Из всех островов архипелага, попадавшихся нам по пути вдоль северного берега Индефетигебля, больше всего нам понравился Дафнэ. Совершенно неожиданные размеры больших островов нас положительно подавляли; они тянулись на много километров, и центральные их вершины исчезали в туманной дали. Тут же перед нами был островок или скорее — два, которые можно было охватить одним взглядом. Чтобы различать их, я назвал их Дафнэ Большой и Малый. Каждый представлял собою естественный кратер, при чем Малый был совершенно неприступен, круто поднимаясь из воды и заканчиваясь плоской, поросшей кустами вершиной. Дафнэ Большой имеет в поперечнике всего около 1400 метров и его ровные отлогие склоны образуют почти совершенно правильное вулканическое кольцо.
21 апреля я покинул яхту «Нома» и в большой спасательной лодке, буксируя четырехвесельную гичку, пристал к Дафнэ Большому. По дороге мы ловили рыбу, и результаты были интересны: мы поймали два новых вида макрели и двух барбуль. Крупный тунец с желтыми плавниками в метр длиною и весом в 13 килограммов четверть часа не давал себя вытащить. Под конец какое-то морское чудовище увлекло на дно нашу удочку, оборвав ее своим веслом.
Надо было думать, что это был день линьки усоногих раков, так как вся поверхность морской воды на огромном пространстве была покрыта серовато-белыми комочками их сброшенных покровов. Подобрав один из таких клочков, я в лупу насчитал в нем девяносто две невесомые скорлупки морского желудя.
На полпути к острову нас стали обгонять летящие стаи желтых бабочек и напомнили мне подобную же миграцию, виденную мною в первое мое путешествие по архипелагу. Такое же довольно обычное, но необъяснимое явление наблюдается и среди бабочек континента, родственных этому виду. На Индефетигебле я в продолжение двух дней наблюдал этот полет. Насекомые летели низко над водой со стороны острова Джемса и Альбемарль и в том же юго-восточном направлении продолжали лететь среди кактусов и кратеров. На кряже острова Сеймура я видел многих бабочек, летящих напрямик к морю, навстречу пассатным ветрам и в пасть верной смерти; а в то же время другие на берегу мирно перелетали с цветка на цветок, нисколько не заражаясь примером своих собратьев, охваченных жаждой странствования. Галапагосские каменные стрижи давно уже перестали быть перелетными птицами, а желтые бабочки этих островов до сих пор остаются рабами какого-то инстинкта, на наш взгляд, неразумного, бесполезного и даже гибельного для них.
Насколько известно, только раз или два побывал человек на островах Дафнэ. Впервые посетил их Бэк во время калифорнийской экспедиции и провел тут три дня. Об оторванности этих островов от других можно судить по виду живущей там маленькой ящерицы геккон, с присосками на пальцах: она совершенно отличается от ящериц той же породы на Индефетигебле, всего в девяти километрах расстояния, и по чешуе, и по форме, и по длине головы.
Благодаря тому что путешественники всегда больше интересуются окружающими крупными островами, этот маленький кратер Дафнэ среди голубых вод оставался как будто в пренебрежении. Оттуда было известно всего девятнадцать видов птиц и три вида пресмыкающихся, но совершенно не было известно растений, насекомых, пауков и змей.
Удивительная особенность этих многочисленных островов архипелага заключается в их внешнем, поверхностном сходстве и в фактическом различии. Приближаясь к Дафнэ, мы: видим ту же неровную поверхность лавы, те же разбросанные по ней кактусы и низкие полувысохшие кустарники. Но, исследовав остров, мы единогласно пришли к заключению, что он не похож ни на что нами встреченное ранее. То, что увидели мы в его кратере, останется самым ярким воспоминанием из всего нашего путешествия.
Но прежде всего пришлось нам позаботиться о месте высадки. Белая пелена пены набегала на берег, гонимая юго-восточным апрельским пассатом. Огибая остров, мы приметили три удобных места для того, чтобы пристать, но, когда лодка причалила вплотную, оказалось, что скалы, отвесные с моря, имеют склон ко внутренней стороне острова, доступный благодаря своей крутизне разве только мухе или цепкой ящерице геккон. К востоку простиралась длинная гряда подводных камней, и на ней мирно покоились два крупных морских льва, опрокинувшись на спину и выставив из воды передние ласты. Их грузные тела по временам поднимались набегавшей волной и снова опускались на камни. Это однако не нарушало их покоя, и только прикосновение веслом заставило их удивленно взглянуть на нас и погрузиться в морскую глубь.
