Все, что я видел удивительного в жизни, попадалось на моем пути случайно и внезапно. Одни из последних, но не меньших чудес был для меня остров Тауэр. Мы уже второй раз держали путь на Галапагосские острова и 17 апреля рассчитали, что, продолжая идти с той же скоростью, достигнем Индефетигебля на следующий день в сумерки так что пришлось бы всю ночь стоять в открытом море. Поэтому с трех часов мы слегка изменили направление, повернув на северо-запад к острову Тауэру, который нам был известен только как самый северо-восточный остров архипелага. Погода была превосходная, и Тихий океан по обыкновению мягко и спокойно катил свои волны.
Час спустя мы обогнали огромное стадо дельфинов, плывшее в нашем направлении со скоростью около восьми узлов. Их было, невидимому, до трех тысяч голов, и все они шли в одну линию, от десяти до пятнадцати штук в ряд, на протяжении полумили. В бинокль можно было различить сплошную массу сбившихся в кучу тел, и, вероятно, столько же их было и под водою.
Время от времени выпрыгнувший в воздух дельфин поднимал брызги, переливавшиеся на солнце всеми цветами радуги. Дельфины, по-видимому, переселялись в другую область моря вследствие какого-то изменения в течении или в температуре, а следовательно и в пище. Над ними одиноко парил фрегат.
На следующее утро стало появляться больше птиц, а из гряды разорванных облаков показалась низкая, темная линия берега, покрытого деревьями.
Вскоре перед нами показался весь остров Тауэр, и в три часа мы были почти в километре от него, но прибой тут был так силен, что невозможно было пристать, и мы медленно обогнули северный конец острова. В это время все воздушное пространство наполнено было птицами, и вокруг мачты нашего беспроволочного телеграфа бесчисленные стаи альбатросов и бакланов кружились, ударяя клювами по ее вершине. По крайней мере, пятьсот птиц стремились усесться на тонкую рею мачты. По обеим сторонам яхты носились тысячи красноногих бакланов, так близко, что их можно было коснуться рукой. По всем направлениям сновали гигантские акулы, а по временам из воды выскакивала чорт-рыба и опять грузно шлепалась в воду.
Издали невысокий мыс показался нам более защищенным, и мы в шлюпках направились к нему. Но по мере нашего приближения к острову все выше и выше выростали скалы, сверху донизу покрытые гнездящимися птицами. Целая туча этих птиц реяла в воздухе над островом на огромной высоте.
То же явление, хотя и в меньших размерах, я наблюдал на Флориде, где стаи парящих в воздухе пеликанов столбом поднимались над сушей.
Мыс оказался совсем не таким, каким мы видели его в бинокль с яхты. Он был так крут, что волны не только не перекатывались через него, но разбивались об его утесы, вздымаясь на высоту трех метров. На миг они точно неподвижно замирали в воздухе, затем ускользали в стороны, чтобы опять через секунду белой пеной взлететь кверху. Стоило ошибиться на несколько сантиметров — и лодка разбилась бы о камни. Хотя я и мог выпрыгнуть на берег, но вернуться потом было бы слишком рискованно, как для меня, так и для лодки, а потому мы обогнули остров. Вдали, на расстоянии двух миль, «Нома» следовала параллельно нашему движению. Все дальше и дальше шли мы вдоль неприступной линии береговых скал, и все так же v нас над головами тучами кружились чайки, бакланы и морские ласточки. Я никогда не видывал подобного множества птиц на таком сравнительно ограниченном пространстве.
Мы наметили себе новое место для высадки: на этот раз это была песчаная бухта. Но набежавшие две огромные волны высоко подняли нашу лодку, и, если бы мы спешно не повернули обратно, третья волна неизбежно разбила бы нас о берег.
Приближались сумерки, и перед нами совсем близко чудесный остров был залит лучами заходящего солнца и сплошь покрыт белыми бакланами и краснозобыми фрегатами.
