Далеко в Тихом океане, у экватора, против берегов Южной Америки, есть группа вулканических островов, известная триста пятьдесят лет назад под названием Заколдованных островов, а теперь называемые Галапагосскими. Английский путешественник XVIII века Джон Байрон видел их, взбирался по их потокам остывшей лавы и дивился отсутствию пугливости у тамошних птиц. Робинзон Крузо побывал на них, — его доставили туда спасшие его морские разбойники, и, надо думать, он благословлял судьбу, избавившую его от несчастья быть выброшенным на эти неприветливые берега при крушении судна.
Как мы увидим далее, соприкосновение человека с этими островами на всем протяжении истории связано с войнами и всякими лишениями: жаждою, голодом и таинственными случайностями.
Первые известные нам сведения о Галапагосских островах относятся к далекому туманному прошлому, когда вождь племени древних инков Тупак Юпанкви, дед Атахуальпа, во время своего морского путешествия по Тихому океану открыл огненную гору, названную им Нинакумби. Это было задолго до первого путешествия Колумба. Если то был один из Галапагосских островов, что весьма вероятно, то Юпанкви посетил, надо думать, и другие, так как он вывез оттуда негров и трон из меди.
Холодное течение Гумбольдта, возникающее в американских водах, идет прямо к северу вдоль берегов Чили и поворачивает слегка на запад у Перу; отклоняясь от материка Южной Америки, оно направляется в Тихий океан и омывает берега Галапагосских островов. Температура его на 15—20° ниже нормальной для экваториальных вод. В былые времена это течение, несомненно, способствовало занесению сюда пингвинов и южно-полярных тюленей, встречающихся теперь на этих островах. То же течение, в связи с продолжительными штилями, было в 1535 году причиной высадки в архипелаге Галапагосских островов испанского епископа, направлявшегося в Панаму. Ему мы обязаны самыми первыми сведениями об этих островах, об их ручных птицах и гигантских черепахах, на спине которых свободно может уместиться человек. Испанцы здесь едва не умерли от жажды и поддерживали жизнь лишь жеванием толстых, мясистых листьев кактуса, пока в конце концов им не удалось отыскать небольшое количество воды во впадинах скал.
Позднее здесь появились пираты с добычей из Перу, поджидавшие у островов удобного случая для новых набегов. Порою мы наталкиваемся на описание инцидентов вроде следующего. Судно Диего-де-Риваденера, измученного выжиданием попутного ветра и погибавшего со своей командой от голода, выбросило в море молодого юнгу, чтобы изловить плававшую вокруг корабля гигантскую черепаху. В этот момент неожиданно поднявшийся ветер унес судно так быстро, что не было возможности вернуться и Спасти несчастного, цеплявшегося за черепаху и тщетно молившего о спасении. Пират Вудс Роджерс зарыл здесь будто бы огромные сокровища, награбленные им у вице-короля Перу. Предполагают также, что инки бежали сюда, спасаясь от испанского завоевателя Писарро, с громадным количеством драгоценных камней и золота.
Со времени войны 1812 г. история Галапагосских островов становится несколько более точной. Адмирал Портер оставил нам длинное, интересное описание своих приключений, а также и очерк естественной истории архипелага. Он объясняет название «Заколдованные острова» чрезвычайной трудностью для корабля покинуть их, благодаря затяжным штилям и изменчивости подводных течений, задерживающих неделями суда вблизи от места последней якорной стоянки.
Трудно передать словами все наши переживания на рассвете четвертого дня, после того, как мы отбыли из Панамы. Они так живо сохранились в моей памяти, что я мог бы воскресить любой звук, любой запах, любые краски. С мостика нашей яхты я заметил низкое облако на юго-западе горизонта, не рассеивавшееся вместе с туманом, который поднялся с моря или спустился с неба; оно как бы сомневалось, примкнуть ли ему к облакам или же упасть в море дождем.
