаточно хорошо знаю местных животных.
Впоследствии я убедился, что относительно моего знакомства с млекопитающими я основательно ошибался. К счастью, эту книгу тогда напечатать не удалось, и таким образом судьба избавила меня от порядочного конфуза. Но моя работа не пропала напрасно: рукопись сохранилась, я ее впоследствии исправил, дополнил и переработал, и она уже гораздо позже появилась в свет в виде первой части моей книги «Животный мир Казахстана».
Так даже эти годы моей жизни в Семиречье, когда я не только не мог никуда ездить, но и ходить мог с трудом, не пропали для меня даром. Я так или иначе продолжал ту работу, которая была для меня главным в жизни. «Если вам везет, продолжайте, если вам не везет — все-таки продолжайте». Я тогда еще не знал этого девиза, да он в то время еще не был высказан, но в жизни я всегда следовал ему.
Так шла моя жизнь в Верном в первые годы революции. А в ноябре 1921 года я наконец мог выехать туда, откуда в 1917 году уехал на три летних месяца… Добрался до Петрограда (тогда он еще не назывался Ленинградом) только в марте 1922 года и с тех пор жил в нем до мая 1941 года, каждый год совершая поездки в Казахстан для продолжения полевой исследовательской работы…
Но, незадолго до того как я наконец покинул Верный, мне пришлось быть свидетелем еще одной страшной катастрофы, постигшей многострадальный город в 1921 году, — грязевого наводнения, или «силя», как называют это явление в Средней Азии.
Лето 1921 года было необычайно дождливым, особенно июль месяц, а 8 июля выпало осадков столько, сколько в среднем выпадает здесь за весь этот месяц. В эту ночь я несколько раз просыпался от какого-то сильного, но непонятного шума, доносившегося издалека. Я предположил, что это шум реки Малой Алматинки и что она, пожалуй, может снести расположенные на ней небольшие мельницы. Но наутро я узнал нечто совершенно другое. Никто еще не знал толком в чем дело, но говорили, что в городе стряслось что-то ужасное, какое-то неслыханное несчастье. Немедленно я отправился по расспросам туда, где произошла катастрофа, и увидел, что на этот раз слухи не только не преувеличены, как это бывает обычно, а напротив, совершенно не передают настоящего впечатления от происшедшего.
Когда наутро жители города стали приходить к местам наибольшего разрушения, то впечатление от того, что они увидели, было настолько потрясающе, что никто даже не обменивался ни одним словом. Все молча, подолгу стояли на одном месте, совершенно подавленные, стараясь припомнить, что же было раньше на месте лежащего перед их глазами каменного хаоса или преграждающей путь глубокой промоины. Постояв некоторое время, люди также молча двигались дальше вдоль границы разрушенной части города…
Перед вечером протекающая через город речка Малая Алматинка вышла из берегов, вода затопила ближайшие улицы, унося со дворов всякую рухлядь, кур, кошек, собак, но особенного вреда не причинила. Все спокойно легли спать, но далеко не все проснулись на следующее утро. Ночью на город ринулся вместо воды высокий пал полужидкой грязи, несший огромные каменные глыбы и разрушавший все на своем пути: дома, деревья, заборы. Все застигнутое этим налом, уничтожалось и сносилось с лица земли. За первым валом подошел следующий, и так с промежутками через город прошло несколько таких грандиозных грязевых валов. Одни говорят — пять, другие — семь, но я уверен, что нет ни одного человека, который находился вблизи места действия этих валов и мог бы заниматься их подсчетом. Довольно того, что их было несколько, каждый из них продолжал страшное дело разрушения, сделанное предыдущими.
Поток вошел в город в самом начале нынешнего проспекта Ленина, но сразу же направился наискось на Пушкинскую улицу, захватил ее во всю ширину, включая усадьбы, спустился немного вниз по ней, затем опять пошел наискось на Нарынскую (ул. Красина), с нее на Копальскую (ул. Карла Маркса) и по ней двинулся вниз до Торговой и даже несколько ниже. В то же время между улицами Губернаторской (Советской) и Гоголевской часть потока пошла через дворы и постройки на Сергиопольскую (ул. Абая), по ней окончательно двинулась вниз, и здесь, в нескольких кварталах ниже Торговой (М. Горького), грязь расплылась и остановилась. Лепсинская (ул. Фурманова) была захвачена лишь незначительно, около Гоголевской и Торговой.
Самые сильные разрушения поток причинил в верхней части города — на Пушкинской и Нарынской, где были совершенно уничтожены и исчезли с лица земли не только почти все дома и все сады с огромными старыми деревьями, но и самая местность стала неузнаваемой. На месте улиц, садов, огородов оказались колоссальные промоины, овраги, загроможденные огромными каменными глыбами и тысячами более мелких валунов, принесенными потоком из гор. На месте бывшей Копальской улицы во всю ее ширину образовался на большом протяжении глубокий лог. На высоте парка грязь уже начала останавливаться, и вся западная половина парка, Гоголевская и Торговая улицы были покрыты слоем полужидкой грязи больше метра толщиной, там она и осталась навсегда. В результате лишенные доступа воздуха к корням многие деревья впоследствии высохли и были вырублены. Спасены были только те, вокруг стволов которых были вовремя сделаны большие глубокие воронки.