Я готов уже был отказаться от мысли о высадке и собирался вернуться на яхту, как, пройдя три четверти пути, мы заметили прорыв в линии скал; это был узкий проход зеленой водой, как бы заливчик, но на самом деле он оказался проливом, и, когда мы очутились в его устье, перед нами открылась одна из самых великолепных бухт, когда-либо виденных мною. На карте остров Тауэр представляет собою прямоугольник, девяти километров в длину и два в ширину. В самой южной его части находится эта бухта около двух километров в поперечнике, с очень узким входом, почти незаметным для проходящих по открытому морю судов. Одно только имя можно было дать такой ценной находке, и я назвал ее «бухтой Дарвина».
Мы быстро прошли эту бухту и высадились на берег за полчаса до заката солнца, но и этого времени было достаточно, чтобы убедиться, какой огромный интерес представляет собою остров и его жизнь. Мы решили сократить наше пребывание на Индефетигебле и Сеймуре, а на возвратном пути пробыть три дня на Тауэре. Мое описание острова и относится к этому нашему посещению острова на обратном пути.
Девять дней спустя, 27 апреля, заря осветила перед нами равнину острова Тауэр. На северо-западе остров Абингдон как-то странно пылал красным светом. На самом же деле солнце в течение утра совершенно не появлялось из-за слоя облаков, которые пролились коротким ливнем около полудня, после чего засиял яркий солнечный день.
От рассвета и до семи часов многочисленные стаи бакланов двух видов летели с острова на юго-запад по направлению острова Джемс. Вспомнив, что морские птицы с острова Дафнэ каждый день улетали на север, я заключил, что на пересечении линий полета с Тауэра и с Дафнэ, а именно почти на экваторе и на 90° 30′ зап. долготы, должно находиться место, особенно обильное рыбой. Инстинкт, заставляющий пеликанов с Флориды лететь за рыбой за семьдесят или девяносто километров от берега, побуждает и этих птиц лететь далеко в море, хотя они могли бы найти себе обильную пищу и вблизи своих гнезд.
Когда мы с юго-запада приближались к Тауэру, нам ясно виден был узкий вход в бухту Дарвина, о громадных размерах которой мы бы и не подозревали, если бы не видели ее прежде. Тысячи краснозобых птиц, точно гигантские цветы, усеивали вершины скал. В километре от берега лог не достиг дна. Затем внезапно он показал 50, 42, 32 и 24 метров. Мы дали задний ход и выслали старшего офицера делать промеры. В середине бухты оказалось 9 метров глубины, но к востоку бухта значительно углублялась. Залив представлял собою огромный кратер погрузившегося в воду вулкана.
Мы сели в шлюпки и направились к берегу, а час спустя, оглянувшись, увидали «Ному» в 450 метрах от нас, у входа в бухту; она собиралась бросить якорь вблизи северных скал, на глубине 34 метров.
Бухта была округлой формы, и узкий выход в море, направленный на юго-запад, был судоходным. Со всех сторон высились неприступные скалы, достигая 30 метров, а с севера к материку берег возвышался в виде ряда резко отграниченных друг от друга террас. Волнение в бухте было так слабо, что мы спокойно могли пристать к берегу в любом месте. В крайней северной части ее, за невысоким рифом, скрывался очаровательный белый песчаный берег, образуя бухточку, переходившую дальше в тихую лагуну, окруженную широкой полосой низкого берега. Отсюда тоже легко можно было добраться до вершин скал по каменным уступам, напоминавшим Хеопсову пирамиду. Изумительное сочетание красок представляла собою вся картина: светло-изумрудная вода, белый песок, черная лава и разбросанные по ней зелеными пятнами кактусы и другие растения. Повсюду золотом горели на солнце желтые цветы кустарников и кактусов. Сведения о жизни на острове Тауэр крайне скудны. Мало кто к нему приближался, еще меньше людей побывало на нем. До сих пор открыты были здесь 24 вида птиц, 21 вид растений, один вид ящерицы, два вида муравьев, один вид сверчка и один вид кузнечика.
