Описывать здесь все мои экспедиции, конечно, невозможно, в такой книге для этого нет места.
Поэтому я расскажу только о двух поездках, выбрав особенно резко отличающиеся одна от другой по тем природным условиям, в которых они проходили: в 1937 году это были прохладные горы, в 1939 — пышущая жаром низменная равнина; пески, солонцы, камыши, саксауловые леса…
Отправлялся я в свои экспедиции, как правило, всегда один, не имея других помощников, кроме переводчика и рабочих. Я не считаю 1912 год, когда я был начальником экспедиции Переселенческого Управления, состоявшей из нескольких сотрудников, и участия в поездках моей жены (которая сопровождала меня в нескольких экспедициях) и сыновей. Только в 1928 и 1929 годах я сделал исключения, взяв с собой из Ленинграда своего хорошо знакомого юношу, студента педагогического института Петю Вельтищева, которого я знал еще школьником и который в поле оказался во всех отношениях замечательным работником и неоценимым помощником. Для него же эти две поездки оказались решающими в жизни, они помогли ему выяснить его призвание и уже юношей вывели на научную дорогу, на которой он сразу проявил себя как энергичный и талантливый исследователь-зоолог. К сожалению, ему недолго пришлось идти по избранному пути: война прервала этот путь, едва он начался… В третий раз я рискнул сделать исключение из своего обычного правила в 1937 году, когда, собираясь в экспедицию, неожиданно получил предложение взять в качестве помощницы до того не знакомую мне студентку Харьковского университета Галю Чуеву. Побудило меня рискнуть пригласить совершенно незнакомую помощницу то обстоятельство, что она согласилась ехать при условии, если ей не будет никак оплачен не только ее труд, но и проезд до Алма-Аты и обратно. Это дало мне основание предположить у нее серьезный интерес к делу и, следовательно, заведомо добросовестное к нему отношение, что в дальнейшем и оправдалось в полной мере… Встретившись в Москве, мы поехали в Алма-Ату и после непродолжительной остановки там для окончательного снаряжения тронулись дальше по направлению к Копалу, откуда должна была начаться наша работа.
Со страхом подъезжал я к нашей конечной станции — Мулалы, так как хорошо был знаком с ней по экспедиции предшествовавшего года, когда я просидел на этих гиблых Мулалах ровно трое суток в ожидании машины для дальнейшего следования. Об этой станции я буду еще иметь случай сказать несколько слов дальше, теперь же поясню только, что отсюда начинается колесный путь в несколько районных центров и в ряд больших населенных пунктов, в результате чего тут всегда собиралась масса проезжающих, дождаться какого-нибудь транспорта было крайне трудно, и люди, как правило, сидели здесь по нескольку суток. Почти так же трудно было выбраться дальше и тем, кто ожидал поездов, последние обычно проходили переполненными… Но нам с первого же момента судьба улыбнулась благосклонной улыбкой, которая затем сопровождала нас и в дальнейшем, на всем протяжении экспедиции… Едва выйдя из вагона, я заметил в стороне автомобиль, по-видимому, готовый к отправке, притом с единственным пассажиром. Нахожу шофера и, к своему удовольствию, узнаю, что машина идет на курорт Арасан через Копал, т. е. именно туда, куда мне надо. После минутного разговора с шофером, мы уже сидим в машине, а часа через три приезжаем в Копал. Там нас радушно приютила у себя старая копальская казачка А. Жукова, помнившая меня еще со времен моей жизни с семьей в Копале в 1907—1912 годах.
В Копале нам пришлось провести несколько дней в ожидании лошадей для переезда в долину реки Коры — цель экспедиции. Но время это у нас не пропало даром, тут мы положили начало нашим энтомологическим коллекциям, собрав в окрестной степи и в роще по реке Копалке первые несколько тысяч насекомых.