Акул повсюду было множество. Они хватали наши удочки и приманку, и почти каждая попавшаяся на крючок рыба, сразу перекусывалась ими надвое. Между тем сквозь прозрачную воду мы видели, как в глубине плавали и акулы и барбули в тесном и мирном соседстве, и никакого признака тревоги или преследования среди них не замечалось. Но в момент, когда пойманная на крючок рыба билась в панике, акула тотчас же хватала ее. Возможно, что их возбуждала кровь на жабрах раненой рыбы, но мне лично думается, что тут было нечто в роде протеста против вмешательства какой-то посторонней силы. Когда мы притянули к береговым камням несколько легко раненых макрелей, с дюжину акул, от одного до двух с половиной метров длиною, стали кружиться вокруг лодки. Мы направились обратно к югу, и там наконец у пологого спуска склона кратера выступающая изрезанная скала дала нам возможность высадиться. В бурный день это было бы вообще невозможно, но тогда мы выскочили из лодки, воспользовавшись моментом, когда ее подняло волной до уровня скалы.
Внизу на склоне кратера были заросли кактусов и кустовидных портулаковых деревьев, глубоко вросших корнями в расщелины скал. За них мы цеплялись при подъеме, так как склон был все-таки настолько крут, что сорвавшийся из-под ног камень долго катился вниз.
Я быстро достиг вершины, остановившись всего три раза на пути по очень интересным причинам. Спутники мои поднимались по склону вразброд.
У первого попавшегося мне кактуса я увидал трех желтогрудых подорожников: пару родителей, кормивших уже оперившегося птенца. После десятиминутного наблюдения за ними я на примере убедился в причудливости привычек, созданных островною жизнью. На мое появление птицы реагировали прежде всего любопытством. Слетев с колючего мясистого листа кактуса, самка спустилась у самых моих ног, чирикая и вертя головой во все стороны. Если бы ее птичьему мозгу доступны были сравнения, наверное я показался бы ей морским львом, странно стоящим на задних лапах, не опасным, но, впрочем, довольно уродливым. Птенец попытался последовать за нею, но, не доверяя своим слабым крыльям, вернулся обратно. Я двинулся вперед, и родители вновь принялись кормить своего малыша, принося ему семена — странную пищу для молодой птицы, и только два раза увидел я, что они дают ему маленьких гусениц. Затем неожиданно самец схватил сухую травинку и полетел с ней к гнезду в кусте бурсеры. Вслед за ним полетела и самка и стала вплетать травку в хрупкое сооружение; после этого последовало опять кормление птенца, а там опять работа над гнездом. В конце концов я схватил рукою самку, скрывшуюся в гнезде, при чем она довольно сердито меня клюнула. Испуга она не проявила и, когда я посадил ее на соседнюю ветку, она не улетела, а преспокойно стала приглаживать свои помятые перышки. В гнезде оказалось одно свежеотложенное яичко.
Позднее, при исследовании птиц, я убедился, что оперение подорожника не достигало полного развития, соответствующего брачному периоду, но тем не менее он обнаруживал половую зрелость. При вскрытии самки я в ней нашел уже вполне сформированное яйцо и готовый желток.
Тут на примере одной этой птичьей семейки я имел доказательство спаривания на Галапагосских островах птиц весьма различных по размерам туловища, крыльев и клюва; у зрелого самца — не вполне соответствующее оперение: самка, усердно кормящая молодого детеныша, в то же время вьет новое или поправляет прежнее гнездо, в котором уже лежит яйцо свежей кладки: положительно, это какая-то безумная страна, поскольку дело касается птиц и бабочек!
Продолжая подниматься, я заметил какой-то белый клочок под небольшим пластом лавы и с любопытством направился к нему. Оказалось, что там, в надежном прикрытии, сидит одна из самых красивых птиц в мире — красноклювый фаэтон, обладающий отвратительнейшим голосом. Принадлежа к той же семье, как и альбатросы, кормораны и пеликаны, фаэтоны однако должны быть от них выделены. На лету они до странности быстро машут крыльями, в отличие от паренья фрегатов и плавного полета чаек. Оперение их снежно-белое, с тончайшими черными полосками, клюв красный, а от хвоста тянутся два длинных, гибких пера.