Наиболее замечательными обитателями острова были птицы. Небо представляло собою густую, движущуюся сеть летящих альбатросов, бакланов и чаек. Кусты и скалы кишели птицами, сидящими на гнездах и на яйцах. Преобладали среди них фрегаты. С утра, по-видимому, самок на гнездах сменяли самцы, предоставлявшие своим подругам охотиться за рыбой. При нашем приближении к острову тысячи самок фрегатов неслись за мачтой беспроволочного телеграфа, и среди них не было ни одного самца. Возможно, что любопытство является характерной чертой только одних самок. Родство различных видов между собою чрезвычайно запутано, но весьма интересно. Я охотно провел бы целые недели в этой колонии птиц, наблюдая их нравы и бесконечную цепь всяких драматических происшествий среди них. Всюду почва была густо покрыта одним видом растения, родственным крапиве, но не жгучим, как она. Это была менцелия, достигавшая 61 сантиметра вышины, густо переплетавшаяся побегами и заканчивавшаяся пучком темно-зеленых листьев. Волосатые стебли и побеги менцелии покрыты клейким веществом, и стоило пройти по этому упругому зеленому ковру или посидеть на нем, чтобы оказаться сплошь покрытым густым слоем листьев. Небольшие мелкие цветы были желтой окраски. Это растение служило материалом для постройки гнезд фрегатам и красноногим бакланам, живущим бок-о-бок с ними на окружающих скалах. Но близкое соседство, как я скоро убедился, далеко не являлось залогом их взаимной дружбы.
Мне удалось проникнуть в самую глубь колонии птиц, пробираясь по густой заросли менцелии. Вскоре я набрел на нечто вроде кресла из лавы и песка и уселся в него. В шести метрах от себя я увидел восемь гнезд: три гнезда фрегатов и пять — красноногих бакланов. Внизу, под чащей ветвей, сновали чайки и случайно залетевшие голуби, а по временам ко мне подбегал пересмешник, что-то про себя чирикая и с любопытством разглядывая меня.
Почему бакланы, подобно голубям, чайкам и своим синеногим сородичам, не выбирают удобного места для гнезд, трудно объяснить. Они, несомненно, избавились бы от половины жизненных невзгод, если бы не строили таких жалких гнезд всего на высоте каких-нибудь 60 сантиметров от земли. Что же касается фрегатов, то, как мы увидим далее, эта привычка имеет достаточное основание.
Неподалеку от меня в грубо сплетенном из веток гнезде сидел самец фрегат. Наклонив голову к земле, я увидел, что яиц под ним нет. Резким контрастом с его темным оперением, ногами и клювом был громадный зоб, красный, как пламя, и раздутый, как пузырь. Этот зоб был так велик, что совершенно закрывал собою всю птицу. По-видимому, растяжение его от воли птиц не зависит, потому что мне случалось видеть глубоко спящих фрегатов, у которых голова и клюв покоились на этом пузыре, как на надутой воздухом подушке. Они даже летали с таким раздутым зобом, с трудом стараясь сохранить равновесие. Цвет фрегата всего красивее, когда солнце находится за спиной птицы, сидящей в гнезде; лучи пронизывают ткани кожи и сгущают алый колорит оперения, бросая отблески на ближайшие листья растения и на самую птицу.
Я подошел к гнезду и тронул птицу. Она не выразила особенного протеста, даже не попыталась клюнуть меня, а только отвернулась. Тогда я взял ее за конец огромного крыла и приподнял ее насколько мог выше. Птица спокойно расправила другое крыло, плавно поднялась в воздух и полетела. Она поднималась так легко, будто зоб ее был наполнен водородом.
Я снова опустился в свое каменное кресло, и тотчас же до моего слуха донесся металлический шелест крыльев. К гнезду быстро спустился другой фрегат, выхватил из него один из прутьев и улетел с ним с тою же быстротой, с какой игрок в поло на всем скаку схватывает мяч и мчится с ним дальше. За первой птицей стали подлетать все новые, и к тому времени, когда возвратился хозяин, часть ветвей была уже растаскана. Спустившаяся затем в свое гнездо птица сейчас же начала его поправлять.
Однако фрегат вскоре был охвачен новым волнением: откинув голову назад, он начал втягивать ее в плечи, выпятив зоб и широко распластав длинные, острые крылья. Точно в агонии метался он и вдруг начал издавать удивительно странные звуки: это был ряд нежных, жидких нот, напоминавших отдаленный крик луня или совы. Трудно словами изобразить эти звуки. Самка сверху отвечала ему тоном выше и спускалась с неба узкой спиралью. Затем в продолжение нескольких минут птицы сидели одна около другой, различными способами проявляя свой экстаз.
