После моего возвращения из Крыма мы в течение десяти лет каждое лето проводили в деревне, в Финляндии, а в 1881 году остались там и на зиму, чтобы еще лучше закрепить мое выздоровление.
Финляндия тогда не была самостоятельным государством, а входила в состав России. И там было много излюбленных дачных мест петербуржцев.
Тут-то, среди окружающего лесного простора севера, искорка, вспыхнувшая когда-то в городе на юге, продолжала больше и больше разгораться. Для этого все складывалось особенно благоприятно.
Жили мы не в обычном дачном месте, где о настоящей природе и помина нет. Наша дача была расположена среди маленькой глухой финской деревушки из пяти или шести дворов, притом — разбросанных отдельными хуторками далеко один от другого. Достаточно было выйти за ворота усадьбы, как сразу же начинался ольховый лесок. Лесок этот переходил в настоящий лес, и этот лес тянулся уже во все стороны на многие десятки километров. Лес был самый различный — тут был и чисто сосновый бор, и еловый, и смешанный, то сухой, то болотистый; местами лес переходил в почти чистые моховые болота, в которых нога тонула, как в пуховой подушке. Среди леса было много небольших озер, ими так славится Финляндия. И лес, и озера были доступны для всех желающих. По тогдашним финляндским законам, каждый мог в любом месте собирать ягоды и грибы, охотиться, ловить рыбу, не интересуясь тем, кому принадлежит лес или озеро. Если хозяин хотел запретить охоту или рыбную ловлю, он должен был огородить свою землю и особо объявить о запрещении через пастора местной церкви. У нас в окрестностях был только один такой небольшой запретный лесок. Но и за тем хозяин не следил, так что все в нем преспокойно даже охотились, не говоря уже о собирании ягод и грибов.
Начал я здесь знакомиться с окружающей меня природой очень рано, с восьмилетнего возраста. Недалеко от нашего дома было расположено два не то прудика, не то болотца, совсем крошечных, с сырыми берегами, массой тины на дне и наполовину заросших осокой, болотным мхом и другими водяными растениями. Но все эти растения меня ничуть не интересовали, а интересовала всякая мелкая живность, которая кишмя кишела в обоих прудиках. Тут было прежде всего много лягушек, и весной можно было находить их икру, а попозже — бесчисленных головастиков. Водились тут также тритоны и разные водяные насекомые и личинки: жуки-плавунцы и водолюбы и их личинки, водяные клопы-гладыши с перламутровой спинкой и двумя торчащими в стороны длинными ногами-веслами, при помощи которых они быстро носились в воде. Эти красивые хищные насекомые очень больно кусали своим хоботком, и мы звали их водяными осами; странные, казавшиеся нам очень страшными, клопы — водяные скорпионы — совсем плоские, похожие на гнилой лист, с длинным хвостом в виде торчащего назад острия, мелкие и средние, больше похожие на жуков, чем на клопов, с такими же ногами-веслами коричневые водяные клопы-кориксы, или гребляки. Красивые, блестящие, как серебро, похожие на крошечные лодочки, как будто совсем безногие жучки-вертячки, целыми компаниями быстро кружившиеся там и сям по воде. Длинноногие, быстро бегающие по воде, как будто по земле, клопы-водомерки; страшные, отвратительные, с плоской головой и огромными челюстями хищные личинки плавунцов, которых нередко можно было видеть с головастиками в крючках челюстей; нежные личинки веснян ох; личинки ручейников, выглядывавшие из своих странных, построенных из кусочков дерева или соломинок домиков. Наконец пиявки и разные другие мелкие создания, которых я теперь уже не припомню.
Вот это-то водяное царство и занимало нас в детстве. В изучении его мне помогали уже не только мои финские товарищи, но и мои младшие сестры, начавшие полоскаться в прудиках, когда им было только 4 и 6 лет. Старшие сделали нам из марли сачки, а сами мы придумали и устроили себе «удочки» для ловли тритонов и пиявок.
Для ловли пиявок на маленькую палочку привязывалась нитка, на конце которой висел кусочек сырого мяса. Нитку с мясом бросали в воду, а палочку оставляли лежать на берегу. Забросив несколько таких «удочек», мы через некоторое время обходили их и, быстро вынимая из воды, вытаскивали присосавшихся и не успевших отцепиться пиявок. Для тритонов устраивались такие же удочки, но нитку и удилище брали длиннее, так как у самого берега в траве тритоны не держались. И вместо мяса здесь привязывался червяк. У таких удочек мы устраивали даже поплавки, как у настоящих, и только крючка не привязывали. Но это не очень мешало делу, так как тритон обыкновенно не успевал выплюнуть червяка, как уже оказывался на берегу. Зато он попадал нам здоровехонький, не раненный крючком, и потому такой тритон прекрасно жил в наших самодельных аквариумах — Аквариумами же нам служили большие банки для варенья, в которые мы и направляли всю нашу разнообразную добычу. Сюда же мы клали и лягушачью икру, чтобы следить, как выводятся, растут и превращаются в лягушек головастики.
Но тут вначале нас постигла неудача. В одной банке с головастиками оказались личинки стрекоз и плавунцов, а также взрослые жуки-плавунцы. И мы стали замечать, что головастики куда-то быстро исчезают. Долго ждать разгадки не пришлось, так как вскоре мы застали на месте преступления одного за другим всех наших хищников, а затем и пиявок. Все они наперебой спешили истреблять бедных головастиков. Позже оказалось, что и красивые гладыши, и страшные водяные скорпионы, и даже миленькие маленькие кориксы — такие же злые хищники. Каждый из них находил кого-нибудь послабее себя и побеззащитнее и поедал его. Тут мы узнали, что если хотим выращивать лягушат, то сажать головастиков с кем попало нельзя. И особенно надо их беречь от соседства личинок стрекоз и плавунцов. А если вздумаем посмотреть, что случится с личинками и кто из них выйдет, то надо для них найти пищу, и тогда удобнее всего пожертвовать головастиками, потому что их легче всего достать сколько надо.
Так мы потом и делали, рассаживая нашу добычу по банкам, как нам было в ту минуту нужно.
Вечно возясь в наших болотцах, мы все лучше и лучше знакомились с их жителями. В этой работе мы даже нашли некоторую помощь у старших: к этому времени мой брат Николай поступил в университет и мог многое объяснить и даже показать на рисунках. В конце концов мы недурно знали всех своих разнообразных пленников.
Значительно позже другой брат, Вячеслав, построил маленькую лодочку. Мы расчистили один из полузаросших прудов и начали на нем «кататься». Какое это было «катание», легко понять, если учесть небольшой размер болотца. Но при помощи лодки все-таки можно было добираться туда, куда было невозможно забросить с берега снасти. Удалось поймать кое-что новенькое, чего в наших банках до того не водилось. К сожалению, никто тогда не научил меня записывать все, что мы наблюдали и узнавали. И все тогдашние «работы» забылись. Но для меня они не прошли зря, так как были первыми самостоятельными шагами в знакомстве с природой и многому научили. Научили не только названиям добытых животных, но и научили находить их, ловить, наблюдать, узнавать, как они живут, чем питаются и т. д. Мы увидели, как многие из них с течением времени совершенно меняют свой вид и в конце концов превращаются в существа, ничуть не похожие на те, с которых мы начали наши наблюдения. Безобразные головастики превращаются в премиленьких крошечных лягушат (как будто лягушки из царства лилипутов). Противные уродливые личинки — в стройных изящных легкокрылых стрекоз. Другие такие же противные личинки превращались в крупных темно-коричневых, блестящих жуков-плавунцов.
Словом, удалось ознакомиться с жизнью наших болотец и с жизнью каждого их обитателя. А такое знакомство, если оно приобретается не по учебникам и другим книгам, а самостоятельно и прямо в природе, всегда бывает особенно интересным и прочным. А главное — оно нередко рождает глубокую любовь к природе даже у таких детей, которые до того ею не интересовались. Для меня же, с моею врожденною любовью к животному миру, эти первые детские шаги имели особенно большое значение. И едва я подрос настолько, что мог уже уходить подальше от дома, как наших болотец мне стало мало, и я начал знакомиться с новым, еще не известным мне миром. Этот мир начался с рыб. Впрочем, уже в ближайшую зиму 1881/82 года, проведенную на даче, я еще успел ознакомиться с некоторыми новыми птицами. И хотя в эту зиму я и мои сестры интересовались главным образом катанием с гор на лыжах, жилка будущего охотника и зоолога не давала мне спокойно остаться без возни с какими-нибудь животными и в это время года.