Заглянув под навес скалы, я мог хорошо рассмотреть каждое заостренное перо, белки глаз, широко раскрытый зазубренный красный клюв птицы. Ясно, что это была птица не местная: ее стихия — безбрежные пространства океанов, и тут она только для того, чтобы вывести птенцов. Но она принесла с собой весь свой страх, всю злобу на непрошенного гостя, заложенные в нее опытом предков. Когда я наклонился к ней, из расщелины скалы выбежали две маленькие ящерицы: они, по-видимому, нисколько не боялись рассерженной птицы. Казалось бы, что здесь, на Дафнэ, и в столь надежном убежище, фаэтонам, вооруженным острым пилообразным клювом, нечего бояться. Однако неподалеку от расщелины лежали два высохших мертвых птенца и взрослый фаэтон, а в узкой впадине с другой стороны гнезда я увидел остывшее яйцо фаэтона, по цвету и рисунку столь же красивое, как и оперение птиц. На бледно-розовой скорлупе его пестрели крапины и точки роскошного пурпурового цвета. Наличие тут яйца легко объяснимо: неловким движением старая птица легко могла его столкнуть в эту ложбинку; но мертвые птицы — это уже была загадка, и объяснить ее можно только семейными ссорами или трагедиями ревности.
Отстранив рассерженную птицу, я открыл причину ее волнения: за нею виднелся светло-серый комочек, похожий на сухой мох, неподвижный, пока я его не тронул; но тут он начал шевелиться, как плохая заводная игрушка, издавая странные скрипящие звуки и дергаясь клювом взад и вперед. Длинный пух вполне скрывал крылья и ноги, едва выдерживавшие тяжесть маленькой птицы. Ее дымчатую головку с бледно-голубыми глазами можно было ясно разглядеть, лишь когда она вытягивала ее вперед.
Месяцев через пять после открытия мною места гнездования фаэтона мне случилось беседовать в Нью-Йорке с Бэком, побывавшим на Дафнэ в 1901 г. На одном из снимков, показанных им мне, я тотчас же узнал ту расщелину в скале, где нашел птенца и остывшее яйцо. Итак, в течение двадцати двух лет ряд поколений этих птиц избирал то же самое место для гнезд! На Дафнэ сезон гнездования фаэтона продолжается, по крайней мере, от апреля до конца ноября.
Кое-где на крутых склонах видны были молодые бакланы с зеленоватыми ногами, ярко выделявшиеся белоснежным оперением на фоне лавы и зелени. Они встретили меня криками, а родители их так близко стали летать вокруг меня, что на своем лице я ощущал ветер от движения их крыльев. В одном месте, где наблюдался сильный восходящий ток воздуха, целая семейка птиц держалась почти без движения на высоте трех метров над землею. Они разглядывали меня с ног до головы, как разглядывает летчик мелькающий под ним ландшафт.
С высоты острого гребня кратера вид был великолепный. Гладкое, как зеркало, море ультрамаринового оттенка омывало вулкан, отвесной стеной поднимающийся из глубины вод. На линии горизонта в северном направлении я различал острова Джемс, Джервис, Альбемарль, Дункан, Нэмлес, Эден, Гай-Фаукс и весь величественный склон Индефетигебля. На северо-востоке круто выростал из воды совершенно неприступный Дафнэ Малый, увенчанный зеленой короной довольно высоких деревьев.
Я стоял на южной стороне гребня кратера, который ровной каймой огибал весь остров и только с востока был прерван впадиной. Противоположный склон, обращенный в сторону пассатных ветров, представлял собою голую скалу, покрытую низкой зеленовато-серой растительностью.
В шести метрах подо мною под защитой склонов кратера росли густые древовидные кусты бурсеры, достигавшие четырех с половиной метров высоты. Они мешали мне видеть дальше, и я хотел уже повернуть обратно, чтобы исследовать внешний склон, как ясно услышал издалека донесшийся свист, который в джунглях служил нам сигналом, означавшим: «прямо вперед». Повинуясь этому зову, я стал спускаться, пробираясь сквозь заросли. Отовсюду слышалось щебетание черных маленьких птичек, которые были в разгаре ухаживания за своими самками; но те однако не обращали на них никакого внимания, всецело заинтересованные странным двуногим существом, дерзко ворвавшимся в их царство.