В предрассветной мгле, позабыв об облаках, я занялся наблюдением над огромным стадом дельфинов, лениво и медленно, точно во сне, перекатывавшихся в морских волнах. Одним могучим движением переворачиваясь в воде, они всплывали на поверхность и, описывая дугу, исчезали снова под водой. Очевидно, все они, одновременно уловили шум нашей яхты, и, хотя их было около двухсот, они, как один, выпрыгнули из воды, повернулись в воздухе, и, подобно осколкам взорвавшейся бомбы, снова зарылись в воду. Дельфины направились прямо на нас и плыли перед самым носом судна, продолжая выпрыгивать на воздух с распростертыми плавниками и снова шлепаясь в воду, отчего получался звук, похожий на ружейный залп.
Верхний край странного облака на горизонте был резко отграничен, чего не бывает с облаками. В конце концов густой туман над высокими пиками рассеялся, и я увидел землю, это были Галапагосские острова, их вулканы — остров Индефетигебль. Он был так массивен и так не соответствовал тем описаниям, которые нам были известны из книг, что мы долго не хотели верить своим глазам. Только лишь различив Гордонские скалы, Барингтон, острова Северный и Южный Сеймур, Дафнэ, Иервис и др., мы убедились, что это действительно Галапагосские острова.
Мы медленно шли на северо-запад, прямо на Индефетигебль, и не могли насмотреться на все диковинки, которыми кишело море. В течение трех последних дней нам почти не попадалось ни пернатых, ни представителей морского царства. Теперь же глупыши то-и-дело вспархивали над волнами, как мотыльки, кружились крачки, уверенными взмахами крыльев напоминавшие стрижей, и два альбатроса парили над яхтой — зрелище для меня неожиданное в такую пору года. Акулы плыли почти бок-о-бок с нашим судном; два котика вынырнули и осмотрели яхту от верхушек мачт до ватерлинии, — это были два единственных представителя этой группы, которых я видел у островов.
Но едва ли не самым интересным зрелищем был огромный парусник — рыба, по меньшей мере, двух с половиной метров длины, три раза подряд выпрыгнувшая из воды, поворачивая свой могучий прямой и острый клюв в различных направлениях. Позднее я узнал, что это — единственный случай нахождения парусника в этой части света; но ошибки быть не могло: его видел отчетливо и мой коллега. На следующий день он увидел еще и другого, я же заметил двух парусников, но меньших размеров.
Над нашей яхтой описывали круги пеликаны и фрегаты и низко опускались бакланы, видимо, желая удовлетворить свое любопытство. Но вот громкий грохот якорной цепи резким диссонансом нарушил тихое течение окружавшей нас жизни, и мы остановились в Конвейской бухте, в гавани, служившей пристанищем для всех знаменитых пиратских судов во все времена.
Окинув взором растилавшийся перед моими глазами остров, я тщетно пытался уловить хотя бы единый звук с его пустынных берегов.
Итак, свершилось! Греза моих юношеских лет наконец сбылась: я очутился на Галапагосских островах! Дарвин пробыл здесь более месяца, и его наблюдения над жизнью здешних птиц послужили, быть может, первым импульсом, побудившим его создать «Происхождение видов».
С тех времен и поныне острова почти не изменились. Изредка проходила шхуна мимо их берегов или же какое-нибудь судно разбивалось о камни либо о выступающий риф. Протекали, чередуясь, месяцы и годы, но на большинстве из островов пресмыкающиеся, птицы и морские львы по-прежнему видели только себе подобных; для них одних вставало и заходило солнце; целые поколения этих существ жили и вымирали, ни разу не увидев человека.
28 марта 1923 г. я выпрыгнул из моторной лодки, подошедшей к острову, и вброд добрался до берега. Вода была кристально-прозрачна. Маленькая уточка спустилась на воду почти у наших ног. Она усердно гребла своими перепончатыми лапками, крякая и с любопытством вглядываясь в наши лица. Такое отсутствие пугливости у местных птиц, такое поведение их, как в библейском раю во времена Адама и Евы, меня не удивило: оно было мне уже известно из книг; старые рассказы Кука и Дампье подтверждались.