Для катания на лыжах с гор у нас было как будто нарочно все устроено природой. Название нашей деревни «Мяки-мяки» можно перевести «гора на горе». Если у нас и не было действительно настоящих гор, то горок, холмов, оврагов в районе нашей деревушки и ближайших окрестностей было больше, чем ровных мест. При этом усадьба, где мы жили, занимала чуть не наиболее высокий пункт: выше нее была только усадьба одного крестьянина — «Кокко-мяки». И мои финские приятели со своими товарищами, отправляясь зимой в школу, иногда собирались на лыжах около нашего дома и отсюда пускались вниз, стремительно мчась без остановки почти до самой школы, находившейся в селе Новой Кирке, в одном километре от нас.
Около самого нашего дома было обилие прекрасных горок для катания на лыжах, и все, не исключая и моей младшей сестры, которой в ту зиму было всего четыре с половиной года, с утра и до вечера проводили на лыжах. Скоро мы научились спускаться с довольно крутых склонов и даже прыгать с небольших валунов, через которые нарочно проводился путь. Конечно, первым проезжал через камень кто-нибудь из мальчиков постарше, а затем по готовой лыжнице начинали пробовать и младшие. Понятно, дело не обходилось без бесчисленных падений, но снег у нас был всегда очень глубокий, и на крушения никто внимания не обращал. Катание продолжалось еще долго после наступления темноты, и расходились только после того, как нас приходили звать к вечернему чаю.
Если мы катались недалеко от дома, около так называемого «нового» колодца и курятника, катание перемежалось с особого рода «охотничьими» набегами на курятник. Там стояли ящики с кормом для кур, и эти ящики и просыпанные зерна были магнитом для бесчисленных «мышей», собиравшихся в курятник со всех окрестностей.
У меня было несколько разных мышеловок, и я с остальными ребятами, скатившись несколько раз с горы, шел осматривать поставленные мышеловки. В них всегда оказывалось несколько зверьков, которых мы выбрасывали на двор, предварительно убив попавшихся в ловушки-клетки. Ловушки заряжались снова и ставились куда надо, а мы шли опять кататься, а немного погодя возвращались для нового осмотра, и так продолжалось до тех пор, пока мы не уходили домой или не переходили с лыжами в какое-нибудь другое место, дальше от курятника.
Утром первым моим делом было побежать осмотреть ловушки и снова их поставить. Сколько я тогда переловил мышей, трудно сказать. Но, пожалуй, без моих ловушек на долю курам в ящиках корма оставалось бы немного. Какие зверьки нам попадались, я, конечно, тогда не знал, и некому было сказать мне это. Мы их звали мышами, хотя и замечали, что не все они были одинаковые. Теперь я уверен, что там были не только домовые и полевые мыши, но и какие-нибудь полевки, так как среди нашей добычи попадались зверьки с очень коротенькими хвостиками. Вероятно, были и землеройки. Если бы тогда нашелся кто-нибудь, кто заинтересовал бы меня зверьками и научил меня их набивать, я, вероятно, тогда же начал бы собирать их и заниматься ими и с детства увлекся бы именно млекопитающими. Но такого человека не нашлось, так как у нас к «мышам» все относились с отвращением. Под названием же мыши у нас шли все мелкие зверьки.
И мне оставались только мои птицы. Им я уже в эту раннюю пору моего детства и даже как раз именно в эту зиму начал уделять очень много внимания. Финские ребятишки научили меня ловить птиц, и я всех пойманных живыми и неповрежденными выпускал в ту самую комнату, в которой всегда останавливался позже, приезжая уже гимназистом зимой на дачу.
Комната была в маленьком флигельке и в эту зиму была свободна и не отапливалась. Мне поставили посередине комнаты елочку, доходившую до потолка, по углам я поместил несколько веточек и отдельные жердочки, и здесь-то на полусвободе, т. е. без всяких клеток, жили мои птицы. Ловил я их самодельными ловушками, какие употреблялись ребятами, да и большими парнями для ловли дроздов и свиристелей, скупаемых торговцами как дичь. Ловушки эти устраиваются так просто, что я сам мог их наделать сколько угодно при помощи перочинного ножа.
Если ловушка сделана правильно, то действует она очень хорошо, и птица в нее попадается совершенно неповрежденной. В качестве приманки употреблял рябину, ловились же главным образом дрозды, свиристели, снегири, реже — синицы, кузнечики и более случайно некоторые другие птицы, в том числе сойка. Большую синицу, воробьев, чечеток, овсянок мы ловили и еще более простыми снарядами, а именно — корзинкой или ящиком, поставленными наклонно и подпертыми колышком. Под ящиком насыпалась приманка, к колышку привязывалась длинная веревка, за которую его и выдергивали из-под ящика. Ящик падал и прикрывал собою забравшихся под него к приманке птиц. В эту ловушку мне удалось поймать однажды такую крупную птицу, как сойка.
В моей «вольере» главными жителями были все немудрые птицы: дрозды, свиристели, снегири, овсянки, воробьи и чечетки. Попробовал я посадить туда же большую синицу или кузнечика, но скоро убедился, что это с моей стороны была большая оплошность. Оказалось, что эта — сама такая небольшая — птичка нападает на других, убивает их и выедает у них мозг. Убивала она не только воробьев и овсянок, которые были одного с ней роста, и маленьких чечеток, но и снегирей и даже таких больших сравнительно с ней птиц, как свиристели. Сначала я не мог понять, отчего эго по утрам на полу иногда оказывались мертвые птицы с выеденным мозгом. Думал, что они умирали сами или убивались об оконные стекла, как это нередко случается с птицами, попадающими в комнату, а мозг у них выедали крысы или мыши. Но потом настоящий преступник был все-таки найден, и с тех пор я уже никогда не сажал этого маленького убийцу с какими-нибудь другими птицами. Если же в клетке оказывались вместе только одни синицы, то они у меня как-то уживались друг с другом.
Моя птичья комната доставляла удовольствие не только мне, но и многим другим. Иногда приходили полюбоваться моими пленниками даже взрослые, так как птицы, привыкнув к постоянному присутствию в комнате кого-нибудь из нас, скоро переставали бояться людей, и их приятно было наблюдать.
Я уже упомянул о том, что наш старший брат Николаи помогал нам разбираться в той живности, которую мы вылавливали в наших болотцах. Для меня же он сделал и многое другое. Он был по натуре замечательным педагогом — как учителем, гак и воспитателем — и очень любил это дело. Можно только пожалеть, что жизнь его направила по другому пути: из него несомненно вышел бы выдающийся педагог-профессор. Больше всего он интересовался естественными науками. Решил он ознакомить с ними и меня. Начал с анатомии и физиологии человека. Это было в то время, когда я еще не учился в гимназии, т. е. когда мне было 8 или 9 лет; уже из этого одного видно, что брат взялся за нелегкую задачу. И, однако, он справился с нею замечательно. Когда я впоследствии проходил эти предметы в выпускном классе реального училища, я узнавал очень мало нового для себя — настолько толково, понятно и вместе с тем прочно брат сумел вложить в мою голову вовсе не такие уж простые знания.
Но зато надо удивляться, какой огромный труд он вложил в это дело. Тогда только что появилась книга Ж. Массе «История кусочка хлеба», в которой в общедоступной форме были изложены анатомия и физиология человека. По общедоступной все-таки не для маленьких ребят. И вот брат не поленился составлять по этой книге для меня одного — его единственного ученика — лекции, специально приноровленные к моему пониманию. Лекции эти он записывал и затем рассказывал мне так, что для меня не оставалось ни одного неясного слова, и все укладывалось у меня в голове совершенно стройно и прочно. Так он прошел со мной весь курс, и я прекрасно усвоил себе устройство и работу органов пищеварения, дыхания и кровообращения. Тогда же Коля решил, что мне надо ознакомиться и с началами физики. В это время в Соляном Городке профессор Ковальский читал по воскресеньям лекции по физике специально для детей моего возраста. На них брат и начал меня водить, хотя для этого ему пришлось ходить со мной пешком с третьей линии Васильевского острова, где мы тогда жили между Большим и Средним проспектами, в Соляной Городок и обратно. Эго было большое расстояние. Трамваев в то время не было, извозчики у нас считались дорогим удовольствием. На конке же пришлось бы потерять больше времени, чем пешком, так как надо было делать огромный крюк. Поневоле приходилось довольствоваться собственными ногами. Кроме того, брат считал, что дальние прогулки необходимы для здоровья.