Полоса зарослей бурсеры внезапно оборвалась, и я оказался стоящим на выступе скалы. Поразительная картина открылась передо мной. Со всех сторон все глубже и глубже вниз спускались склоны кратера, и дно его на десятки метров подо мной представляло собой огромную сверкающую белизной круглую площадь. Мне показалось, что она усеяна мухами, но в бинокль я убедился, что это было несметное скопище гнездующих птиц, крупных, коричнево-белых бакланов. И только когда некоторые из моих спутников спустились на белый песок, я отдал себе отчет в громадных размерах кратера: люди казались какими-то жуками, ползающими по впадине. Порою крохотный белый мотылек, описывая большие круги, пытался подняться до края кратера и снова опускался на его дно. Но то, что я принимал за мотылька, было не что иное, как огромный баклан с размахом крыльев более полутора метров. В ту минуту, как я направил свою зеркальную камеру, чтобы сделать снимок, поле объектива пересекла большая темная птица и опустилась возле двух белых точек. Посмотрев в искатель, я увидел черного галапагосского ястреба, сидящего на гнезде в пятнадцати метрах подо мной.
С восточной стороны кратера я нашел удобный спуск вниз и по расщелине добрался до самого дна. Тут моим глазам представилось поразительное зрелище: передо мной было скопление не менее шестисот штук синеногих бакланов, и эта порода, видимо, монополизировала себе весь кратер. Других птиц не было видно, кроме подорожников в окружающих кустах и ястребов высоко на краю кратера. По-видимому, бакланы гнездятся в кратере уже бесконечный ряд лет, никогда его не покидая. Повсюду видны были их яйца, юные птенцы и взрослые птицы. Все путешественники наблюдали то же самое и в июле и в ноябре; нет месяца, когда бы кратер пустовал. Я насчитал около 400 гнезд, если можно так назвать небольшие углубления в песке, утоптанные птичьими лапами; в каждом из таких углублений было одно — два яйца или такое же количество птенцов, или наконец на нем сидела взрослая птица.
Фотографические снимки дают более ясное представление об этих птицах и их жилищах, чем самое подробное описание. Одного только фотография представить не в силах: это — ярко-голубого цвета ног и перепончатых лап, цвета, который, казалось, затмевал и сверкающий белизною черный оттенок скал и даже коричнево-белое оперение самих птиц.
Гнезд с двумя яйцами было больше, чем с одним, и та же пропорция соблюдалась в количестве птенцов. Много говорилось о том, что из двух птенцов одного выводка неминуемо погибает младший или собственной смертью, или убитый родителями. Но тут, очевидно, этот спартанский обычай не соблюдался: птенцы одного и того же выводка, разного роста и хорошо упитанные, здравствовали преблагополучно. Я видел, как оба родителя сидели на гнезде, подсунув под яйца свои большие перепончатые лапы. Когда я осторожно хотел отстранить самку, чтобы сфотографировать ее яйца, она сначала сопротивлялась, но потом сошла с яиц, показав свои синие лапы.
Бакланы этого вида водятся по всему материку от Нижней Калифорнии до Чили. Но там они зачастую несут по три яйца, хотя обычно их и там бывает все-таки два. У галапагосских же синеногих бакланов трех не бывает никогда, и часто одно яйцо составляет весь комплект. Это вполне объяснимо теорией сохранения вида, если принять во внимание, что галапагосские птицы почти не имеют врагов, тогда как бакланы материка постоянно подвергаются нападениям чаек и хищников.
Нас поразила сравнительно прохладная температура в кратере. Несмотря на то, что он замкнут со всех сторон, движение воздуха в нем чувствовалось гораздо сильнее, чем снаружи. Очевидно, воздух, нагретый отражением, тепла от белого песка, поднимался вверх, и его место занимал тотчас свежий воздух, входящий через ущелье с восточной стороны.
