В холодный февральский день я шел по набережной Бруклина. Десятки судов, укутанные на зиму и запорошенные снегом, стояли похожие на какие-то бесформенные массы, на куколки гигантских бабочек. Одно из этих судов должно было теперь пробудиться от сна. Мы избрали нарядную, комфортабельную яхту «Нома», которая должна была служить нам плавучим домом многие дни. Волшебное слово — «экспедиция на Галапагосские острова» — было произнесено, и начались радостные приготовления. Предположено было направиться сперва в Панаму и через канал в Великий Океан, прямо на эти замечательные острова, для того, чтобы исследовать там все, что возможно, и привезти образцы животных и растений, какие только нам попадутся.
Глубокой ночью, в час, когда чаще всего умирают люди, «Нома» пробудилась к жизни и вынесла нас в открытое море…
В таком путешествии, как наше, существуют всегда три периода, представляющие каждый особенный интерес и возбуждающие особый вид радости: это — периоды ожидания самой работы и воспоминания о сделанном. Но бывает один неповторяющийся момент, которого нельзя забыть, хотя бы после него и пришлось пережить много интересного и радостного: это — момент, когда находишь первую интересную добычу. Пусть это будет даже нечто довольно обыкновенное, пусть оно попалось случайно и погибло вскоре после поимки, — все равно: впечатление остается огромное.
На третий день нашего путешествия сачок на длинной палке, опущенный с борта в воду, зачерпнул немного морских водорослей — саргассов. На первый взгляд среди них не было ничего, кроме мелких витых ракушек морского червя, белых с коричневым, и легкой бахромы гидроидов. Водоросль положили в аквариум кают-компании; и вдруг то, что казалось полуувядшей длинной травой, зашевелилось и поплыло само по себе. Мы бросились к аквариуму, и восемь пар глаз с радостью устремились на эту первую нашу находку. Сквозь стекло на нас смотрели большие круглые глаза без век, глаза небольшой рыбы — единорога. Наглядевшись, она тихо поплыла вдоль стенки, угрожающе приподняв кверху свой тонкий меч — шип или рог — впереди спинного плавника.
Глядя на нее, невольно думалось: как могла эта рыбка, такая нежная, полупрозрачная, выдержать бешеный шторм прошлой ночи, когда огромные валы перекидывались через нашу палубу, все захлестывая и разрушая на пути? Невольно проникаешься удивлением перед приспособленностью живых существ к окружающей среде и к условиям жизни. Рыба эта плохо идет на удочку, и мясо ее горького вкуса и даже ядовито. Вот приблизительно все, что мы о ней знаем. Теперь я старался представить себе, как она живет.
В молодом возрасте убежищем ей служат пловучие водоросли саргасса, эти удивительные растения Саргассового моря. Представьте себе; что над нами в высоте плавают плотные массы облаков, то серых, то коричневых, то оливково-зеленых, а под ними и в них самих непрерывно движутся какие-то странные существа; если ветром внезапно отнесет их в сторону, то при наступлении тишины они поспешно опять забираются в свое надежное прикрытие. В таком виде должны казаться рыбам эти пловучие кусты, Животным, населяющим их, вечно грозит опасность сверху, от прожорливых чаек, внизу — от жадных рыб, и защитить их может только их цвет и форма, движение и инстинкт.
Молодая рыба-единорог (Monacanthus) живет в водорослях, пока не окрепло ее странное оружие — зазубренный, ядовитый меч на спине, пока не затвердела острая чешуя, не сформировалось окончательно костистое тело, горькое и несъедобное ни для какого животного.
Мир, населяющий пловучие водоросли, весьма разнообразен. Кроме раковинок, мы находили там креветок, защитный цвет которых — цвет воды: они совершенно прозрачны, и их усики шевелятся так же, как шевелятся стебельки водорослей в струях воды. Попадаются в саргассах и морские анемоны. Эти крошечные, движущиеся живые цветы, всего в восьмую долю три-четыре миллиметра в поперечнике, красновато-желтые или прозрачно-серые, с тонким лиловым ободком вокруг ротового отверстия, распускались и закрывались на наших глазах. Они быстро шевелили своими щупальцами-лепестками и проворно ползали по водорослям.
Чем дальше в океан, тем больше нам попадалось живых существ. Вообще надо заметить, корабли имеют какую-то притягательную силу для морских животных. Не говоря уже о чайках, которые всегда в огромном количестве летали за нами в продолжение дня и с наступлением ночи исчезали неизвестно куда, чтобы вновь появиться утром, нас постоянно сопровождали стаи дельфинов и акулы.
Дельфины, по-видимому, вертятся около кораблей просто только из страсти играть. Они кувыркаются, погружаются в воду, ныряют под киль корабля, опять выплывают и выпрыгивают из волы. Постоянно видны их серые, блестящие тела и острые морды. Когда темной ночью стоишь у борта корабля и вокруг все черно, сквозь плеск волн и журчание воды слышатся странные звуки: это дышат дельфины. То е одной стороны, то с другой доносится из воды дыхание этих млекопитающих, и трудно себе представить что-либо более странное, чем эти живые звуки среди безбрежного черного океана.