Нет никакого сомнения, что и в парке, и на Торговой улице, да и во многих других местах люди теперь ходят по костям погибших от наводнения.
Еще и теперь кое-где можно получить некоторое понятие о толщине залившего город грязевого слоя. Так, на углу улиц М. Горького и Карла Маркса к угловому магазину на нижнем западном углу теперь приходится с улицы значительно спускаться вниз на тротуар; до наводнения тротуар возвышался над улицей, и на него тогда надо было подниматься. Очень жаль, что город не оставил неприкосновенным хоть одного уголка, где-нибудь в месте наиболее сильных разрушений, например на улице Красина между Лагерной (ул. Шевченко) и Госпитальной (ул. Джамбула). Это был бы замечательный памятник стихийной разрушительной деятельности природы.
Грандиозными оказались также разрушения по Алматинке выше города, в районе дач. Здесь были снесены и исчезли без следа не только десятки дач, но разрушена и долина реки — она превратилась в хаотическое нагромождение камней. Бедствие это было особенно страшно потому, что случилось оно в безлунную ночь при проливном дожде, в абсолютной темноте, и гибнувшие люди часто даже не понимали, что происходит.
В одном из домов, стоявшем в самой верхней части Пушкинской улицы, ночью жильцы проснулись от грохота и сотрясения. Дом дрожал, шатался, даже поворачивался на месте, как изба бабы-яги, и хозяева были в полной уверенности, что город опять подвергся сильнейшему землетрясению. Однако, опасаясь попасть в трещину, какие обычно образуются при сильных землетрясениях, и надеясь на прочность дома, они остались в доме и дождались в нем утра. Каков же был их ужас, когда на рассвете они увидели, что их дом стоит наклонно и совсем не в том направлении, в каком стоял раньше, вокруг же вместо улицы с домами и садами — огромный голый, заваленный валунами и залитый грязью изуродованный пустырь, среди которого одиноко возвышается их жилище, каким-то чудом уцелевшее в этом диком хаосе разрушения. Есть от чего сойти с ума.
Интересный случай произошел с другим домом: он был сорван потоком с места, но не разрушен, а подхвачен целиком и унесен. Дом этот видели многие жители Копальской улицы в то время, когда он плыл по ней вниз с освещенными окнами, через которые видны были его обитатели. Этот дом проплыл по Копальской до парка, затем свернул на Сергиопольскую и наконец остановился на ней на пустом месте с правой стороны двумя-тремя кварталами ниже Торговой. Там я этот дом видел через несколько дней уже сам. Таких домов, уплывших и остановившихся где попало, в городе было несколько.
Грохот при прохождении грязевых валов был настолько силен, что будил меня, хотя я жил в шести кварталах от ближайшего места наводнения. А живущие на бывшей Копальской улице, т. е. на самом берегу грязевого потока, рассказывали мне, что разговаривать там было невозможно, даже вплотную приближая ухо к говорившему, вернее — кричащему изо всех сил собеседнику.
Число погибших тогда определяли в 650 человек, но найдено трупов было только около 150. Остальные исчезли бесследно, и, вероятно, многие из них лежат теперь в районе отложения грязе-каменных масс, т. е., как я уже говорил, главным образом в парке и на Торговой.
Во время этого наводнения имело место много трагических случаев. Одна большая семья находилась в этот день частью дома в городе, частью на даче. Наводнением у них были захвачены и дом и дача. В разных местах, но за одну эту ночь погибла вся семья из 10 человек… Две другие близкие семьи как раз в день катастрофы выехали к родственникам на дачу. Там было два дома, из которых в одном поместились взрослые, а в другом четверо детей одной семьи и мать с ребенком — другой. Наводнение захватило только тот дом, где ночевали дети, и родителям суждено было слышать призывы о помощи детей, видеть, как все четверо гибнут на их глазах и… не иметь возможности хоть что-нибудь сделать для их спасения. Муж молодой женщины, находившейся в гибнувшем доме, оказался таким же беспомощным свидетелем гибели жены и единственного ребенка… Известна мне трагическая судьба еще одного моего знакомого верненца. Захваченный наводнением на даче, он пытался бороться с потоком, держа за руки мать своей жены и единственного сына, мальчика лет 13—14. Но борьба оказалась непосильной: потоком у него оторвало сперва одного, потом другого и наконец подхватило и унесло его самого. Он был наутро найден в бессознательном состоянии в 9 километрах ниже места, где его сбило с ног, и возвращен к жизни, остальные двое погибли. Верненские старожилы хорошо знают имена всех упомянутых лиц, но я не нахожу возможным называть их здесь, некоторые из них живы, и им не может быть приятно упоминание их имен в связи с такими тяжелыми событиями в их жизни.