Начиная с зимы 1881/82 года постоянными моими товарищами в деревне были финские ребятишки, с которыми я, как только немного подрос, т. е. лет с 10, по целым дням пропадал в лесу. Пока мы были поменьше, мы увлекались тем, что нам было доступнее, а именно рыбной ловлей. С удочками в руках мы изучили все соседние озера, единственную нашу речку и несколько ручьев, и твердо знали, где какая рыба водится. А озера у нас были самые разнообразные. В одном водились щуки, окуни, плотва и налимы; в другом только щуки и окуни; в третьем ерши, окуни и плотва; в четвертом, Саммаль-ярви, только одни окуни. Самой интересной была река — в ней, кроме всех этих рыб, водились еще лещи, подлещики, уклейки, язи, и никогда заранее не знаешь, что попадется.
Так, проводя время с удочками, мы постепенно ознакомились со всеми нашими рыбами. Узнали, как они называются по-русски и по-фински, где и как их лучше ловить. И с рыбами было легко, так как тут нам помогали взрослые, среди которых многие знали рыб хорошо.
Бродя по лесу, мы часто встречали змей. С ними еще проще, змея у нас была всего одна — гадюка, и ее все хорошо знали по черному зигзагу вдоль спины. Каждую встреченную змею мы считали долгом убить, так как знали, что гадюка ядовита. При этом меня удивляли мои товарищи: чтобы убить гадюку, они никогда не употребляли ни палок, ни камней, а убивали прямо ногами. А один из них, Ристо, раз проделал это даже босиком!
Птицы, жившие у меня зимой, были самые обыкновенные и разобраться в них было не трудно. Но дальше с птицами дело пошло гораздо хуже, так как тут никто мне не мог помочь, и большей частью до всего приходилось доходить самому.
Вечно шатаясь по лесу, мы натыкались на птичьи гнезда, и я решил начать их сбор. Сказано — сделано. Все мои неизменные приятели — Югана, Ристо, Соломон Таперманы и Герман из Ганола — энергично взялись помогать, и вскоре у меня уже образовалась небольшая коллекция гнезд с яйцами. Коллекция эта продолжала расти все больше и больше и наконец стала такой большой, что в комнатах ее держать было уже неудобно. Пришлось перекочевывать на наш огромный, светлый чердак, где с тех пор и было ее постоянное место. У меня не сохранилось полного списка коллекции, но по некоторым записям видно, что в ней были яйца и гнезда более чем 30 видов птиц.
Особенно много места в коллекции занимали большие гнезда дроздов. Понятно, что, найдя гнездо, я хотел непременно узнать, как называется та птица, которой это гнездо принадлежит. Не всегда хозяйка оказывалась на гнезде — тогда приходилось ее подстерегать и выслеживать, чтобы разрешить загадку. Иногда это было очень трудно. Помню, как я долго не мог выяснить хозяина гнезд, найденных мной уже несколько раз и очень меня заинтересовавших совсем особенным устройством и тем материалом, из которого были сделаны. Тогда я был еще весьма зеленым натуралистом и из птиц знал больше только дичь, привозимую моими дядями: перепелок, стрепетов, дроф, куропаток, вальдшнепов, кроншнепов, коростелей… и иногда привозимых из-за красивого оперения щурок и сизоворонок. Знал еще очень обыкновенного в Крыму удода да таких, всем известных птиц, как ворона, сорока, ласточка, воробей, дятел, зяблик, свиристель, овсянка, большая синица, снегирь и многочисленный в Финляндии дрозд-рябинник.
Но таинственный хозяин неизвестного гнезда, которого почему то никогда не удавалось застать «дома», мне был неизвестен. Гнездо же было совсем необыкновенное: снаружи гнездо как гнездо. Из прутиков, травинок, мха, а внутри вместо перышек, пуха, соломинок или конского волоса — гладкий ничем не выстланный лоточек не то из какого-то папье-маше, не то из пробки. Никогда ничего подобного ни у одной птицы я не видел. Разобрал я это папье-маше в одном старом пустом гнезде и увидел, что это чем-то склеенная полугнилая древесная труха и мельчайшие кусочки гнилушек. Я часто видел, как дятел долбит дерево и как сыплется от его ударов разбитая древесина… Должно быть, дятел, решил я. Так с именем дятла и поместил эти гнезда в свою коллекцию. Каково же было мое удивление, когда я застал-таки хозяина на гнезде и вдруг увидел, что с него слетела птица, ничуть не похожая на дятла и совсем похожая на хорошо мне известного дрозда-рябинника! Дрозд как дрозд… Нет, не может быть, чтобы это был дрозд… При чем же тут древесная труха? Откуда он ее берет и зачем ему понадобился такой материал, который никакие другие дрозды не употребляют? Только позже, когда несколько раз застал на гнезде этих птиц, я убедился, что это все-таки дрозд. А еще гораздо позже узнал, и какой именно дрозд: певучий! Узнал также, что у моих птиц это была не их собственная фантазия насобирать для гнезда трухи, а что певчий дрозд и вообще употребляет для лотка все ту же гнилую труху и не портит свое оригинальное и довольно изящное произведение никакой выстилкой.
Немного спустя я нашел в дупле дерева уже настоящее гнездо дятла и увидел, что у дятла никакого гнезда даже и нет, а есть полость в стволе дерева, и на дне без всякой подстилки лежат яички. И яички снежно-белые, ничуть не похожие на зеленовато-голубые с темными пятнышками яйца моего прежнего предполагаемого «дятла».
Хорошо я знал уже одну из наших птичек — зяблика, которых много было у нас. Несколько раз находил и их интересные, очень красивые гнезда и хорошо знал яички. Но вот нахожу самое настоящее зябличье гнездо, а яйца в нем какие-то совершенно другие. И цвет не тот, и пятнышки не такие, и яичек не пять, а шесть и даже форма другая! Старательно выследил птичек на гнезде: зяблик, да и только! Но, может быть, я все-таки ошибаюсь, и это какая-нибудь другая, только похожая на зяблика птичка? Но почему же и гнездо неотличимо от такого характерного, совсем особенного гнезда зяблика? В наших местах ни у одной птички я подобных гнезд не встречал. Через некоторое время нахожу еще одно такое же гнездо опять с шестью точно такими же, не похожими на зябличьи яичками. И птичка опять — точь-в-точь зяблик. Запомним и запишем это — когда-нибудь дело выяснится…
Проходя по молодому лесочку, вижу в трех-четырех шагах от себя серенькую птичку с большой черной «шапочкой» на головке. Птичка прицепилась к стволу небольшой гнилой березки и старательно долбит ее. Это не дятел. Дятлов я уж знаю. Почему же она долбит дерево, будто дятел? До сих пор я видел эту птичку всегда на ветвях деревьев, где она прыгала с веточки на веточку, подвешивалась к ним снизу и тщательно шарила всюду, что-то разыскивая. Как настоящее название этой птички, не знаю, так как у меня нет никакой книжки, где бы я мог это узнать. Да никаких сколько-нибудь подходящих книг, кроме Брема, тогда у нас и вообще не было! Но это ничего — название когда-нибудь узнаю. А пока мы с чьих-то слов зовем его по-своему — хохликом, или, как произносят на свой лад мои финские товарищи, — «хохликка». А зачем наш хохлик сидит в такой необыкновенной позе, почему так долго остается на одном месте, когда обычно и секунды не посидит смирно, а вечно спешит все дальше и дальше, и для чего ему вздумалось долбить дерево — постараемся узнать сами, если некому нам сказать. Не будем его пугать — пусть себе занимается своим делом спокойно. А пока заметим хорошенько место в лесу. Это сделать не трудно, так как постоянное пребывание в лесу научило нас хорошо ориентироваться в нем. Да и знаем мы его весь уже недурно, и нашу березку мы найдем наверняка. Через несколько дней, когда мы попали сюда, в том месте нашей березки, где сидела и работала птичка, оказалась круглая дырочка. Дырочка вела в дупло, а в дупле на мягкой подстилке лежало уже одно беленькое с красненькими крапинками яичко… Итак, наш «хохлик» сам сделал себе дупло, в противоположность дятлу устроил в нем уютное теплое гнездышко и уже даже успел положить яичко…
Подходим в лесу к длинной, типичной финской изгороди из наклонно положенных жердей, и тишина леса вдруг оглашается отчаянными криками — трещащими звуками с какими-то подвизгиваниями. Нас встречает целая компания птиц, которые летят нам навстречу, бросаются на нас, как исступленные, иногда буквально клюют в голову… Это мы наткнулись на гнездовую колонию дроздов-рябинников, расположенную на изгороди и на некоторых соседних деревьях. Эти дрозды редко гнездятся отдельными парочками, чаще устраиваются целыми обществами, помещая гнезда близко одно от другого, иногда два-три гнезда совсем рядом, почти вплотную. Такой отчаянный гвалт и яростное нападение показывают, что в гнездах уже довольно большие птенцы. При гнездах с яйцами дрозды держали бы себя поскромнее.