На самом Копале я останавливаться не буду, с прежним Копалом мы уже немного знакомы по одной из предыдущих глав, и теперь могу только заметить, что он стал неузнаваемым. Находясь в период гражданской войны как раз в районе особенно ожесточенных боев, он уже тогда был сильно разрушен, а впоследствии с перенесением районного центра в Талды-Курган он запустел и разрушился еще больше. И в 1937 году в нем было больше развалин, чем обитаемых домов. Между прочим, интересно, что на месте небольшого, но густого карагачевого парка, занимавшего центр города, теперь возродилась в своем первоначальном виде типичная пустынная полынная степь. Не осталось следа и от уже немного знакомой нам знаменитой в свое время Арасанской аллеи. Особенно грустно было увидеть Копал таким мне, прожившему в нем пять лет и сохранившему об этой жизни самые лучшие воспоминания. Остается утешать себя тем, что теперь с восстановлением в Копале районного центра он начнет возрождаться.
По договоренности с колхозом мы для нашей работы в долине Коры должны были поселиться на колхозной пасеке, управляемой неким Викторовым. Этого же Викторова вместе с его сотрудниками по пасеке прислали нам и в качестве проводников в Кору. В долину Коры ведут из Копала три верховые тропы, называемые копальцами «взвозами». «Первый взвоз» и «Второй взвоз» мне были хорошо знакомы раньше, теперь мы поехали незнакомым мне «Третьим взвозом». Дорога эта оказалась несравненно более длинной и в такой же степени более трудной, чем знакомые мне тропы. Между прочим, в одном месте путь наш пересекал узкий и глубокий лог, через который как спуск, так и подъем были настолько круты, что мне казалось совершенно невероятным, чтобы именно здесь надо было ехать. Я был уверен, что это тропа для особых любителей сильных ощущений и что должен существовать другой путь, в объезд лога. Я достаточно поездил на своем веку по горным тропам Тянь-Шаня, но положительно не мог припомнить, чтобы где-нибудь мне приходилось видеть такие крутые спуски и подъемы… Однако оказалось, что никакого объезда нет и что ехать надо именно здесь… Так как с моей больной ногой переход пешком через лог (как это сделали некоторые) был абсолютно невозможен, то волей-неволей мне пришлось остаться на лошади. И… как это всегда бывает в подобных случаях, оказалось, что ничего страшного и непреодолимого ни спуск в лог, ни подъем из него в действительности не представляют, и мы проделали их преблагополучно… Нот вот мы доехали до желанной долины, и перед нами открылся спуск в нее, правда несколько менее крутой, чем упомянутый спуск в лог, но зато несравненно более длинный. И впоследствии я неоднократно видел, как здесь спешиваются и при спуске, и при подъеме даже казахи, которые вообще делают это весьма неохотно и лишь в крайних случаях… Теперь нам оставалось только спуститься, и мы, как я думал, — у цели. Но тут нам изменила погода: небо затянуло, при этом, как всегда в горах, сразу стало холодно, а затем пошел и дождь, правда, не сильный, но упорный, и спускаться пришлось это сырой, а под конец уже даже по скользкой, грязной дороге. Проводники, бросив нас, уехали вперед, и мы с нашим рабочим Михаилом безнадежно отстали, потеряв их из виду. Впрочем, это меня мало тревожило, я был вполне уверен, что дальше дорога уже известна Михаилу и что он сам и без проводников доведет нас куда следует.