Попытаюсь в немногих строках описать красоты и интересные стороны этих островов. Как известно, фотография производит всегда меньшее впечатление, чем живопись; так и словесное описание может иметь успех только при условии недоговоренности: детали должно дополнить воображение читателя.
Странное чувство безнадежности охватило меня, когда я впервые вступил на землю. Знакомясь в свое время с тропическими джунглями, я там чувствовал растерянность, я старался отыскать какую-нибудь руководящую нить, возможно сузить задание: так сложна и запутанна была окружавшая меня картина роскошной растительной и животной жизни тропиков.
Там немыслимо одному человеку охватить всю сложность взаимоотношений хотя бы на поверхности какого-нибудь квадратного метра. Потому там не чувствуешь и ответственности, что упустил, забыл, не заметил чего-нибудь, заслуживающего внимания. Но здесь, на Галапагосских островах, отчаяние овладело мной по другой причине. Острова эти уединены, жизнь на них сравнительно скудна, и при наличии времени, внимания и уменья наблюдать имеется полная возможность для одного человеческого ума постичь, распознать, распутать все сложные соотношения между животными, растениями и окружающей неорганической природой. Научные экспедиции не раз уже посещали этот архипелаг с тех пор, как Дарвин побывал здесь восемьдесят восемь лет тому назад. Одна из них оставалась здесь в продолжение шести, другая же — восьми месяцев. Специалисты-ученые уже наблюдали, коллекционировали, описывали здесь тысячи животных и растений. Таким образом я имел возможность пользоваться обширным запасом уже накопленных научных сведений. Но вместе с тем я знал, что кратковременное мое пребывание исчислялось днями, почти часами, и часть этого времени уйдет непременно на сон, на питание!.. Этот недостаток времени и вызывал мое отчаяние. Взор мой скользил по расстилавшемуся передо мною обширному острову, по целым километрам возвышенностей, упиравшихся в неисследованные вулканы в центре, высотой в несколько километров. В данный момент они были заслонены от наших глаз дождевой завесой, за которой, быть может, скрывались неисчислимые чудеса.
Первая прогулка по неизведанной местности в новой стране — нечто особенно привлекательное, увеличивающее ценность жизни, а в такой стране чудес, как эта, первые шаги столь обильны новыми впечатлениями, что описать их в стройной последовательности почти невозможно. И хотя во время моей первой прогулки по Индефетигеблю меня охватили самые разнообразные впечатления, тем не менее они вспоминаются с удивительной ясностью.
Еще не достигнув берега, кто-то из нас направил свою фотографическую камеру на плававшую у наших ног маленькую уточку, совершенно ручную, и от волнения нажал затвор, не удалив матового стекла. Затем мы вытащили на берег всю нашу кладь и растянули большой холщовый шатер: это было наше главное убежище, дававшее тень для работы художников.
Совершенно случайно мы высадились в самой красивой бухточке побережья, — мы ее назвали потом Гаррисоновой бухтой. Это был кусочек берега полулунной формы с белым песком и с рифами из окаменелой лавы на каждом конце; он обрамлял кристально чистую изумрудную лагуну. Два высоких сухих куста одиноко торчали из песка, служа удобными вехами, видимыми издалека. На мягком белом песке всюду были разбросаны во множестве раковины, каких я не видывал с детства, когда, бывало, выменивал на них, как на драгоценности, птичьи яйца и картиночки. Их было здесь такое изобилие и они были так красивы, эти изящные башенки, конусы, двустворчатки и спирально завитые раковинки, что невольно я опустился на колени и жадно собирал их.
Занимаясь этим делом, я взглянул вверх и вдруг увидел почти над самой своей головой четырех птиц — пару устрицеедов и пару галапагосских чаек, — внимательно следивших за мной. Они были так доверчивы, что, очевидно, принимали меня за морского льва, но, должно быть, за не совсем обыкновенного: это можно было заключить из их сосредоточенного наблюдения.