Осматриваю одно из гнезд, расположенное в сторонке, на дереве. В нем уже пять больших птенцов. Едва я отошел от него, как слышу сзади отчаянный крик уже успокоившихся было дроздов. Мгновенно оборачиваюсь и вижу, что гнездо свернуто набок, почти падает; птенцов в нем уже нет, а между деревьями стремительно лавирует большая птица с чем-то крупным в лапах. Эго ястреб-тетеревятник буквально у меня за спиной схватил сразу пять птенцов дрозда и тащит их своим птенцам, яростно преследуемый не только родителями его жертв, но и целой стаей других членов колонии…
Новые находки и новые наблюдения открывали мне и новые строчки в книге природы. А из строчек постепенно складывались странички, и эта драгоценная книга все больше и больше открывала мне свои тайны, свое содержание. Книга же эта обладает особенным свойством: чем больше ее читать, тем интереснее она делается и тем больше хочется ее читать и читать без конца. У французов есть поговорка: l’appetit vient en mangeant — аппетит приходит во время еды. Не думаю, чтобы она была справедлива по отношению к обыкновенному аппетиту. Совсем другое дело — голод духовный, т. е. стремление человека к знанию. Чем больше его удовлетворяешь, т. е. чем больше узнаешь, тем больше убеждаешься, что знание не имеет конца. Оно безгранично. И если в ком-нибудь от рождения заложено или возникло впоследствии стремление знать, то сколько бы ни узнавал нового, ему никогда не остановиться на этом пути. Он всегда будет желать знать еще и еще А когда он исчерпает те знания, которые уже накоплены до него по интересующему его вопросу, он тогда не остановится. «Я знаю, что было известно до сих пор. Хорошо. Но ведь есть еще масса вопросов, на которые пока никто не ответил. Надо ответить и на них». И он перейдет уже к самостоятельной исследовательской и творческой работе, чтобы самому прокладывать новые пути в интересующей его науке. Сам начнет пополнять сокровищницу знания новыми ценностями, которых еще не успели собрать до него другие. Так от робких первых шагов в природе пытливого ребенка постепенно тянется непрерывный путь сперва к отдельным новым научным фактам, потом к более ценным, общего значения наблюдениям, а иногда наконец к открытиям мирового научного значения. Конца на этом пути не видно. А может быть, его нет и вообще… И это-то именно неудержимо привлекает человека, так как стремление к знанию это в сущности единственное действительно коренное отличие человека от остальных животных. Мы не можем представить себе собаки, лошади и даже слона и обезьяны, самостоятельно стремившихся бы что-нибудь узнать. Собаку или слона можно научить многому, а у обезьян развит подражательный инстинкт, заставляющий их перенимать то, что они видят. Но от этого до стремления научиться и узнать — целая бездна. Напротив того, редко можно встретить человека, которого хоть что-нибудь не интересовало бы, который не стремился бы хоть что-нибудь узнать. А если такой человек в виде исключения иногда и попадается, то про него так и говорят: «Ну, разве это человек? Это просто животное»…
Однако мое чтение книги природы подвигалось очень медленно, так как шел я ощупью, один, и около меня не было никого, кто мог бы мне по-настоящему помочь. Были у меня, правда, старшие братья. О помощи со стороны одного из них я уже говорил. Но теперь меня уже интересовали специально птицы, а их он знал хуже меня. Вообще братьев интересовали только охота и охотничьи птицы. А охота у нас была неважная и дичь малоразнообразная, так что многому тут научиться было нельзя: глухарь, тетерев, рябчик, белая куропатка, утка-кряква, чирок-свистунчик… Вот, пожалуй, и все. Один из братьев, Вячеслав, иногда в виде особой милости брал меня с собою на охоту. Это было для меня праздником, но такие праздники были на моей улице редко — брат любил охотиться один. Тогда я на него обижался и сердился, по позже понял его очень хорошо, так как и сам всю жизнь не любил компаньонов на охоте.
Чаще, чем брат, брал меня на охоту обычно гостивший у нас летом бывший учитель моих братьев француз мосье Перрен (monsieur Perrin). Охотник он был неважный, но природу и охоту любил страстно. Кроме того, он одно время служил вместе с нашим знаменитым орнитологом Н. А. Зарудным и был с ним хорошо знаком. От него он знал и некоторых птиц, кроме «дичи». На охоте с мосье Перреном я исполнял обязанности его собаки, т. е. старался найти дичь и приносил убитую птицу. Но и эта скромная роль доставляла мне тогда огромную радость: ведь я был на настоящей охоте! И при этом был даже как бы действующим лицом. Неважно, что роль моя была не особенно почетная. Мосье Перрен кое в чем помог мне в моем стремлении познакомиться с птицами, гак как он благодаря Зарудному знал их все-таки больше, чем я. Кроме того, он как мог поощрял это стремление, вполне мне сочувствуя. И этим помогал мне двигаться по заинтересовавшему меня пути. Мосье Перрен привозил мне также птичьи яйца из тех мест, где он служил, и моя коллекция понемногу пополнялась новыми экземплярами, притом такими, которых я сам ни за что бы не достал. И каждое лето я с нетерпением ждал его приезда на каникулы, в надежде узнать, а может быть, и получить что-нибудь новенькое. Мосье Перрен, если не разговаривал с кем — либо, всегда был занят какими-то мыслями и не замечал ничего, что делается кругом. Сидя за столом, он совершенно не слышал, что говорится около него, и если кто-то обращался к нему, спрашивая его мнения, он смотрел на спрашивающего с растерянным видом и ему всегда приходилось объяснять заново, о чем шла речь. Он был немного музыкант и охотно играл с кем-нибудь на рояле в четыре руки, всегда басовую партию. Моих старших братьев он в свое время научил многим французским песенкам, и теперь, когда по радио передается старинная иностранная музыка, я иногда с особым удовольствием слышу знакомые мне с детства благодаря мосье Перрену мотивы и слова. Недурно он и рисовал карандашом и акварелью с натуры, и у нас сохранилось много видовых рисунков его работы. Некоторые из них помещены в этой книге. Очень скромный, тактичный, он умел жить так, чтобы никому не мешать. При желании его присутствие можно было почти не замечать. Вместе с тем он был достаточно образован и с ним было интересно разговаривать. И у меня сохранилась добрая память об этом, немножко похожем по своей рассеянности на Паганеля, очень славном французе (Жак Паганель одно из действующих лиц романа Жюля Верна «Дети капитана Гранта»).
Так, понемногу, знакомился я собственными силами с нашим животным миром. И чем больше я знакомился, тем больше рос мой интерес к природе, тем сильнее стремился узнать еще и еще. Но беда в том, что у нас не было подходящих книг. Наблюдение в природе, положим, можно сделать самому. Но как узнать, к кому оно относится? А ведь первый вопрос у каждого: как называется этот зверь или эта птица? И этот вопрос опять и опять оставался без ответа, и я выдумывал все новые и новые свои собственные названия. Да если бы и были книги, как узнать на рисунке или по описанию ту птицу, которую видел в лесу? Иногда она только мелькнет между ветвями, так что и рассмотреть ее хорошенько не успеешь. А если и успеешь, то, пока доберешься до книги, или забудешь что-нибудь, или боишься ошибиться. Ведь могут быть птицы и похожие, а в действительности разные. Наконец есть и в самом деле птицы, настолько похожие одна на другую, что на воле даже и знающий человек не отличит их по виду. Например многие пеночки или камышевки. Нет, чтобы быть более уверенным, надо иметь птицу в руках и тогда сравнивать ее с рисунком или описанием. Но для этого нужно ружье, а ружья у меня еще нет… Теперь есть прекрасная книга, написанная как раз так, чтобы помочь интересующемуся научиться узнавать птиц именно на свободе без помощи ружья. Но написать такую книгу очень трудно. И понадобится 50 лег, чтобы такая книга появилась. Да и то она годится лишь для одного уголка нашей родины и совершенно непригодна для других мест, где живут иные птицы, а не те, о которых говорится в книге.