Но бакланы, находившиеся на дне кратера, все-таки, по-видимому, страдали от жары, судя по раскрытым клювам у взрослых и птенцов. Однодневные птенцы были голы и уродливы; более взрослые слегка покрыты пухом, который с возрастом становился все гуще, пока наконец птенец не делался похожим на круглую пуховку. Потом постепенно между плечами появлялись коричневые перья, а у месячных птиц оперение бывало уже вполне закончено. Птицы, покрытые еще первым пухом, но с хорошо развитыми перьями крыльев, казались чрезвычайно смешными. Из белого пуха нелепо торчали громадные крылья, буквально волочившиеся по земле, когда птенцы неуклюже переваливались на своих больших лапах. Эти тяжелые крылья казались уродливыми придатками по сравнению с роскошными крыльями взрослых бакланов.
В течение всего детства молодые птенцы крепко держатся места, долженствующего изображать их дом. Только когда их пух начинает заменяться перьями, они присоединяются к компании своих сверстников и, как манны небесной, ждут сверху даров от своих родителей, появляющихся из неведомого им внешнего мира.
Совсем иное представление о белом свете имеют те бакланы, которые ютятся на высоких прибрежных скалах. Пробираясь вдоль такой гряды, я видел, как из гнезда в первый раз вылетел совсем оперившийся баклан. Он сначала довольно храбро ринулся вперед, но потом заколебался в воздухе, как аэроплан, убавивший скорость хода ниже семидесяти трех километров. Все чаще и чаще стал он махать крыльями, приведенный в ужас видом волн, и в конце концов, перекувырнувшись, шлепнулся в воду. Вынырнув на поверхность, он судорожно загреб к берегу, вылез и попал прямо в многочисленную компанию крупных морских игуан, безмятежно гревшихся на солнце.
Тут же на дне глубокого кратера молодые бакланы в течение первых месяцев видят только застывшую лаву, выгоревшую растительность, а над собою — почти неестественно синее небо. Должно пройти не менее трех месяцев, пока они настолько окрепнут, что смогут подняться в воздухе и кружиться вдоль стен кратера; и если только баклан вообще способен удивляться чему-нибудь, то он должен пережить сильнейшее волнение в гот момент, когда, впервые перелетев через кратер, увидит со всех сторон необъятную даль ярко-синего моря. До этого времени соленой воды для него не существует, о внешнем же мире он имел представление только по проплывающим в вышине облакам, по полетам своих родителей и по рыбкам, которых он, в наполовину переваренном виде, извлекает из их вместительных глоток.
Кое-где валялись высохшие трупы мертвых бакланов; очень молодых птиц среди них я не заметил, все они принадлежали более или менее взрослым птицам. Об этом свидетельствовали почти вполне окостенелые черепа трупов, оголенные ветром от перьев.
Здесь, несомненно, типично выявляется закон, по которому выживает наиболее приспособленный; критический момент в жизни птенца наступает тогда, когда родители механически и инстинктивно прекращают его кормление, и, если он не в силах вылететь из кратера, он погибает.
Даже взрослые птицы с трудом поднимаются вверх. Они доверчивы до нелепости, и когда я пытался их пугать, чтобы заставить их подняться и полететь, они неохотно начинали махать крыльями, топтаться кругом, сбивая с ног сидящих птиц, и только потом лениво поднимались в воздух. Но из кратера они все-таки не вылетали, а, покружившись над моей головой, снова опускались в свои гладко вытоптанные ямки.
В местах, особенно густо заселенных птицами, из-за шума, производимого ими, немыслим был никакой разговор. Это было нечто вроде рева медной трубы вперемешку с резким свистом. Я убил и ревуна и свистуна и нашел, что это были самец и самка. У них и глаза оказались совершенно непохожими: желтые у самца и желто-коричневые у самки, с более широким, чем у самца, зрачком. На солнце зрачки и у того и у другого одинаково сокращались, но нельзя допустить, чтобы это указывало на то, что бакланы принадлежат к ночным птицам. По возвращении моем я узнал, что доктор Мерфэй обнаружил то же самое различие между самцем и самкой у бакланов, живущих на Перуанском побережье, из чего явствует, что тут не имеет значение изолированность Галапагосских островов,
Близ стен кратера, на его дне, по камням в большом количестве водились ящерицы-гекконы. В Галапагосском архипелаге на шестнадцати островах различается восемь видов этой маленькой ящерицы. Здешние гекконы были около 8 сантиметров длины и ютились под пластами лавы. Как и другие обитатели этого острова, они были удивительно доверчивы и не двигались даже тогда, когда мы приподымали осколки шлака, под которыми они сидели. На пепельно-серых их спинках пестрели черно-коричневые крапины, неодинаковые у разных особей. Даже у этих маленьких ящериц была чисто островная особенность: я два раза подметил, как в полдень, когда набегали облака, они выползали из своих норок и бежали, отыскивая место, освещенное солнцем. Вид протянутой к ним руки заставлял их остановиться неподвижно, но при малейшем прикосновении они мгновенно, как молния, исчезали за камнями.