Долго шли мы по бесконечному спуску, конечно пешком, ведя лошадей в поводу, усталые, промокшие, прозябшие, поминутно скользя по грязи, а иногда и падая… И тут вдруг из разговора с Михаилом выяснилось, что он, перед тем уверявший меня в своем прекрасном знакомстве с долиной Коры, в действительности знает не лучше нас, где находится цель нашей поездки — пасека Викторова!.. Приближался вечер, и я со страхом думал, что нам, пожалуй, придется неопределенное время ехать ночью под дождем куда-то на неведомую и неведомо где находящуюся пасеку. Для начала перспектива не слишком радужная, особенно в связи с тем что у нас не было не только палатки, но даже кошмы и что если бы мы не нашли пасеки (а как оказалось впоследствии, мы и не могли бы ее найти), то нам пришлось бы ночевать мокрыми на дожде и в холоде прямо под открытым небом… Но тут закатившаяся было моя «счастливая звезда», сопровождавшая меня до тех пор во всех моих экспедициях, засияла вновь: в этот тревожный и неприятный момент мы вдруг увидели впереди одинокий домик! Я, конечно, принял его за желанную пасеку и только не мог понять, почему же это около него не видно никаких следов наших спутников: ни людей, ни лошадей… Домик был как раз на нашем пути, направляемся к нему… Подходим — ни души!.. Что за дом? Почему никто не выходит встретить неожиданных гостей, как это строго соблюдается в гостеприимном Казахстане? Куда же наконец делись наши проводники? Вопросы, на которые нет ответа… Дверь дома плотно закрыта, но замка нет. Входим и останавливаемся в окончательном недоумении: в домике видим стол, скамейку, огромную самодельную деревянную кровать с досками, но без всякой постилки и… жарко натопленную русскую печь! Больше абсолютно никаких вещей, и ни малейшего признака пребывания людей…
Буквально как в сказках: усталые, промокшие, прозябшие путники, не знающие, где им голову приклонить на ночь, где обогреться и обсушиться, и вдруг перед ними пустая «избушка на курьих ножках», да и еще с горячей печью! Не надо было даже приказывать ей повернуться к нам передом, к лесу задом, дверь была прямо перед нами… Мне, конечно, некогда было долго ломать голову над этой загадкой, и мы немедленно завладели гостеприимным убежищем, не ожидая возвращения бабы-яги и спеша пока светло наскоро расположиться со всеми возможными удобствами. Впрочем, в нашем положении для нас огромным счастьем казалась уже одна крыша над головой, не говоря о горячей печи… В трех шагах от избушки оказался арычок с ключевой водой, даже с выдвинутым над уступом скалы железным желобом, с которого падала вода… Словом, к нашим услугам было все, чего только можно было пожелать, вплоть до кучки сухих веток перед печью… Немедленно был разложен на припечке огонек, приготовлен чай; ввиду наступления темноты пока наспех устроены импровизированные постели на кровати, на печи и на полу из найденного под большим навесом у дома сена — и мы почувствовали себя наверху блаженства, особенно после той мрачной перспективы ночевки под дождем без крова, которая перед нами только что стояла. Мы напились горячего чаю, согрелись, обсушились и залегли спать… А наутро и тайна избушки бабы-яги разъяснилась. Оказалось, что в полукилометре от нас расположена другая колхозная пасека и наш домик принадлежит ей. Но летом в нем никто не живет, пасечник с семьей ютится в омшанике и только для выпечки хлеба пользуется русской печкой избушки, где он и пек хлеб как раз в лень нашего приезда. Так просто объяснилась тайна необитаемого домика и горячей печки в нем.
Познакомившись в пути с Викторовым, я потерял всякое желание поселяться на месте, где он является хозяином. И, недолго думая, решил остаться там, куда нас привела судьба. Позже, когда я узнал, где находится намечавшаяся для нас пасека и как до нее добираться, я увидел, что попасть туда было для меня просто физически невозможно: я не мог бы со своей больной ногой поместиться в той крошечной подвесной люльке, по которой на пасеку переправляются по канату через Кору.
Таким образом, оказалось, что нам и тут «пофартило», как говорят в Семиречье: если бы наши проводники не бросили нас на произвол судьбы, мы ночевали бы с ними в битком набитом омшанике, где, притом, всю ночь шла попойка. А наутро проехали бы еще несколько километров только для того, чтобы убедиться, что переправиться не можем… Словом, «все делается к лучшему в этом лучшем из миров».