Когда мне исполнилось 10 лет, я поступил в школу. Помню, с какой гордостью я надел свой форменный костюм и как важничал в нем перед младшими сестрами. Но школа нисколько не помогла моему горю, так как я поступил в гимназию, а в гимназиях не только в младших классах, но и в старших естествознание совсем не преподавалось.
Когда мне было 12 лет, иногда мне удавалось выстрелить в птицу настоящим зарядом из ружья брага. Но это случалось очень редко, так что даже особенных воспоминаний у меня об этих опытах не сохранилось. Чаще случалось стрелять в цель, но от этого толку было мало, и такая стрельба меня не очень-то интересовала… Но вот 20 июля 1886 года мне исполнилось 13 лет, и в день рождения мама подарила мне самое настоящее двуствольное ружье! Правда, ружье это было плохое и не новое, старое ружье брата. Но и оно доставило мне такую радость, какой я до того никогда не переживал. Долой презренные удочки — это забава для ребятишек! А я теперь охотник! Нужды нет, что ружье из пяти раз, два раза давало осечку и отличалось и другими неприглядными особенностями. Но все капризы ружья не смущали меня и, во-первых, приучили к осторожному обращению с ружьем, а во-вторых, позволяли все-таки использовать ружье для нужных мне целей.
Ведь если ружье наконец выстрелит, когда нужно, птицу все-таки можно убить и рассматривать не издали одно мгновение, а вблизи и как тебе хочется. Можно отнести показать ее кому-нибудь, кто ее случайно, может быть, знает. Можно покопаться с нею в Бреме и тщательно, перышко за перышком, сравнить с рисунком или описанием. А главное — я теперь иду на охоту уже не в роли собаки… нет, довольно! Теперь мне будут помогать мои приятели, которым я в награду буду иногда давать выстрелить и самим.
Не помню, какая бедная пичужка была моей первой жертвой. Но знаю, что в первый же день меня встретила совершенно необычная удача. Пробираясь тихонько по ближайшему к дому лесочку, внимательно присматриваясь и прислушиваясь, я остановился около небольшой полянки и высматривал из-за деревьев. И вдруг я задрожал и схватился за сердце, так оно забилось от волнения: на другой стороне полянки показался не какой-нибудь зайчонок, а настоящий большой заяц! Он присел и стал прислушиваться. Я стоял, не шевелясь и едва смея дышать, но сердце продолжало биться так сильно, что я не мог стрелять. Мне казалось, что даже заяц услышит его стук… Однако он ничего не слышал и, не подозревая близости «страшного врага», начал мирно щипать травку. Понемногу я справился со своим волнением, долго-долго целился в спокойно сидевшего шагах в тридцати от меня зайца и наконец потянул спуск. Должно быть, все истории с курком были проделаны по всем правилам искусства, потому что выстрел раздался сразу, и, к моей неописуемой радости, заяц упал там же, где сидел. В диком восторге я схватил свою добычу, забыл о дальнейшей охоте и как безумный помчался домой с трофеем. Можно представить себе фурор, который я произвел своим появлением с огромным взрослым зайцем! Мама лучше всех сумела оценить мой успех, а мои младшие сестры с этого дня некоторое время смотрели на меня с особым почтением, я же на них — с высоты своего охотничьего величия.
Этот выстрел решил мою судьбу. Искра разгорелась в огонек… Огонек был еще маленький, но все-таки это был уже огонек, а не искра: я стал заядлым охотником, еще более ярым, чем мои братья. Правда, мое великое торжество было непродолжительно, так как после этого зайца мою добычу очень долго составляли исключительно разные мелкие птички, и дрозды считались уже очень хорошей добычей. «Настоящая» дичь мне долго упорно не давалась. Но это не умеряло моего охотничьего пыла, тем более что ружье помогло мне наконец получить ответы на многие интересовавшие меня вопросы. Мальчиком я никогда не стрелял птиц, у которых были гнезда, как это мне постоянно приходилось делать позже, когда я начал охотиться с научной целью. Но чтобы окончательно решить вопрос о таинственном дрозде с гнездом из папье-маше и о странных яйцах в некоторых гнездах птички, похожей на зяблика, я должен был застрелить хозяев гнезда. Я их застрелил и увидел, что первая птица действительно дрозд, и узнал, какой именно; а вторая — самый обыкновенный зяблик; добился, как звали по-настоящему нашего «хохлика» — синичка-гаичка.
Так были решены эти и некоторые другие интересовавшие меня вопросы. Но ружье позволило мне и вообще гораздо лучше узнать наших птиц, так как теперь я старался добыть таких, которых трудно или даже совершен но невозможно хорошенько рассмотреть издали. Добывал птиц, известных мне только по голосу, и теперь узнавал, кому эти знакомые голоса принадлежат. Словом, все лучше и лучше узнавал ту часть животного мира, которой тогда только и интересовался, — наших пернатых. И чем больше я знакомился с птицами, тем больше они меня привлекали и тем больше мне хотелось о них знать.
Я уже тогда как-то догадался, что очень полагаться только на память при изучении природы нельзя. Кроме того, мне интересно было всегда знать, каких птиц, сколько и когда я убивал. И я с тринадцатилетнего возраста сам надумал вести охотничий дневник. Сперва я записывал только убитых птиц; потом стал делать записи о найденных гнездах. Вначале эти записи были очень коротенькие: «нашел 2 гнезда зяблика…», «убил чекана и трясогузку…» Потом к ним стали добавляться заметки о числе яиц, где помещалось гнездо и как оно было устроено. Дальше начали попадаться записи о том, когда закончено устройство гнезда, когда снесено первое яйцо, когда вывелись птенцы, когда они вылетели из гнезда… Словом, мои записные книжки школьника с отведенной для каждого дня чистой полстраничкой, какие тогда продавались и были у каждого гимназиста, постепенно превращались в настоящие дневники натуралиста, вначале, правда, очень коротенькие, неумелые и недостаточно аккуратные. Но я уже и тогда больше всего старался точно и правдиво записать. Никакой фантазии — только то, что ты наверно видел… Это главное условие всяких научных наблюдений я тогда еще бессознательно выполнял очень строго. И когда мне через много лет пришлось вернуться к моему детскому дневнику, я был удивлен точностью тогдашних наблюдений. А кое-что из этих записей мне даже пригодилось впоследствии, когда писал свою первую большую книгу о птицах. Но это я уже забежал вперед. Вернемся обратно.
Первое время моего охотничьего пыла я ни о чем другом и думать не хотел. Каждую свободную минуту — а летом они были у меня свободны все, кроме времени сна, обеда да утреннего и вечернего чая, — я проводил с ружьем и большей частью с кем-нибудь из своих финских приятелей в лесу или на полях. Постепенно не осталось у нас в окрестностях ни одной из доступных мне птиц, которая не побывала бы у меня в руках. Дошло дело и до рябчика и до тетерева. Только крупный лесной голубь-вяхирь, мрачное, жуткое воркование которого я нередко слышал в лесу, смеялся над моими стараниями добыть его. Его застрелить мне не удалось, так как держался он очень осторожно, скрытно, где-то в густых деревьях. А для воркования усаживался всегда на верхушку особенно высокого дерева и притом гак, чтобы к нему ниоткуда нельзя было подойти незаметно. Видит око, да зуб неймет. Не давался мне в детстве и глухарь. Но это и неудивительно, гак как глухарь — дичь не для детей. Он и взрослому опытному охотнику дается нелегко. Видеть мне случалось и его, но даже выстрелить по нему в те времена, кажется, ни разу не пришлось.
Со своим замечательным первым ружьем я охотился не особенно долго. Не помню, в котором году я получил в свое пользование прекрасное ружье знаменитой старинной фабрики «Лебеда» в Праге. Ружье это, когда-то принадлежащее дяде Эдуарду, от него перешло к моему старшему брату, а от брата ко мне. Хотя ружье было шомпольное, но било настолько хорошо, что я не хотел с ним расставаться и с ним одним охотился не только мальчиком, но и будучи взрослым — в то время, когда над шомпольными ружьями уже давно все смеялись, и знакомые охотники уверяли меня, что моей знаменитой «древности» давно пора на стену в музей, или советовали перейти к луку… Но я только посмеивался, а те, кто видел, как я из своей «музейной древности» на 135 шагов перебил крыло сидящей цапле, а грача убил наповал в 150 шагах, прикусывали язычок. Из централки на такие расстояния никому и в голову не придет стрелять…
После того как моя первая болезненная охотничья горячка прошла, я постепенно снова стал интересоваться другими занятиями и между прочим опять вернулся к ужению, которое когда-то так любил, а затем с презрением забросил.