Как у всех их сородичей в Гвиане и других местах, хвосты их легко отрывались, и собранные нами для коллекции гекконы были почти все бесхвостыми. Первый замеченный мною геккон сидел под камнем, который отчасти прикрывал также и яйцо фаэтона. Едва я успел протянуть руку и коснуться ящерицы, как она исчезла, а ее отвалившийся хвост, извиваясь, подпрыгивал на камнях. Я опять осторожно приподнял плоский камень: там совершенно спокойно сидел геккон, ожидая, что я буду делать дальше и не обращая никакого внимания на то обстоятельство, что половина его тела, навсегда для него утраченная, умирает в судорогах тут же рядом. Я не забуду впечатления от этого неистового верчения оторвавшегося хвоста. Очевидно, оно имеет целью привлечь внимание врага, чтобы дать возможность ящерице спастись. Все восемь маленьких мышц сокращались без потери хотя бы единой капли крови, а затем ящерица скоро начнет опять отращивать себе хвост, которым она снова одурачит какого-нибудь врага — естествоиспытателя или же хищную птицу; других врагов в этом уединенном кратере у гекконов не имеется. Пища их состоит из мелких насекомых и червей, которых одолеть им под силу: одна ящерица проглотила гусеницу, маленького мотылька и муху, у другой в желудке оказалось два клопа, две гусеницы и паук и наконец третья содержала в желудке двух жучков, несколько гусениц и несколько мелких семян.
Поднимаясь со дна кратера к гребню его, я шел вдоль откоса и на полупути увидал ястребиное гнездо, замеченное мною еще сверху. Птица отлетела на несколько метров при моем приближении и кружилась поблизости, пока мы фотографировали и рассматривали строение гнезда. Оно было заложено на выступе скалы и с каждым годом дополнялось и увеличивалось, достигнув величины трех метров вдоль склона горы, а по перпендикуляру — двух метров; толщина его стен местами доходила до полутора метров. Материалом служили почти исключительно ветви древовидной бурсеры, высокой и безлистой, растущей у верхнего края гнезда. Последним добавлением к гнезду был десятисантиметровый слой сучьев и настил из тонкой травы и сухих листьев в 5 сантиметров толщиною. Я смог рассмотреть пять или шесть ежегодных достроек к гнезду, и, судя по этим легко размеченным слоям, вся его масса насчитывает от пятнадцати до восемнадцати гнездований.
В гнезде лежали два еще теплых яйца, а в глубине, у основания гнезда, я нашел третье, очевидно, прежних лет, хотя и не разбитое, но совершенно высохшее яйцо.
Когда мы покидали этот интересный остров, он поразил нас новыми неожиданностями. Два раза наша яхта шла вблизи него, но даже в бинокль мы не могли различить на нем морских птиц, для которых он служит убежищем. В течение недели мы производили исследования в девяти километрах от Дафнэ и лишь раза два заметили одинокого, точно заблудившегося баклана. Птицы, очевидно, летят далеко на север прямо к месту своей рыбной ловли не стаями, а в одиночку, в противоположность тем длинным вереницам птиц, утром и вечером летящих от острова Тауэра и обратно. Снаружи ничто не выдавало присутствие бакланов, гнездящихся внутри Дафнэ в неисчислимом количестве. Можно лишь пожелать, чтобы маленький островок этот подольше сохранил свою тайну от всеразрушающей руки человека! Ведь достаточно было бы высадиться сюда экипажу одной шлюпки, чтобы в несколько часов была уничтожена вся колония птиц.