Гарвей умер в 1657 г. В следующем году вышли в свет «Opera Omnia» Пьера Гассенди — труд, положивший начало новому периоду в эмбриологии. Так же как и трактат Рене Декарта об образовании зародыша, сочинение Гассенди «De Generatione Animalium et de animatione foetus» («О зарождении животных и об одушевлении зародыша») знаменует собой совершенно отличное от прежнего толкование проблемы.
Здесь уместно было бы сказать несколько слов о трактате Марка Марчи, значение которого впервые оценил В. Пагель. Об этом изолированно стоящем мыслителе, идеи которого тесно связаны с Каббалой, мы уже упоминали. По своим воззрениям он был гораздо более передовым, чем Гассенди и Декарт.
Гарвей проявил несколько пренебрежительное отношение к возникшей в то время «корпускулярной или механистической философии» и ждал от нее помощи для разрешения своих проблем еще в меньшей мере, чем от презираемых им химиков. Гассенди стремился доказать, что образование зародыша можно объяснить, исходя из атомистической теории, и, пользуясь галеновской физиологией и новой анатомией как основой, он развил свою теорию полностью. Однако, изучая ее в наше время, мы не можем признать ее удачной. Несмотря на многочисленные цитаты из Лукреция и красноречивое изложение, она оставалась неубедительной. Суть дела заключается в том, что тогда еще не наступило время для столь великих упрощений. Факты были еще недостаточно известны, а то, что Гассенди интересовался фактами в меньшей мере, чем своей теорией, доказывает то обстоятельство, что он всего один раз упоминает Гарвея.
Гассенди разбирает поочередно учения об эмбриогении Аристотеля и Эпикура и отвергает то и другое: первое — на том основании, что превращение яйца в курицу — слишком большое и сложное явление, чтобы быть обусловленным чем-то столь туманным и призрачным, как «форма»; второе — потому, что оно не оставляет места для телеологии. Вследствие этого он принимает за основу своей системы атомизм плюс своеобразное сочетание теории панспермии и преформации, допуская, что все зародыши живых существ были созданы при сотворении мира, но своего совершенства они достигают как собрания атомов среди состоящей из атомов вселенной. Монография Тома является ценным пособием для изучения этого столь интересного мыслителя.
В то же время и Декарт занимался этой проблемой. К его посмертному «De Homine Liber» («Книга о человеке», 1662) приложен трактат об образовании зародыша. Сочинение «О зарождении животных», быть может, также написано им, так как рукопись под этим заглавием была найдена среди его бумаг после его смерти, и полагали, что она написана его рукой. Но есть свидетельства, что рукопись ему не принадлежит, и хотя она и вошла в собрание его сочинений в издании Кузена, мы смело можем пренебречь ею, согласившись со словами издателя, что это «фрагмент, в котором весьма посредственные и зачастую просто ложные идеи ищут ясного выражения посредством стиля, в котором нет ни ясности ни величия». Впрочем, мы должны признать, что даже его главный трактат носит сумбурный характер.
Сочинение это страдает тем недостатком, что содержит в своей первой части многое, в сущности относящееся к учебнику физиологии, который непосредственно ему предшествует. Оно начинается внезапно, с рассуждения об ошибке приписывать душе телесные функции. В скором времени, однако, автор увлекается своей темой и развивает концепцию роста: «В молодости движение тонких нитей, образующих тело, быстрее, чем в старшем возрасте, ибо нити не так тесно соединены друг с другом, а потоки, по которым текут твердые частички, широки, так что к их корням присоединяется тогда больше материи, чем отделяется ее от их концов; таким образом, они становятся длиннее и толще, вызывая этим рост тела».
Четвертая часть книги имеет довольно странное название — «Отступление». В ней говорится об образовании животного. Далее описывается смешение мужского и женского семени и делается попытка изложить теорию образования сердца путем аналогии с брожением. Аргументация не убедительна, но представляет некоторый интерес как показатель того, что химические представления начинают проникать в биологическую мысль. Тем не менее, взгляды Декарта в области эмбриологии абсолютно оригинальны, как это видно из следующего отрывка: «Как начинает биться сердце… Затем эти малые частицы, расширившись таким образом, стремятся продолжать свое движение по прямой линии. Однако начавшее формироваться сердце препятствует им в этом. Поэтому они несколько удаляются от него и направляются туда, где впоследствии образуется основание мозга. Вступая на место других частиц, они заставляют последние круговым путем занимать их собственное место в сердце, в котором через некоторый промежуток времени, необходимый им для того, чтобы собраться, они расширяются и удаляются, следуя по тому же пути, что и предыдущие».