Но охотничья страсть на многие годы осталась моим главным интересом. И только с течением времени, гораздо позже, мало-помалу перешла из охоты для охоты в охоту с научной целью. В детстве же научный интерес к животному миру у меня еще, конечно, дремал в зародыше, как будущая бабочка в куколке. И выражался он только в том удовольствии, с которым я рыскал по лесам с ружьем и стрелял новых для меня птиц, хотя бы и ничуть не похожих на «дичь», и в том огромном наслаждении и особом радостном чувстве, которое мне доставляло пребывание среди природы. А так как все мое детство прошло в лесу, то особенно глубоко вкоренилась в меня на всю жизнь любовь именно к лесу. Я совершенно не могу долго оставаться без дела, где бы то ни было. Только лес составляет исключение. В красивом, уютном, глухом лесном уголке я могу часами сидеть, ничего не делая и только бесконечно наслаждаясь самим пребыванием в вечно одинаково чарующей меня обстановке. Старик Аксаков когда — то писал: «Все хорошо в природе, но вода — краса природы». Я в детстве зачитывался Аксаковым, с удовольствием перечитываю его и до сих пор. Но в этом никак с ним согласиться не могу. По-моему, краса природы — хороший старый лес, с густым кустарниковым подлеском. И вода для меня только тогда особенно ценна, когда на берегах есть лес. Например, небольшая тихая лесная речка, с берегов ее свешиваются ветви деревьев. Или — еще лучше — речонка, текущая под сплошным сводом древесных крон. Или наконец небольшое озерко в старом дремучем смешанном лесу… Тут вода бесконечно усиливает прелесть леса, и лучше такого сочетания воды и деревьев я ничего в природе не знаю, хотя поездил на своем веку немало и видел самые разнообразные картины природы — от жарких песчаных пустынь до высочайших гор, и природа во всяком своем проявлении неудержимо привлекала меня всегда, начиная с раннего детства.
Будучи еще мальчишкой 13—16 лет, я всегда с нетерпением ожидал двухнедельных зимних и таких же весенних каникул. И ждал вовсе не для того, чтобы весело провести их с товарищами в городе, а для того, чтобы поскорее уехать в свои любимые места в Финляндии и там в полном одиночестве целые дни бродить с ружьем. Зимой — на лыжах по лесу, а весной — по полям. Возвращался обветренный, загорелый, а весною и с облезшей физиономией, с целой кучей всяких птичек и птиц, до дроздов и рябчиков включительно, и бесконечно счастливый. Никакие рассказы товарищей о весело проведенном времени, о детских вечеринках, театрах, даже катке, который я очень любил, меня ничуть не трогали. И на следующие каникулы я снова спешил в деревню. На станции меня встречал с запряженной в санки лошадкой мой главный приятель Югана и отвозил на дачу. Жил я здесь в маленькой уютной комнатке, питаясь кое-какими привезенными с собой запасами, черным хлебом, молоком да манной кашей, которую одну только и умела готовить по моему вкусу старуха Елена, мать Юганы. И нисколько не жалел о том, что остаюсь без праздничных обедов и без лакомств, всегда перепадающих детям на праздниках. С утра лыжи на ноги, ружье за спину и на весь день, до полной темноты, в лес. Вечером обед, ужин, чай, назовите как угодно. Затем запись в книжечке, укладка добычи, немножко болтовни — наполовину по-русски, наполовину по-фински в избе у Елены с нею и ее сыновьями, Юганой и Ристо, и спать в свою теплую горенку.
В эти зимние поездки мне приходилось охотиться не только где-нибудь в лесу, но и на дачах в ближайшем селе Новой Кирке. Дачи зимой стояли пустые, при них были только сторожа, а то и никого не было. А в садах каждой дачи непременно росли рябины, иногда усыпанные ягодами и привлекавшие дроздов и свиристелей. Вот я и отправлялся с кем-нибудь из товарищей стрелять этих птиц. Бывали, правда, случаи, когда выскакивал из своей сторожки свирепый сторож и с бранью прогонял нас из опасения, что я своими выстрелами побью стекла в окнах. Но там, где сторожей не было или они были подобрее, я охотился без всяких препятствий, кроме необходимости лазить через заборы. Росли рябины и на нашей даче, и пока на них были ягоды, они тоже пользовались моим вниманием. Особенно же часто ареной охотничьих вылазок из дома были огромные рябины около усадьбы отца моего приятеля Германа из Ганолы (мы называли Германа не по фамилии, а по имени усадьбы).
Рябины эти были видны из окошка моей комнаты, а также из комнаты Елены и Юганы. И как только кто-нибудь замечал, что стая дроздов или свиристелей прилетала на рябины, я хватал ружье и мчался туда, не одеваясь, т. е. в одной суконной гимназической рубашке и валенках, иногда даже без фуражки, хотя до Ганолы было, вероятно, не меньше четверти километра. Добежав, я подкрадывался к птицам, стрелял: удачно ли, неудачно — как случится, и опять спешил домой, подобрав добычу, если она была. И какой бы мороз ни был на дворе, не случалось, чтобы я простудился при таких «вылазках», хотя они бывали неоднократно. Хорошо, что мама не подозревала о том, в каком костюме я выхожу из дому, она, вероятно, немало волновалась бы.
Как-то раз Югана предложил мне поехать за 20 км на берег Финского залива к его дяде, где будто бы масса дроздов. Сказано — сделано. Запряг в санки нашу быстроходную, известную на всю округу финскую лошадку Пойгу (в переводе мальчик), и мы поехали. Было нам тогда обоим лет по 15. Хотя я был в валенках, но от непривычки к далекой езде по сильному морозу у меня ноги так замерзли, что по приезде на место я долго не мог отогреться и едва удерживался от слез — так сильно болели ноги. Впрочем, в детстве у меня вообще всегда очень мерзли руки и ноги.
Дроздов мы нашли действительно много, но добычу я привез довольно скромную. И исключительно из-за собственной оплошности. Я много лет не мог равнодушно вспоминать об этой глупости. Да и теперь, через 60 с лишним лет досадно о ней вспоминать, хотя я никогда не был особенно «жадным» охотником, а впоследствии утратил и охотничью страсть вообще. Но тогда для меня это было трагедией. Дрозды, привлеченные сюда обилием ягод рябины, собрались в несметном количестве и держались большей частью огромными, многосотеннымн стаями. Но вели себя осторожно и подойти к ним было нелегко, так как за ними усиленно охотились до нашего приезда. Подкрадываясь к одной компании, я спрятался под большой рябиной и вдруг вижу огромную стаю дроздов-рябинников, летящих прямо в мою сторону. Притаившись как мог, за толстым стволом, я замер в ожидании. Но дрозды не долетели, а выбрали ближайшую ко мне другую большую рябину. Птиц было так много, что для большинства из них на дереве даже места не нашлось, и не поместившиеся клевали ягоды на лету, трепеща крыльями в воздухе. Все дерево было как живое, как будто шевелилось, представляя собою одну сплошную массу птиц. Одним выстрелом здесь можно убить, пожалуй, столько дроздов, сколько было дроби в зарядке. Но я тогда был слишком осторожным охотником, совсем не умел определять расстояние и не очень доверял своему ружью. Я то прицеливался, то опять опускал ружье, раздумывая — стрелять или подождать, пока дрозды перелетят на мое дерево и сядут мне на голову. Они, может быть, и перелетели бы, опустошив свое дерево, но тут кто-то проехал по дороге и спугнул всю стаю. Только тогда я спохватился, но увы — уже поздно. А когда я затем сосчитал шаги до соседнего дерева, то чуть не заплакал от досады — так оказалось близко до него.
Со временем я постепенно научился определять расстояние очень точно, постоянно измеряя его шагами до убитой птицы. Но тогда верного глазомера у меня не было, и мне все казалось, что добыча слишком далеко… До сих пор помню из тех же времен и еще один похожий случай, который тоже мучил меня много лет.