У самки не было красного зоба, но вместо него твердые белые перья на груди. Самец опять стал подниматься вверх, отдавшись на волю ветра, не делая при этом ни одного движение крылом. Он поднимался все выше и выше, пока не стал казаться чуть видной красной точкой. Но внезапно с наполовину сложенными крыльями он камнем упал на землю, как-раз в то место, где несколько его собратьев нападали на баклана.
Оказалось, что злосчастная птица похитила из гнезда до смешного маленький прутик, но держала его не выпуская, атакованная со всех сторон. Кончилось тем, что один из фрегатов набросился на нее и обе птицы взлетели кверху, повиснув на мгновение в воздухе и сцепившись когтями. Баклан сдался и выронил прутик, который на лету был подхвачен одним из осаждавших. К своему удивлению, я узнал в нем моего знакомца-фрегата, потому что он присоединился теперь к своей самке. Тут последовало проявление радости по поводу возвращенного имущества; украденный прутик был без особой тщательности всунут в плетеное дно гнезда и… провалился сквозь него и упал на песок.
Когда четверть часа спустя я оглянулся опять на гнездо, я увидел, как к нему украдкой пробирался по земле пересмешник. Он схватил тот же самый прутик и с немалыми усилиями взлетел с ним к своему круглому гнезду на ближайшем кактусе. На этом и кончается история прутика.
Я обратил внимание на то, что из каждых пяти фрегатов один глубоко сидел в гнезде с опустившимся, как проколотый воздушный шар, зобом, в таком виде скорее напоминавшим темно-красную сморщенную кожу. Это были самцы, всерьез принявшие на себя скучные домашние обязанности. Под каждым из них было по одному белому яйцу. Для них уже не существовало удовольствия раздувать свой красный зоб или переливчатыми трелями встречать свою самку. Теперь, когда она возвращалась, он встречал ее небрежным воркованием, приподнимался немного с места и снова плотно усаживался на яйцо.
Я заметил еще нечто весьма интересное: в двух случаях, когда в гнездах были яйца, и в третьем, когда в гнезде был птенец, воры-фрегаты эти гнезда щадили и не крали из них прутьев в отсутствии родителей. В то же время пустые гнезда без яиц или птенцов постоянно подвергались нападению грабителей. А между тем, как известно, в других частях света разоряются не только гнезда, но и птенцы из них вытаскиваются и заклевываются соседними птицами той же породы.
Затрудняюсь сказать, являются ли приведенные мною три примера доказательством своеобразной воровской чести среди птичьей колонии на этом острове. Склонен думать, что да, потому что зачастую самки и детеныши одной и той же стаи или стада животных пользуются покровительством остальных.
Около полудня ко многим самцам возвращались их самки. Взамен красного зоба у этого пола наблюдались белые перья на груди, а иногда красноватый налет на них, указывавший на их неполную зрелость. Глаза у самок окаймлены полоской розовой кожи — отдаленный намек на великолепное красное оперение их супругов. Но на Галапагосских островах, как и повсюду в мире, любовь слепа и цветов не различает.
Странною особенностью в жизни этих своеобразных птиц было присутствие около них птенцов прошлогодних выводков. Последних легко было узнать по их белым головам и светлому оперению, похожему на оперение самок; но тут существовала целая градация оттенков, от самых светлых тонов до темно-рыжих пятен на светлом фоне.
По крайней мере, три четверти всего молодняка держались вблизи новых гнезд своих родителей. Питались они отдельно от последних и обычно летали вместе со своими сверстниками. Но, опускаясь на землю, каждая молодая птица садилась непременно вблизи определенной пары старых птиц. Однако родители их к себе не подпускали, ничем не проявляли своих родственных чувств и даже как будто их не узнавали. Но вместе с тем и никакой другой птенец не был бы ими допущен так близко к гнезду. Бедные юнцы сидят целыми днями, уныло нахохлившись и довольствуясь близостью к родителям, поглощенным теперь друг другом или заботами о новом яйце или детеныше. Эти подростки производили жалкое впечатление: слишком юные для того, чтобы обзаводиться собственной семьей, они уже переросли тот возраст, когда о птенцах заботятся их родители.