Декарт действительно пытался с преждевременным схематизмом построить эмбриологию, more geometrico demonstrata (доказанную геометрическим путем). То, что эта попытка не удалась, было очевидно и для его современников и для нас. «Мы видим, — говорит Гарден, — как плачевно запутался Декарт, когда стал применять законы движения к развитию животного». Но поступая так, он на много лет опередил свою эпоху.
В истории эмбриологии сочинения и Гассенди и Декарта имеют очень большое значение. Проникшись идеей единства мира явлений, они стремились вывести законы эмбриологии и физики из основных законов. Эту попытку, вылившуюся в синтез галено-эпикуровскпх учений, с одной стороны, и галено-декартовских, — с другой, следует рассматривать как благородное заблуждение. Эти мыслители не сознавали, какой обширный ряд фактов должен был быть открыт, прежде чем можно было с некоторым правом применять механистическую теорию для их объяснения. Гассенди и Декарт напоминали ионийских натурфилософов, провозглашавших общие законы, прежде чем стали хорошо известны их частные проявления. Неэффективность их теорий проистекала из того, что они, не отдавая себе в этом отчета, разрабатывали тончайшие детали, между тем как целое было обречено с самого начала на полное забвение. Но искре не суждено было погаснуть, и если мы хотим найти корни физико-химической эмбриологии, мы должны искать их у упомянутых мыслителей.
Менее известно, но не лишено интереса «Dissertatio de vita foetus in utero» («Рассуждение о жизни плода в матке») Грегора Ниммануса, появившееся в том же году, когда вышло второе издание книги Декарта (1664). Нимманус пишет прекрасным латинским языком, а изложение его отличается большой ясностью. Он говорит: «Зародыш в матке живет своей собственной жизнью, проявляя собственные жизненные действия, и если мать умирает, он нередко остается в живых в течение некоторого времени, так что иногда он может быть извлечен живым из мертвого тела матери». Защищая этот тезис, Нимманус опровергает доводы тех, кто утверждал, что легкие и сердце зародыша не функционируют in utero. Фабриций, Риолан и Спигелиус доказали, продолжает Нимманус, что одновременная смерть матери и плода вовсе не неизбежна. «Истинная жизнь, — говорит он, — это сама душа, формирующая и одушевляющая тело; случайная жизнь—это действия души, которые она проявляет в теле и с телом». Если нельзя сказать, что зародыш обладает жизнью в последнем смысле, он может обладать ею в первом. Зародыш, продолжает Нимманус, производит своих собственных жизненных духов и орудия своей собственной души. Между ним и матерью нет никакого нерва. Если бы артерии зародыша, утверждает он, получали свою пульсирующую способность от сердца матери, они перестали бы пульсировать после перевязки пуповины, но этого нет в действительности. Следовательно, пульс зародыша определяется сердцем самого зародыша. Галену, говорит Нимманус, это было известно, но он не понимал значения этого. Зародыш in utero движется во время сна матери и vice versa. Рассуждение Ниммануса представляет собой интересный образец перехода от теологической к научной эмбриологии, который совершался в продолжение всего XVII в. и который можно проследить по сочинениям Варандеуса, де-Кастро, Долеуса, Гилдануса, Скультета, Аммана, Аугения и Гармануса. Вопрос о моменте одушевления зародыша — метафизическая интерпретация той же проблемы — продолжал занимать умы, но теперь ему уделялось меньше внимания, чем прежде.
«Do Generations Animalium» («О зарождении животных») Фабера (1666) не относится к этому периоду. Его автор, иезуит, излагает в типичной для схоластиков манере четыре определения, три аксиомы, одну гипотезу и семьдесят семь положений; в последнем из них он суммирует свои выводы. Автор высказывает сомнение в возможности самопроизвольного зарождения, предвосхищая тем самым выводы Реди и часто цитируя сочинения Гарвея. Но несмотря на это, его трактат не представляет особой ценности. Значение Фабера сводится к тому, что он был сторонником эпигенеза и в силу этого дает нам представление о том, как было воспринято это учение в тот период, когда блестящие наблюдения и ложные теории Мальпиги отодвинули его на второй план и подготовили почву для ожесточенной борьбы, разгоревшейся в следующем столетии.
Источник: Джозеф Нидхэм. История эмбриологии. Пер. с англ. А.В. Юдиной. Гос. изд-во иностранной лит-ры. Москва. 1947