Притом на этот раз дело было не с какими-то дроздами, дичью все-таки не особенно блестящей, а с дичью самой настоящей, всеми признанной — тетеревами. Пробираясь по лесу беззвучной охотничьей походкой, которой мне удалось научиться ходить очень рано, я вдруг заметил сквозь кусты в песчаной ямке целый выводок тетеревят. Они были уже совсем большие и вместе со своей матерью сидели тесно друг около друга и копались в песке, совсем как куры. Удачный выстрел, и они почти все были бы у меня в сумке. Но меня и на этот раз взяло сомнение: а не слишком ли далеко? И этого выстрела я не сделал, стоя и раздумывая, как и с дроздами, и затем решил, что надо подкрасться ближе. Но так как я стоял довольно открыто, то стайка меня не замечала только благодаря моей полной неподвижности. И едва я сделал шаг, как она меня увидела, и в одно мгновение весь выводок бесследно скрылся в кустах. А при проверке расстояние и здесь оказалось вполне подходящим. Эти два случая были для меня хорошим уроком и отучили меня от чрезмерной осторожности, а также заставили постараться поскорее научиться правильно определять расстояние. Все это было, конечно, еще во времена, когда я охотился со своим первым ружьем. С «Лебедой» я быстро привык «расстоянием не стесняться». Так когда-то писали студенты, печатавшие объявления в газетах о том. что они ищут уроков и согласны ходить как угодно далеко.
С того дня как я получил ружье, я с ним никогда не расставался. Куда бы я ни шел: на рыбную ловлю, за грибами, за ягодами, искать коров с деревенскими пастушками — ружье у меня всегда было при себе. Благодаря этому мне иногда удавалось убивать таких птиц, которые у нас встречались редко и попадались только случайно. Кроме того, я всегда и везде чувствовал себя совершенно спокойно и ничего не боялся, как бы далеко мне ни случалось забрести. А так как у меня есть, очевидно, ориентировочная способность, то я никогда и не боялся заблудиться. И мне казалось странным думать, что со мною может что-нибудь случиться и что можно бояться за меня, если я долго не возвращаюсь домой, как всегда боялась мама. К сожалению, не мне одному это казалось странным, а все дети всегда думают так.
Несмотря на мою уверенность, мне однажды все-таки довелось заблудиться. Случилось это так. В наших местах скот финских крестьян не пасли пастухи, как это делается обычно, а мальчики выгоняли утром своих коров в лес и затем возвращались на целый день домой. Перед вечером собирались группами и отправлялись в лес искать коров. У каждой коровы на шее висел большой колокольчик. Колокольчики были, конечно, весьма различные, и финны замечательно умели на большом расстоянии узнавать по звуку колокольчиков не только собственных коров, но и коров своих соседей. Ничем не стесняемые, коровы, оставшись утром одни, шли куда им вздумается, и иногда забредали очень далеко — за много километров от дома. Выйдя к концу дня в лес, ребята шли и прислушивались, не раздастся ли где-нибудь звук нужных им колокольчиков. Услышит кто-нибудь своих коров — отделится от компании и идет за ними, а остальные продолжают поиски. Потом найдет своих коров еще кто-нибудь, и так компания постепенно все уменьшается, пока все не найдут своих коров и не погонят их домой. Я очень охотно принимал участие в таких походах и всегда благополучно возвращался домой вовремя, т. е. к вечернему чаю. Но однажды все мои спутники уже давно нашли своих коров, а колокольчиков коров хутора Ганолы не было слышно. Я, конечно, мог бы вернуться домой с кем-нибудь из ушедших приятелей, мог бы наконец уйти и один. Но приятели ушли слишком рано, а меня заинтересовали новые места, и мне хотелось посмотреть дальше и дальше. Казалось, что в новых местах должны попасться новые птицы или вообще что-нибудь новенькое. Мы шли и шли, а коров все не было, и наконец забрели так далеко, что мой спутник сбился с направления, и мы окончательно заблудились. Я был вполне уверен, что мой Герман хорошо знает места, и потому сам совершенно не думал о дороге и не следил, как и куда мы идем, и тоже потерял ориентировку. Тем временем давно начало темнеть, и когда я еще мог найти дорогу домой, мне не хотелось бросить товарища на ночь в лесу одного. Сколько мы ни ходили то в одном, то в другом направлении, коров услышать не удавалось. Так мы проблуждали несколько часов, Герман решил бросить коров и постараться только найти путь домой. Темнело все больше и больше. И хотя летом в ясную погоду в Финляндии особенно темных ночей не бывает, но мы были в лесу, а в лесу, понятно, всегда гораздо темнее, чем на открытом месте, и идти становилось уже довольно трудно. Наконец сделалось жутковато… чужие, неизвестные места, дремучий лес, десятки километров от всякого жилья и мы, два мальчика, одни… Конечно, со мной ружье… Но ружье ружьем, что же можно сделать с дробовиком в случае встречи, положим, с волком и особенно с медведем? Правда, о них что-то никогда слышно не было. По то в наших, знакомых местах, а здесь — кто знает! А тут еще разные таинственные звуки, которых никогда не слышишь днем… То ухнет филин — звук, хотя и известный, и понятный, но совсем не приятный… То захохочет большая сова-неясыть… Немногим приятнее. А вот и какой-то совсем незнакомый звук… Полная тишина тоже неприятна: все кажется, что за нею что-то скрывается… Не знаю, что испытывал мой компаньон, но я лично страха не чувствовал, так как твердо знал, что медведи в Финляндии никогда человека не трогают, а волки летом его даже избегают. Но некоторое жуткое ощущение временами все-таки появлялось.
Так мы метались то туда, то сюда, пока наконец Герман, поднявшись на какую-то горку, не крикнул мне радостно, что нашел знакомую топографическую вышку. С этого момента мы были «спасены», т. е. избавлены от необходимости ночевать в лесу. Отсюда Герман дорогу знал, и мы скорым шагом направились в обратный путь, предоставив коровам добираться домой самим.
И здесь я должен признаться, что за все это время у меня ни разу не мелькнула мысль о том, что мама должна страшно беспокоиться и волноваться. И когда, приближаясь к дому, но еще довольно далеко от него, я в половине первого ночи встретил в лесу на дороге маму и узнал, что она уже несколько часов ходит здесь взад и вперед, в беспокойстве поджидая меня, я искренне удивился, о чем же тут беспокоиться. «Я же не маленький, и у меня с собою ружье! Что же со мной может случиться?» — заявил я даже с некоторым чувством возмущения. Особенно хорошо было мое заявление относительно ружья! Как будто не бывает бесчисленных несчастных случаев именно благодаря заряженным ружьям. Мое же ружье не всегда стреляло когда надо и не раз стреляло именно тогда, когда не надо. И маме эти свойства моего ружья были прекрасно известны…
В этом приключении мне пришлось впервые испытать некоторое жуткое чувство. В знакомых же местах мы совершенно не боялись оставаться без взрослых в лесу на ночь. Однажды кто-то нас уверил, что в одном лесном ручье, километрах в пяти от нашей деревушки, водится форель и что ловить ее можно только ночью. Новая рыба — редкость! Надо ехать! Запрягли лошадь, нагрузили удочки, провизию, пальто, одеяла, подушки, и нас четверо ребят отправились с вечера в лес. Приехав засветло, устроились как могли и приготовились к интересной ловле. Полночи мы просидели, применяя всякие рекомендованные нам и придуманные самими способы ужения, но не только решительно ничего не поймали, но рыба ни разу не клюнула, и мы ее не видели. Должно быть, над нами просто подшутили. Разочарованные, мы улеглись, закутались и преспокойно проспали до утра. В эту ночь мы не испытали и тени какого-нибудь страха, хотя были одни в глухом лесу в пяти километрах от ближайшего жилья. Напротив, нам очень понравилось ночью в самодельном шалаше, при костре — наподобие настоящих дикарей. И мы жалели, что часто устраивать такие дальние ночные экскурсии было нельзя, так как у нас редко стояла надежная хорошая погода. А мокнуть ночью под дождем ни у кого охоты не было. Думаю, что наш самодельный шалаш не очень защитил бы нас. Случались у нас, правда, годы, когда лето стояло прекрасное. Теплые и солнечные дни иногда подолгу не прерывались ни одним дождиком. А бывало и так, что даже такой неприхотливый злак, как овес, не успевал поспеть — настолько много было дождей и мало солнца и тепла. Но дождя днем мы не очень боялись. Если при этом не было особенно холодно, мы и совсем не обращали на него внимания. В лесу обыкновенно всегда можно вовремя найти старую, большую ель с ветками, спускающимися до самой земли. Поднимешь немного такие ветки, заползешь под них и сиди или лежи себе сколько угодно на мягкой постели из старой хвои под защитой природного шалаша. Под хорошей густой елью в самый проливной дождь можно сидеть целыми часами, и ни одна капля воды не попадет на тебя. Ведь у ели ветки растут так, что вода по ним стекает во все стороны, как с зонтика.