О такой удаче, какая встретила нас в Коре, нельзя было и мечтать. На нашей пасеке жил плотник, который в первый же день нашей жизни на новом месте сделал для нас полки и пару табуреток. А после того как занимавшая чуть не полкомнаты огромная кровать была вынесена под навес, где на ней вместе со всем своим имуществом удобно устроится Михаил, после того как мы расставили паши походные кровати, разложили по полкам необходимые под рукою вещи, накрыли стол бумагой и устлали глиняный пол толстым слоем травы, получилась уютная комнатка, в ней мы с полным удобством и прожили все два месяца наших работ в Коре.
В дальнейшем все продолжало складываться также благополучно. Пасечник являлся беспокоить нас не часто и, как по заказу, приходил со своей квашней всегда в те дни, когда погода портилась, шел дождь и становилось холодно, так что самим нам даже ни разу не пришлось топить печь. Готовили в каменной печурке около самого арычка, дров кругом было в изобилии. А по мере того как мы знакомились с местными условиями, мы находили все новые и новые блага в нашей благословенной долине. И неудивительно, что я лишний раз вспомнил полученное мною 45 лет назад письмо А. П. Семенова-Тяншанского, который писал о своем отце, первом исследователе Тянь-Шаня, посетившем таинственные «Небесные Горы» ровно 100 лет назад: «Отец рекомендует Вашему особому вниманию долину р. Коры, которая произвела на него чарующее впечатление 55 лет тому назад».
В двух километрах от нас была пасека единоличника, в которой, как полагается, «жили старик со старухой» — копальский казак Медведев с женой, особенно хорошо помнившие меня, так как у меня в свое время, когда я заведовал Копальским подрайоном, служили брат и племянник старика Медведева. Жена его, как все копальские казачки, была прекрасная хозяйка, отлично готовила, и после того как у нас кончились привезенные с собою готовые булки, она пекла нам хлеб из имевшейся у нас муки, и мы всегда имели великолепные свежие булки, каких никогда не имели бы в городе. Иногда она для разнообразия пекла нам, кроме хлеба, разные превкусные пряники и печенья, а также варила на меду варенье из местных ягод. Она же стирала нам белье, так что мы с моей помощницей жили, не зная никаких хозяйственных забот (чан и обед лежали на Михаиле) и могли всецело заниматься своим прямым делом, для которого и приехали сюда, т. е. изучением местного животного мира.
Вообще трудно представить себе лучшие условия работы и жизни, чем те, которые мы нашли здесь. Я по натуре крайний оптимист. Условия жизни в Коре и ее природу я знал с самой лучшей стороны по неоднократным прежним посещениям, но такой идеальной обстановки, какая сложилась здесь для нас, я все-таки предвидеть не мог. В довершение всех благ на «нашей» пасеке мы могли получать мед по очень низкой колхозной цене, а кругом было исключительное изобилие всевозможных ягод: клубники, земляники, малины, черной смородины, кислицы (особый вид смородины), костяники, боярышника, черемухи и наконец даже крыжовника, который в нашем Тянь-Шане встречается только в Джунгарском Алатау. Клубники было столько, что можно было вволю наесться, просто улегшись на траве и лишь немного передвигаясь то туда, то сюда. А некоторые из ягод достигали положительно огромных, никогда не виданных мной размеров. Так, черная смородина была настолько крупна, что иные ягоды были величиной со среднюю вишню, что же касается костяники, то, увидев ее здесь в Семиречье впервые, я ее положительно не узнал. Эта ягода мне была хорошо знакома и по Финляндии и по Полесью, но там это были обычно маленькие уродцы из трех-пяти «зернышек». Здесь же я увидел перед собою огромные, превышающие размерами крупную садовую малину ягоды, составленные из 20, а может быть и больше крупных «зернышек». Кроме ягод, было довольно много и грибов — сыроежек и подберезовиков; последних я тоже, кроме Джунгарского Алатау, нигде в Тань-Шане не встречал.
Наконец, благоприятствовала нам и погода: дождь выпадал редко и, сколько помню, ни разу не продолжался дольше одного дня. И иной раз он, пожалуй, бывал даже весьма кстати, т. е. заставляя нас сидеть дома, помогая приводить в надлежащий порядок нашу богатейшую добычу, с укладкой и препарированием которой мы едва успевали справляться.