Отношения между фрегатами и красноногими бакланами сводились к тому, что одни неизменно были грабителями, другие — жертвами грабежа, одни — паразитами, другие — тружениками. Интересно было бы знать, кто из них основал колонию? По всей вероятности, бакланы, после которых явились воинственные фрегаты. Благодаря тому, что обе породы птиц гнездились вперемежку, бакланам приходилось постоянно пролетать среди врагов. Несмотря на то, что клюв баклана значительно сильнее клюва фрегата, он не всегда оказывает ему услугу; этим клювом он до крови может ранить руку человека, может на месте убить молодого годовалого фрегата, чему я был свидетелем, но, атакованный врагами в воздухе, баклан бессилен. Обыкновенно случалось, что он лишался и ветки, которую нес в гнездо и большей части рыб, добытых для семьи, — хорошо, если ему удавалось сохранить хотя бы одну из них. Благополучное возвращение баклана в гнездо выражалось шумной радостью супругов, слышной по всей колонии.
Даже с зобом, полным рыбы и с зеленой веткой в клюве, атакованный баклан громко и гневно кричит. Он вертится и кувыркается в воздухе, показывая чудеса ловкости, но фрегаты, как тени, следуют за ним, парализуя всякие его усилия.
У этих бакланов крупная голова с сильно развитым клювом и прекрасное, как у чаек, коричневое оперение. Когда птица прямо смотрела на меня, опустив свой длинный клюв, она удивительно напоминала циркового клоуна; клюв у красноногих бакланов имеет зеленовато-желтый оттенок, переходящий к концу в голубой. Основание клюва и узкий лоб — розовые, окаймленные блестящим черным. Вокруг глаз ярко-голубая кожа, самый глаз — желтый, а веки — бледно-голубые. Если ко всему этому добавить ярко-красные ноги, то получается полное сходство с шутом. Вся эта пестрота представляет странный контраст с каким-то озабоченным и в то же время степенным общим видом птицы. Голос баклана резкий, он издает ряд хриплых звуков наподобие трещотки.
Хотя и бакланы и фрегаты во многих тропических странах гнездятся бок о-бок и довольно много писалось уже об их нравах, тем не менее подробно их никто не изучал. Мы также не располагали достаточным временем для этого, но, судя по всему, что мы успели заметить, такое изучение было бы весьма желательным.
Фрегаты — истинные дети воздуха, они напоминают в этом отношении колибри. Крылья их чрезвычайно длинны, узки и очень сильны по сравнению с размером и весом тела. В то время как у чайки тридцать маховых перьев, у фрегата их сорок. Различия между отдельными породами морских птиц особенно заметны на птенцах. Птенцы бакланов, как красноногих, так и синеногих, по внешнему виду мало друг от друга отличаются, но когда я их брал и сажал на руку, побуждая лететь, они на это реагировали весьма различно. Птенцы красноногих бакланов и фрегатов с удивительной силой и ловкостью цеплялись за каждый палец, переходя с одного на другой, или с руки на руку, работая при этом не только ногами, но также и крыльями и клювом. Того же возраста птицы синеногих бакланов и фаэтонов просто стараются соскочить вниз на ровное место и спрятаться в какую-нибудь тень. Эти примеры прекрасно иллюстрируют привычки разных пород выбирать места для гнезд: первые два вида всегда вьют гнезда в кустах и деревьях, вторые — на земле или в расщелинах скал. Инстинктивная боязнь упасть на землю имеет большое значение в жизни птенцов: в случаях выпадения из своих неустойчивых гнезд детеныши красноногих бакланов и фрегатов могут по ветвям снова до них добраться.
В конце концов я встал со своего каменного кресла, к величайшему удивлению окружавшего меня пернатого населения, не выразившего однако ни малейшего страха. Направляясь к западу вдоль берега, я стал медленно взбираться по выступам скал и дошел до места, откуда передо мной во всю ширь раскинулась бухта Дарвина. Здесь я лег в тень на отлогой скале и продолжал наблюдать жизнь на Тауэре. Вдали виднелась «Нома” с мачтами, сплошь усаженными птицами, главным образом бакланами; а над нею в воздухе густой движущейся сетью летали фрегаты. У подошвы моей скалы видно было наполовину обмелевшее после отлива озерко, которое кишело молодыми желтоголовыми цаплями и чайками, охотившимися за оставшейся тут рыбой.