Нам удалось убить преследовавшую нас акулу. Поднимая на борт ее тяжелое серое тело, почти в два с половиною метра, мы заметили несколько крепко сидящих на ее коже прилипал (Echeneis). У этих странных рыб спинные плавники превратились в длинные присоски, которыми они плотно прикрепляются к телу акулы, путешествуя с ней вместе и питаясь остатками ее пищи. Вреда они приносят ей не больше, чем ракушки, покрывающие киль корабля.
Прибыв в Колон на Панамском перешейке, мы высадились на берег, предоставив нашей яхте идти по Панамскому каналу; сами же мы следовали за нею по берегу.
Над бухтой Колон в небе высоко над нами парили два аэроплана, описывая спирали и петли, а еще выше их, будто смеясь над человеком и его изобретениями, реял гриф: он без шума, без пропеллера описывал такие же спирали на своих почти неподвижно распростертых крыльях.
Панамские джунгли представляют собою интереснейший мир: он кишит всевозможными живыми существами, и в нем происходят всякие странные вещи. Там видели мы сотни прелестных, пестро расцвеченных птиц, наполняющих воздух щебетанием и пением. В ручьях и ямах живут креветки, а однажды я увидал лежащее поперек потока большое бревно, которое вдруг двинулось и поплыло против течения. Это был крокодил, высматривавший добычу своими маленькими золотистыми глазами.
Появление огромной водяной черепахи заставило усиленно биться мое Сердце натуралиста. Но особенно интересны были япоки — водяные опоссумы, прелестные животные величиною с большую крысу; волнистая шелковая снежно-белая шерсть их разрисована бледно-серыми пятнами на спине.
Из-под камня показалась длиннохвостая ящерица и остановилась, прильнув телом к земле и высоко вытянув шею и голову кверху. Потом она побежала по открытому месту, что-то вынюхивая, и вдруг я увидел, как она превратилась в двуногое: поднявшись на задние лапы, передние прижимая к груди, она сразу стала похожа на маленького динозавра.
После двухдневных блужданий по джунглям мы вышли к морю и прибыли в Панаму, где познакомились с Синдбадом. Синдбада я нашел в самом неподходящем обществе и приобрел его, чтобы приобщить к нашей компании.
Синдбад — только прозвище; настоящее его название — паукообразная обезьяна, по латыни — Ateles ater. Синдбад сидел, привязанный на веревке в узкой улице, а против него, в расстоянии трех метров, выстроился ряд панамцев, невинное занятие которых состояло в том, чтобы плевать на него с этого расстояния. Две пальмы стояли в отдалении, и все внимание Синдбада устремлено было на них. Он сохранял все свое достоинство и полнейшее равнодушие к окружающему. Местные спортсмены, повидимому, очень напрактиковались, потому что проявляли большое искусство. Нельзя сказать, чтобы я был охотником нарушать чужое веселье, но тут я прекратил это интересное состязание, купив Синдбада. И когда длинная рука его обняла меня за шею и он вопросительно заглянул мне в глаза, я согласился с мнением Бриана: да, действительно, многие человеческие существа не состоят ни в малейшем родстве с таким джентльменом, как Синдбад! Он стал жить с нами, был кроток и очень весел. Больше всего ходил на задних ногах и, что особенно замечательно, умел смеяться, — не просто молча скалить зубы, как другие обезьяны или собаки, но действительно смеяться в голос, когда его-щекотали или когда он выкидывал с нами какую-нибудь ловкую штуку. Пять дней провели мы на Панамском перешейке, чинясь, запасаясь льдом, провиантом, водою и углем. Шум города, свет, блеск, движение, все плоды цивилизации были к нашим услугам. Но задача, стоявшая перед нами, заставляла нас радостно думать о ней и стремиться все дальше и дальше, в неведомое…
Будто для того, чтоб оставить в нас особенно сильное впечатление, город поразил нас удивительным зрелищем: когда мы медленно выходили из залива, направляясь в открытое море, сигнальные огни ста пятидесяти судов, стоящих в порту, как жемчужины, белели на фоне черного ночного неба. И вдруг со всех сторон заблестели ослепительные белые лучи. Они шевелились, пересекаясь, выхватывая из мрака то часть набережной, то волны, то освещая облака, то простираясь туда, далеко-далеко, как нам казалось, в бесконечность. Это был волшебный праздник огней! Но мы постепенно удалялись, и вся эта красота сливалась, исчезала. Вот виднеются только отдельные тонкие светлые линии, вот уже только одна — две блестки, точно крошечные светляки, там где-то, вдали… Но еще минута — и они исчезли… Человек со всей его техникой и машинами больше не существовал. Черная вода плескалась вокруг бортов яхты, билась в мой иллюминатор, и темная ночь, первая наша ночь в Великом океане, окутала нас со всех сторон.