Ну а если спрятаться было негде, что случалось во время наших рыболовных экскурсий на речку, то мы просто мирились с дождем и преспокойно продолжали удить, утешая себя тем, что в дождь рыба, говорят, лучше клюет и что больше, чем мы промокли, уже промокнуть нельзя.
Нередко бывало даже, что у нас, совершенно мокрых, появлялось особенно веселое настроение, и мы начинали дурачиться и шалить как никогда. Один такой случай у меня особенно сохранился в памяти и до сих пор. Мы со старшим братом, соблазнившись хорошей погодой, отправились охотиться на уток к озеру Пейпола, находившемуся от нас в пяти километрах. Забыл уж, какая у нас была удача по части уток, но вспоминаю случай, имевший место на этой охоте. Сидели мы с братом на озере в небольшой лодочке, как вдруг заметили летевшую прямо на нас утку. Выждав, когда она была над самой лодкой, я сделал знаменитый «королевский» выстрел. Результаты были далеко не королевские, так как утка благополучно проследовала дальше. Но каково же было мое удивление, когда я увидел, что брат начинает заряжать ружье. «Почему заряжаешь? Ты разве тоже стрелял?» — «Как это тоже? Мне кажется, именно я и стрелял, а вовсе не ты». И только увидев, что и я заряжаю ружье, он поверил, что я действительно стрелял. Оказалось, что оба наши выстрела последовали настолько одновременно, что я не слышал и не видел его выстрела, а он моего, хотя мы находились в крошечной лодчонке и сидели лицом друг к другу. Каждый из нас видел, как другой поднимал ружье, но каждый был уверен, что стрелял-то он один…
Так вот с этой охотой у меня связано и воспоминание, о котором я только что сказал. Пока мы были на озере, стояла прекрасная погода, но едва причалили к берегу, как со всех сторон начали быстро подвигаться тучи, и не успели мы пройти и полкилометра, как полил дождь, сперва небольшой, и мы даже пробовали прятать замки наших ружей и патронташи. Но скоро бросили эту затею, так как дождичек перешел в дождь, а дождь в ливень, в мгновение ока промочивший нас насквозь. Ливень сопровождался сильнейшей грозой и продолжался не меньше часа, после чего перешел и обыкновенный хороший дождь, который и сопутствовал нам уже всю дорогу до дома. Можно представить, какие печальные фигуры мы с братом представляли, высокие охотничьи сапоги, и тс были наполнены водой.
Казалось бы, нас должна была занимать только одна мысль: как можно скорее добраться домой и переодеться. Ничего подобного. Увидев, что мокрее не будем, мы даже замедлили шаги и продолжали наш путь не торопясь, нагибаясь за ягодами и высматривая грибы. Неизвестно, откуда и почему у нас обоих появилось необыкновенно приподнятое, радужное и веселое настроение. Дождь, гроза, грязь под ногами, приближавшаяся темнота, ночь, которая должна была застать нас в пути, все это было нам нипочем и представлялось даже особенно интересным, оригинальным и занимательным, как что-то совсем необычное. Оживленная болтовня, шутки, остроты, веселый смех звучали всю дорогу, несмотря на то что последнюю половину пути мы шли уже в полной темноте, поминутно скользя и спотыкаясь. Даже два-три падения в грязь не нарушили нашего настроения. И когда мы со смехом и шутками ввалились домой, на нас посмотрели подозрительно, как на не совсем нормальных. Настолько наше поведение не гармонировало с нашим видом: мокрые насквозь, грязные, куда ни ступят, везде оставляют грязные лужи и чего-то хохочут, как дурные… Эту «прогулку» мы с братом неоднократно весело вспоминали в течение нескольких лет.
Впрочем, не надо думать, что мы были какими-то лягушками или улитками, которые всегда были рады дождю, и что дождь всегда вызывал у нас такое настроение. Прежде всего, такое настроение может явиться только тогда, когда находишься в компании. Мокнуть в одиночестве вряд ли кому-нибудь и когда-нибудь может быть весело и приятно. Но и в компании у нас далеко не всегда была охота мокнуть. В таких случаях там, где это было возможно, мы всячески старались спастись от дождя.
При упорных дождях, которые шли не переставая день и ночь и затягивались на много суток, мне приходилось делать иначе. Тут не могла помочь никакая ель, так как до нее дойдешь, будешь уже весь мокрый и защита будет больше не нужна. Да и выходить из дома для того, чтобы сидеть в лесу, под елью, тоже мало интересно. Конечно, гулять или за грибами, ягодами и даже на рыбную ловлю мы в такую погоду не ходили. Но когда я начал охотиться. дождь меня остановить не мог. В лесу в такую погоду еще хуже, чем на открытом месте. Кроме воды, падающей из туч, здесь вам за шею поминутно льются целые потоки с мокрых веток, которые вы поминутно задеваете. И никак не можете не задеть, так как отяжелевшие от воды ветки повисают вниз, и там, где в хорошую погоду пробраться можно, теперь уже не проберешься. Малейшее прикосновение — и душ готов. Тут уж приходится махнуть на все рукой и решиться промокнуть насквозь. Если не до костей, как говорится, то до кожи уж наверно. Даже ноги не спасет никакая обувь, и в самые непромокаемые сапоги вода набегает сверху, вдоль одежды и тела.
В такую погоду я утром выходил на охоту в одной смене одежды и обуви. Возвращался к обеду «мокрый, как мышь», переодевался и уходил снова. За день первая смена срочно просушивалась, и вечером я надевал ее снова. А ночью просушивалась вторая смена, к утру обе были опять к моим услугам, и начиналась та же история.
Вот еще кое-какие охотничьи воспоминания о Финляндии. Я с приехавшим ко мне в гости товарищем Волей Сахаровым, немного старше меня годами, пробираюсь по лесу около маленького, но очень глубокого озерка. Я иду впереди. Товарищ мой очень близорук, ему среди чащи пробираться труднее, и он немного отстал. Вдруг как раз передо мной из-под ног с шумом и треском вылетает тетерка. Не успел я опомниться, как сзади раздается оглушительный грохот выстрела, заряд пролетает над моим плечом около самого моего уха, тетерка же благополучно летит дальше.
Совершенно оглохший на правое ухо и глубоко возмущенный, я мгновенно оборачиваюсь назад и вижу растерянную и вместе с тем радостную рожу товарища. Растерянную потому, что он сам не знал, как умудрился выстрелить, когда я был между ним и птицей. Радостную оттого, что я остался цел. Четыре-пять сантиметров левее, и меня не было бы на свете.
Я и раньше не любил товарищей с ружьем на охоте, с этого же времени решил совершенно избегать их. Гораздо позже мне пришлось присутствовать еще при одном таком же случае, но там на краю могилы был не только я, но и стоявшие рядом со мною товарищи. Об этом случае я расскажу дальше.
С этим же озерком у меня связано еще одно, на этот раз забавное «охотничье» воспоминание. Я с кем-то из моих финских «ассистентов» иду по берегу озера, и вдруг мы видим, что с противоположного берега бросается в воду и направляется через озеро прямо на нас какой-то очень крупный зверь. «Лось!» решили мы единогласно и, притаившись за деревьями, стали с волнением поджидать завидную дичь. Правда, охота на лосей была в Финляндии строжайше запрещена. За убитого лося полагался штраф в 100 марок, и мы это прекрасно знали. Но это нас не смущало. Лишь бы убить, а там уж мы как-нибудь сумеем устроиться, чтобы не дошло до ленсмана. А зверь все ближе и ближе; уже хорошо видна его спина и торчащая из воды морда молодого, еще только с маленькими рожками лосенка. Волнение наше растет больше и больше, так как зверь продолжает плыть прямехонько на нас. Вот он заметил нас… сейчас повернет прочь и исчезнет… Ничуть не бывало. Не обращая на нас никакого внимания, он подплывает к самому берегу и преспокойно начинает выходить из воды… Каковы же были наши разочарование и конфуз, когда «лось» превратился в самого обыкновенного молодого бычка! Бычок встряхнулся, чуть не обрызгав нас, и побрел себе в лес. У нас было только одно оправдание: кто же когда-нибудь видел или слышал, чтобы наши домашние рогатые скотины ни с того ни с сего переплывали озеро? Странная фантазия нашего бычка хоть кого могла сбить с толку. Впрочем, он был один-одинешенек, должно быть отбился от своей компании. Вероятно, ему стало скучно, а может быть, и страшно одному в лесу, и, увидев нас, он поспешил присоединиться хоть к людям.