Пара небольших голубоглазых голубей мелкими шажками подошла ко мне и гуляла по моим сапогам, пока не признала во мне живого существа. Тогда они вспорхнули, шурша крыльями, а затем, как будто притянутые магнитом, опустились на соседнюю скалу и, вертя головками, принялись меня разглядывать. Я привстал, и тут повторилась старая, как мир, история, которую я сначала не понял. Ведь дело происходило на Галапагосских островах, где чувство страха не было известно. А между тем самка, видимо, всеми способами почему-то старалась меня отсюда удалить: она бросилась грудью на землю, беспомощно била крыльями и судорожно двигалась, подскакивая на обеих ножках сразу. Головка ее металась из стороны в сторону, клюв был широко раскрыт, как в предсмертной агонии, и совсем не по-голубиному она издавала какие-то глубокие, грудные звуки. На минуту перестав, она приблизилась к своему самцу, и оба стали ползать, как мыши, то под камень, то обратно. Я старался отыскать причину их волнения и наконец заметил» в нескольких метрах от себя плоский осколок камня. Я приподнял его, и там оказалось гнездо галапагосских голубей — немудрое сооружение из нескольких стебельков травы и прутиков, на которых сидела пара покрытых белым пухом, хорошо упитанных голубят. Несмотря на то, что хлынувший свет обнаружил их пещерку в скале, они не проявили страха. Это было только одно из ничтожных явлений из еще неведомого для них внешнего мира. Прилетевшая мать скользнула мимо моей руки, устремляясь к своим драгоценным близнецам. Я осторожно опустил пласт лавы и вернулся к своему месту. Мать приняла это за добрый знак, перестала разыгрывать свою маленькую трагедию и, взглянув на меня последний раз, скрылась в гнезде.
В первый день мне попались всего только штук шесть таких голубей, и только после усердных поисков мы убедились в их многочисленности на этом острове. В ста метрах от места нашей стоянки мы нашли восемь голубиных гнезд: четыре с яйцами и четыре с птенцами.
Слева подо мною я заметил колонию из семи нар вилохвостых чаек. По временам они, слетая со своих красиво окрашенных яиц, усердно обчищали перышки. Интересный контраст представляли собою эти черные, изрытые пласты лавы и нежная чайка, плавно вылетавшая из-за груды острых камней, где остался ее пушистый, как одуванчик, птенец.
Пространство, отделяющее меня от залива внизу, состояло из ряда миниатюрных каньонов, рифов, склонов и трещин в лаве. Местами причудливые скалы в виде зубчатых башен сменялись цепью невысоких гор, среди которых блестели озера и ручьи с кристально чистой морской водою цвета изумруда; эта вода подымалась и стекала по таинственным подземным каналам, и, несмотря на отдаленность от берега, в ней водилась самая разнообразная рыба яркой окраски. Впрочем, озера эти лежали на сравнительно низком уровне. Выше, у подножия скал, были давно образовавшиеся озера, темные, покрытые пеной и наполнявшиеся водою только во время сильных бурь. Следы этих бурь были налицо, в виде бочек, досок, обломков деревянной мебели, плетеных корзин, сундуков, дверей и лестниц — печальных остатков давно погибших судов.