Природа кругом оказалась настолько нетронутой, что на покрывающем склоны и дно долины роскошном цветочном ковре не было видно ни одного следа. И если вы проходили сами, то потом могли безошибочно вернуться по собственным следам в виде полосы примятой травы. Во всей большой долине, километров 40 длиной, обреталась единственная лошадь нашего пасечника и лишь позже присоединилась пара присланных для нас… Впрочем, раза два мне пришлось видеть на траве и не наши следы — проходили медведи, причем один раз всего шагах в 200—300 от нашего дома. Кстати сказать, медведей в Коре вообще было много: нельзя было найти ни одного из многочисленных здесь муравейников, который не был бы разрыт медведями. Но здешние медведи никогда не трогают человека, и их близкое соседство разве только придавало нашей Коре сходство с фантастической библейской «райской» долиной, где якобы человек и все звери мирно жили рядом друг с другом и где, как у нас в Коре, царило «благорастворение воздухов и изобилие плодов земных»…
Глубокая и довольно широкая здесь долина лежит между двумя хребтами, долго тянущимися вверх по течению реки более или менее параллельно, в то же время повышаясь, и наконец смыкаются, преграждая долину большим ледником, из которого и берет начало Кора. Книзу от места нашей стоянки хребты тоже сближаются, и незадолго до впадения Коры в Каратал река идет подобно каньону, по нему нет даже верхового пути, и его приходится объезжать стороной.
Правый хребет, на склоне которого стояла наша избушка, хотя и имеет древесную растительность, но далеко не сплошь, а лишь в виде отдельных, сравнительно небольших пятен, причем кое-где деревья спускаются и на дно долины то в виде настоящего елового леса, то в виде прелестных рощиц, главным образом из ивы и березы. А в одном месте раскинулась роща крайне оригинальная по своему видовому составу: только из ивы и очень крупного древовидного кустарника (Myricoria daurica). Противоположный склон долины одет сплошным прекрасным еловым лесом с примесью пихты, кое-где с светлыми пятнами березовых рощ на темном фоне хвойных. Между прочим, пихта в виде значительной примеси к ели, иногда и самостоятельных чистых насаждений у нас в Тянь-Шане встречается тоже только в Джунгарском Алатау.
Понятно, что в такой природной обстановке и в таких особо благоприятных условиях и работа наша шла, что называется, «споро», и мы собрали очень большой фаунистический материал. Благодаря постоянно хорошей погоде и богатейшей, разнообразнейшей по составу растительности насекомых было изобилие, и наши энтомологические сборы достигли 37 тысяч экземпляров! Правда, приведение в надлежащее состояние этих 37 тысяч при той системе хранения, которую я неизменно применяю, задало нам немалую работу. Дело в том, что я не просто укладываю на вату всех собираемых насекомых вперемежку, а предварительно разбираю их по отрядам, а жуков и по главнейшим семействам, выделяя особо и некоторые группы перепончатокрылых, а затем укладываю выделенные группы по соответственным отдельным коробкам.
Это всегда давало мне возможность быстро получить интересовавшие меня определения, так как каждый специалист, избавленный от необходимости искать то, что ему нужно, в невообразимой смеси из 37 тысяч бесконечно разнообразных насекомых и имея перед собою только интересующий его материал, сравнительно легко мог удовлетворить и мою просьбу об определении. Но такая укладка требует, понятно, и значительно большего времени. Каждое насекомое, прежде чем попасть на свое место, проделывает довольно сложный путь. В поле: из сачка в морилку. Дома: из морилки на лист белой бумаги на столе, со стола в одну из многочисленных пустых спичечных и папиросных коробочек, расставленных под руками, из этих коробочек опять на стол, но уже в обществе своих родичей и наконец со стола в свою коробку со слоями ваты для окончательного хранения до обработки уже в музее… При этом, всю эту работу нельзя откладывать и надо проделывать ее непременно со свежими насекомыми, иначе у них будут переломаны все ножки и усики, и их останется только выбросить… Хотя при каждом таком путешествии насекомого пинцет в руке проходит и весьма незначительный путь в 20—30 сантиметров, но я как-то на досуге для курьеза подсчитал, что кисти наших рук при этом проделали в общей сложности не много и не мало, как около 60 километров!