Нижние озера блестели на солнце, как драгоценные камни, оправленные в тусклую платину. Они были одновременно и зеркалом, отражающим предметы, и прозрачной, как воздух, средой. В них, как в зеркале, отражалось небо, и не надо было поднимать глаз, чтобы видеть каждое легкое облачко в высоте, каждое перышко, роняемое перелетающим краснозобым фрегатом или изящным фаэтоном. Но стоило подойти ближе и заглянуть в воду, как таяли облака, исчезали из поля зрения птицы и из глубины появлялся подводный мир. Там плавали рыбы невиданной красоты: рыба-зебра, как будто перевязанная блестящими лентами, какие-то другие рыбы, синие с пурпуром и белыми полосами на спине, и еще другие, с желтыми хвостами и красными головами. Многие из нашей партии занялись ловлей их на приманку из кусочков теста. Пойманная рыбка переливалась вся цветами радуги; сине-оранжевые плавники и золотистые крапины дополняли гамму цветов спектра. Но как только ее клали на камень, чтобы срисовать, она через минуту сделалась черной, как сажа; тогда ее опять опускали в ведро с водою, и она снова блистала всеми яркими оттенками красок, точно сбросив черный покров. Во время ловли туг же кружился пересмешник, таская кусочки теста из ящиков и с крючков и расплачиваясь за них короткими мелодичными руладами.
В воздухе у самого моего лица мелькнула маленькая оса, таща за собою паука, почти таких же размеров, как и она сама. Я употребил все свое искусство, чтобы поймать ее в сачок, но, увы, в нем ничего не оказалось, кроме нескольких игловидных осколочков лавы. Присутствие ос на Тауэре до сих пор не было отмечено, и только один вид из этой группы известен с других островов.
Пока я шел вперед по берегу залива, вокруг внутренней его бухты, картина менялась через каждую сотню метров. То встречались груды камней, выброшенных вулканами, то вдоль изрезанного края бухты высилась шестиметровая стена кораллов, о которую плескались волны. Кораллы — явление редкое на этих вулканических островах. Дальше тянулись заросли мангровых деревьев, и в их ветвях на высоте 15 метров от земли вили свои гнезда бакланы. Из-за деревьев виднелся мелководный пролив с белым песчаным дном, где грелась на солнышке дюжина морских львов, опрокинувшись на спину и выставив из воды ласты.
Подойдя к впадине, я в первый раз на этих островах подвергся нападению. Только-что я наклонился, чтобы разглядеть какую-то морскую улитку, как что-то выпрыгнуло из воды на полметра кверху, извиваясь у самого моего лица. Я отскочил в изумлении и увидел угря-мурену не длиннее 60 сантиметров, темно-оливкового цвета, с мелкими белыми крапинами. Брошенный в него камень его не испугал, и угорь продолжал подпрыгивать, разинув пасть. Когда я пошел дальше, он преследовал меня, стрелой проносясь из одного озерка в другое и выпрыгивая из воды всякий раз, как приближался ко мне. Никогда еще не случалось мне наблюдать столь злостной ярости и такого удивительно смелого нападения на врага сравнительно гигантских размеров. В этот момент древнее испанское название острова Тауэра — Quita Sueno, «Кошмарный остров» — показалось мне как нельзя более метким.
Когда угорь исчез, я заметил, приглядываясь к этим озеркам, образуемым приливом, что они служили настоящим полем битвы для бесчисленных скопищ раков-отшельников. На первый взгляд мне показалось, что все моллюски на берегу сошли с ума: они прыгали, носились во все стороны, с совершенно несвойственной улиткам живостью. Все дело было в том, что в пустых раковинах моллюсков засели раки-захватчики, и теперь, сотни их сражались друг с другом. Летели во все стороны отхваченные в пылу битвы щупальцы и клешни; отшельники в азарте вылезали из своих раковин, отчего происходила непрерывная вынужденная смена жилищ. Миролюбие и добрые нравы, по-видимому, отсутствовали в этих мелких прибрежных озерках на Тауэре.
По всему побережью на скалах водилось много морских игуан, но среди них мне не попадалось крупных экземпляров: длина почти всех не превышала 35 сантиметров, большинство же было и того меньше. Очевидно, это был местный, островной, карликовый вид.
Последним моим воспоминанием о Тауэре была прогулка в глубь острова, где на расстоянии километра от берега одни лишь гнездившиеся всюду бакланы своими перепончатыми лапами напоминали о близости моря. В небольшом амфитеатре, образованном скалами и разогретом солнцем, я присел в тени шестиметрового куста кордии. Он весь горел на солнце сотнями своих ярко-желтых трубчатых цветов. Зной, цветы, синее небо, загроможденное облаками, отдаленная песня пересмешника — все это было как будто и обычным, но вместе с тем на всем лежал отпечаток сказочности. Чего-то недоставало во всей этой природе, что-то отличало ее от природы других тропических стран. Листья растений были совершенно неповрежденными: их не тронула ни одна гусеница, не вырезала в них круглых дырочек ни одна минирующая личинка.