Богатый мир насекомых был и весьма разнообразен по составу, но здесь останавливаться на нем, конечно, нет возможности. Отмечу только, что меня поразило непривычное для меня в Семиречье обилие пилильщиков (teuthredinidae). Здесь сказалось относительно северное положение Джунгарского Алатау. Вторая бросившаяся мне в глаза особенность мира насекомых — это обилие разных видов мошек (Simyliidae). Но эта особенность обращала на себя внимание далеко не всегда, а лишь в строго определенные моменты: здесь, как не раз и на Алматинском озере, я имел случаи наблюдать, насколько точно поведение мошек предсказывает перемену погоды. Несмотря на свое обилие, совершенно незаметные в хорошую погоду, эти насекомые становятся необычайно назойливыми и невыносимыми накануне дождя (или снега — на больших высотах). И в Коре мошки каждый раз безошибочно, с абсолютной точностью предсказывали нам предстоящий на завтра дождь. Такую же роль непогрешимого барометра играют слепни, но об этом будет рассказано в другом месте…
Соответственно не менее богатым оказался и мир млекопитающих. Год был «мышиный», и мелкие зверьки тоже дали нам немалую работу: нами было препарировано около 400 шкурок мышей, полевок, сонь и землероек. А обыкновенная серая полевка жила местами в таком количестве, что при коллектировании возникали даже своеобразные затруднения.
Случалось, что, взяв с собою десяток ловушек, чтобы расставить их где-нибудь по соседству с домом, для чего достаточно было получаса, приходилось задерживаться с ними часа по полтора. Дело в том, что никак нельзя было дождаться момента, чтобы уйти, так как не удавалось закончить постановку ловушек: едва поставишь три-четыре штуки и начинаешь ставить следующую, как одна из поставленных уже щелкает, и надо идти вынимать полевку; пока вынимаешь и заряжаешь ловушку, вновь щелкает другая, идешь к ней, поставишь еще, слышишь — захлопнулась какая-нибудь; и чем больше удается поставить ловушек, тем чаще они захлопываются. Так и бегаешь от одного капканчика к другому, пока наконец расставишь все и уловишь момент «затишья», чтобы поспешить домой — уже с полными руками пойманных полевок.
Кроме уже упомянутых медведей, здесь в Коре из более крупных зверей были барсуки, лисицы, горные козлы (теке) и илики (косули), из которых один очень кстати был добыт Михаилом как раз в момент случайного затруднения с продовольствием. Выше по реке в горах нередок барс.
В противоположность миру четвероногих мир пернатых поражал своей исключительной, совершенно непонятной бедностью и по составу и в смысле количества, поэтому о нем и сказать нечего. Заслуживает упоминания только неоднократная встреча выводков нашей обыкновенной российской большой синицы-кузнечика. Эта синичка, проникшая в Семиречье с северо-востока при мне, лет 40 назад, в своем распространении к юго — западу еще далеко не доходила до Копала, теперь же, как оказывается, вполне обыкновенна уже значительно южнее и западнее Копала, успев, таким образом, заметно на наших глазах расширить район своего обитания. В соседнем ручье в большом количестве жил характерный эндемик Джунгарского Алатау — семиреченский тритон, с которым мы уже знакомы. И мы без труда собрали сколько нам было нужно этих интересных земноводных.