Я стал прислушиваться: от всей этой массы цветов не доносилось до моего уха жужжанья пчел и мух, не слышно было и легкого веяния от полета бабочки или густого металлического гуденья летящего жука. Полнейшая тишина царила в мире насекомых, только изредка прерываемая треском кузнечика. Следов насекомых также нигде не было заметно, ни паутин, ни куколок, ни личинок. Под обломками лавы скрывались от зноя и птиц немногочисленные гусеницы, принадлежащие ночным бабочкам. После тщательных поисков я обнаружил под древесной корой несколько светлоокрашенных многоножек, а под камнями — скопившихся там крохотных серых мотыльков и черно-коричневых сверчков. Тут же попадались и мелкие бескрылые жуки и пауки под цвет лавы.
Самыми многочисленными представителями беспозвоночных были здесь равноногие раки, мокрицы, что, принимая во внимание сухость местности, кажется чрезвычайно странным. Насколько я заметил, на Тауэре было всего лишь два экземпляра москитов, и оба меня укусили, при чем одного я поймал. Всюду, куда бы я ни шел, я оказывался центром внимания восхищенных или, по меньшей мере, любопытствующих птиц; подражая их чириканью и щебетанию, я дополнял их хор, но потом нашел еще лучший способ для их приманивания.
У пары красноногих бакланов, сидящих в гнезде надо мной, происходили, по-видимому, какие-то ужасные семейные неурядицы. Доносившиеся оттуда непрерывные гортанные крики не привлекали однако ни малейшего внимания пернатого царства. Мелкие пичужки и подорожники, как ни в чем не бывало, продолжали перекликаться, летая по своим делам, как будто безмолвие в мире насекомых распространялось и на птиц. Я взобрался наверх и схватил за ногу одного из бакланов в гнезде. Тогда оба они, позабыв свои супружеские счеты, сосредоточили внимание на мне. Мое ухо не различало оттенков в их выкриках, таких же скрипучих и хриплых, как прежде, но, заслышав их, все мелкие птицы в один момент слетелись со всех сторон. Некоторые подлетали совсем близко и с величайшим интересом смотрели на меня.
Очевидно, мне удалось достигнуть большого разнообразия в характере криков бакланов, потому что я сделался объектом сосредоточенного и долгого наблюдения всех обитателей долины. Больше всего здесь было пересмешников, затем следовали подорожники — черные и длинноклювые, голуби и наконец мелкие птички с конусовидными клювами.
Когда я во второй раз приподнял кверху баклана с целью вызвать сенсацию среди мелких птиц, короткоухий филин беззвучно полетел, уселся на ветке над моей головою и уставился на меня большими желтыми глазами. Птички почтительно дали ему место, хотя в их манере чувствовалась некоторая робость. Факт, что они не бросились от него врассыпную, указывает на то, что он редко питался птицами. У этого экземпляра я нашел в желудке трех крупных кузнечиков, двух пауков, двух многоножек по 15 сантиметров каждая, одного таракана и гусеницу и наконец вдобавок — остатки какой-то попавшейся ему легкомысленной черной птички…
Мы покинули берег Тауэра вечером 25 апреля. Залив был также красив, как и в первый раз, когда мы его увидели, и также густой сетью летали над ним птицы.
Тауэр исчезал за горизонтом, и великолепный закат горел над морем, как пламя вулкана. Затем взошла полная луна: сначала она блеснула из-за черной тучи маленькой искрой, затем засияла красноватым серебром во всем своем великолепии…
За нами далеко по глади моря тянулась искристая лунная дорога до самого горизонта. Там, затерянные в неоглядном океане, словно купаясь в волнах, вырисовывались Эден, Гай-Фаукс, Дафнэ, Тауэр, Индефетигебль. Золотая полоса забегала и несколько вперед нашей яхты. Быть может, это служило предзнаменованием золотых дней, которые еще ожидают нас впереди на этих зачарованных островах…