В нашем «Эльдорадо» был, впрочем, и один довольно неприятный минус. Это соседство пасеки. Никогда я не видел таких злых пчел, как здесь. Мало того, что нечего было и думать зайти на пасеку без сетки, но и проезжая лесовозная дорога, проходившая не так уже близко от пасеки, летом практически становилась непроезжей, на ней невозможно было показаться с лошадьми, запаха которых пчелы особенно не любят. И лесовозы должны были проложить для себя на лето особую дорогу, далеко в объезд пасеки. Да и для пешеходов эта дорога была не особенно заманчива: даже по ней — в стороне от пасеки — нельзя было ходить спокойно, пчелы нападали и здесь, причем настойчиво преследовали вас на значительном расстоянии. И нам тут приходилось спасаться при помощи своих энтомологических сачков, впрочем, далеко не всегда удачно, пчелы очень ловко находили места, где кисея прилегала плотно к лицу или шее, и беспощадно жалили…
В другом месте я уже имел случай упомянуть о том, что лес с детства и всю жизнь имел для меня особо притягательную силу и что только в лесу я способен подолгу сидеть ничего не делая и лишь наслаждаться окружающей природой. И здесь лес из великолепной тяньшанской ели с небольшой примесью березы, рябины и ивы, с разбросанными там и сям поросшими мхом и лишайником валунами, обильным кустарным подлеском и буйной травянистой растительностью в местах с более редкими деревьями не раз заставлял меня во время отдыха при постановке ловушек засиживаться на каком-нибудь камне или упавшем дереве гораздо дольше, чем это вызывалось потребностями организма и допускалось условиями работы. Это дало мне возможность сделать кое-какие наблюдения над очень малочисленными здесь птицами, а иногда и последить за выскочившей из норки и пробирающейся в траве полевкой или землеройкой. А однажды мое внимание привлек огромный черный слизень; они очень обыкновенные здесь в горах. Он медленно двигался по лежавшему недалеко от меня валуну, причем невольно бросилось в глаза, что поверхность валуна на пройденном им пути совершенно меняет свой вид. Оказалось, что слизень методически радикально очищает валун от покрывавшего его лишайника, и там, где он прошел, оставалась совершенно чистая поверхность камня, выделявшаяся на фоне, заросшем лишайником. Выбрав пятно лишая, слизень не покидал его, пока не съедал лишай начисто, после чего перебирался на соседнее пятно.
В заключение описания нашей жизни в Коре я должен рассказать один эпизод, который прочно врезался мне в память навсегда и о котором мне до сих пор вспомнить бывает жутко…
Кора — большая, очень быстрая горняя река даже там, где она идет по широкому ложу. Там же, где она стеснена скалами и мчится одним сравнительно нешироким потоком, это скрытая в пене стремнина, со страшным грохотом бурно несущаяся по каменистому ложу и с глухим шумом перекатывающая по дну большие валуны… Именно в таком месте был устроен через Кору мост. Но какой мост!.. Это была просто огромная ель, поваленная с нашего берега так, что вершиной она легла на торчащий из воды на расстоянии четверти ширины реки от противоположного берега большой валун, на который с левого берега была перекинута другая ель. Обе ели комлями лежали на земле, ветви у них были обрублены, но они не были отесаны сверху и оставались в коре. По такому-то, с позволения сказать, «мосту» мне надо было перебираться через бешеный поток… Теперь я не могу даже представить себе, как я рискнул на такой для меня с моими тогдашними 64 годами и инвалидностью совершенно безумный шаг, но как-то это все-таки случилось. Очень уж мне хотелось ознакомиться ближе с природой левого берега, явно отличной от природы нашего склона.
Идти по этому бревну со своей сломанной ногой я, конечно, не мог, так как без палки ходить не могу, а на круглом бревне опереться палкой некуда. И я решил перебраться через реку, сидя на бревне верхом и так постепенно подвигаясь вперед при помощи рук. Так я и сделал, но очень скоро убедился, что это для меня крайне мучительно, бревно было очень толстое, и я благодаря неправильному срастанию шейки бедра не могу далеко в сторону отводить сломанную ногу, и это движение сопряжено у меня с сильной болью. К несчастью, я вовремя не подумал об этом, а когда убедился в своей оплошности, поправить дело было уже невозможно; повернуться на бревне я не мог, задом двигаться тоже, и мне оставалось только продолжать путь тем же порядком, со все усиливающейся болью в ноге и с риском слететь в реку и мгновенно быть размолотым о камни. Положение не из приятных, но и совершенно безвыходное. Сколько времени я перебирался таким порядком, понятия не имею, но, вероятно, достаточно долго, так как способ не быстрый, а река и здесь была достаточно широка.
Однако так или иначе я, очевидно, все-таки перебрался, иначе не писал бы этих строк… Но ведь мне надо было тем же путем еще и возвращаться домой, на свой берег… Мысль об этой перспективе я на время отложил и направился подальше от реки заняться обследованием интересовавших меня условий левого берега. Покончив с работой, я вернулся к мосту и остановился в раздумье: что же мне теперь делать? Рискнуть на старый способ еще раз я не решался, тем более что мне пришла в голову мысль, что, насильственно приводя ногу в такое положение, которого явно не допускает сломанный сустав, я рискую еще раз сломать ее в месте первоначального перелома… И я остановился на том, чтобы стать на бревно на колени и, отведя голени в стороны и опираясь на ладони рук, перебираться в таком положении. Этот способ оказался менее болезненным и значительно более быстрым, но зато и несравненно более опасным — соскользни моя рука, что на круглом бревне не так трудно, и я неминуемо лечу в реку…
Во время переправы необходимость напрягать все свое внимание и следить за руками и ногами не оставляла места для волнения и страха, и я их действительно не испытывал ни в малейшей мере. Но едва я оказался на твердой земле и тут отчетливо представил самого себя стоящим на коленях на бревне над бушующей пучиной, как я испытал впервые в жизни острое чувство страха и испытываю его, хотя, конечно, и не с такой силой, до сих пор каждый раз, когда особенно отчетливо представлю себе эту переправу. С целью избежать упомянутого длинного крутого спуска в Кору, а теперь для нас — подъема, мы из Коры проехали прекрасной дорогой по долине реки до «Первого взвоза», по которому дорога тоже нетрудная. Но этот путь оказался значительно более длинным, и мы вместо 6 часов, ехали ровно 10; зато мне представился случай проверить, насколько сохранилась моя прежняя выносливость в верховой езде, когда мне случалось проводить в седле по 14, а однажды даже 18 часов в сутки. Оказалось, что и теперь я благополучно проделал весь путь, только однажды на несколько минут покинув седло. Правда, когда я в Копале слез с лошади, некоторое время не мог сделать ни шагу, и мне пришлось прибегнуть к чужой помощи, чтобы дойти до дома.
На обратном пути из Коры, перевалив через Копальский хребет Мын-Чукур, я на спуске к Копалу несколько раз был поражен совершенно незнакомым видом так хорошо известной мне в свое время местности. Когда-то, до возникновения Копала (основан он был немного больше ста лет назад) этот склон хребта был одет еловым лесом. Но этот лес был весь вырублен, и при мне тут росли только арча и жалкие, уродливые, в виде густых кустов ползучие экземпляры елочек. Развить ствол и принять форму дерева им мешала постоянная пастьба скота кочевавших на лето в Кору казахов. За пять лет моей жизни в Копале состояние этих еловых зарослей оставалось без изменения и склон по-прежнему был безлесен. В период гражданской войны и в ряд последующих лет казахи совершенно перестали кочевать в Кору, не кочевали они туда, как мы видели, еще и в 1937 году; пастьба скота прекратилась, и в результате вид местности совершенно преобразился. Вместо убогого елового стланца нам теперь там и сям попадались прелестные еловые рощицы, которые и сделали неузнаваемым так хорошо когда-то знакомый мне ландшафт.
В Копале мы на этот раз задержались всего два-три дня, на колхозной машине проехали в Мулалы, а там благодаря сохранившемуся с прошлогоднего сидения на этой станции моему знакомству с кассиром счастливо попали на первый пришедший поезд — одни из массы сидевших на станции «чающих движения» пассажиров. Так судьба не оставила нас своим благоволением до последнего момента, выведя благополучно даже из с. Мулалы.