Устрицееды, живущие на Галапагосских островах, тождественны с таковыми Нижней Калифорнии: у них тоже белое с черным оперение и красные клювы; чайки же, благодаря своей густой серо-коричневой окраске, казались изящными живыми кусочками вулканического пепла: это исключительно галапагосский вид, не встречающийся нигде более. За все время нашего пребывания в Конвейском заливе эти две птицы были нашими неизменными спутниками. Как только мы появлялись на берегу, они нас встречали и бегали взад и вперед по берегу, разглядывая нас с неослабевающим интересом и следя за нашими занятиями.
Временами показывалась и другая пара чаек, но эти первые четыре птицы были, очевидно, неоспоримыми владельцами Гаррисоновой бухты. Когда мы принимались тянуть невод, их воодушевление доходило до крайних пределов. Они подпрыгивали вверх и вниз, когда рыба начинала перескакивать через край сети, и с невероятной жадностью поедали лакомые кусочки, которые мы им бросали. Не успев еще проглотить рыбку, хвост которой торчал у чайки из клюва, она уже готовилась схватить другую рыбешку, бившуюся на песке у ее ног.
Когда мы появлялись на берегу с одними лишь мольбертами, ружьями и фотографическими аппаратами, чайки ограничивались молчаливым наблюдением; зато стоило им только завидеть длинные колья сети, торчавшие из лодки, как они тотчас же их узнавали и принимались приветствовать нас своим раскатистым хохотом; устрицееды же бегали по берегу с поднятыми крыльями и сочувственно гоготали.
Итак, в свое первое посещение я стоял на коленях и жадно рылся в песке. Новой находкой было для меня бесчисленное множество толстых игл морских ежей, пурпуровых и желтых, по-видимому, не поддающихся разрушению от времени. Позднее на острове Тауэр я нашел, что расщеплехвостые чайки строят свои гнезда из этих коротких, палочкообразных игл, употребляя сотни их для каждого гнезда.
А вот и еще находка: замечательно красивый панцирь огромного тропического омара. Каждая его частица представляет собою тончайшую художественную резьбу изумительных тонов и красок. Когда этот представитель ракообразных погибает и когда различные моллюски, рыбы и черви покончат с его мясом и внутренностями, то опустевшая скорлупа его выбрасывается волнами на берег и разбивается о лаву. Рассыпанные по песку мелкие частицы ее в виде миллиардов кусочков художественной мозаики поражают глаз разнообразием красок и тонкостью скульптуры.
С побережья бухты я отправился вверх по песчаному кряжу и очутился сразу в совершенно иной местности. Песка уже не было нигде, а взамен его был совершенно выжженный грунт. После первых часов ходьбы у меня составилось уже представление о типе местности и растительности, в общем одинаковой на всех островах. Хотя обилие растительности было и не всюду одно и то же, но прибрежные низменности были везде одинаковы: всюду сухая и пустынная зона окружала возвышенную, центральную и более влажную область.
Уже после получасовой ходьбы я смог достаточно уяснить себе, почему промышленниками остров никогда не был использован, а посещался лишь пиратами, загонявшими сюда свои суда для починки их на берегу, голодающими китоловами да учеными исследователями, и то на елико возможно короткий срок.
Мне стало также очень скоро понятно, почему внутренность Индефетигебля осталась до сих пор неисследованной. Как и на большинстве других островов, низменная область представляла собой сплошной затвердевший вулканический пепел, испещренный множеством бездействующих, остывших кратеров; редкая растительность, пробивающаяся там и сям в трещинах и расщелинах, существует лишь при условии неустанной борьбы за влагу. Каждый шаг по скользкому вулканическому стеклу, звенящему, как металл, требует осторожности, иначе вы рискуете упасть на кактус или иное колючее растение. При малейшем неловком движении ноги острые, как бритва, края застывшей лавы могут разрезать вам обувь. Изредка встречается подобие луга, являющегося своего рода оазисом. Тут вязкая красная вулканическая глина позволила развиться довольно густому покрову сухой травы.
Однако стоило сделать десяток шагов по этому лугу, чтобы тотчас же с него свернуть и идти лучше по, грудам острой лавы. Дело в том, что при малейшем прикосновении к этой траве из нее сыпалось громадное количество семян, покрытых густыми волосками, — они впивались в одежду и в кожу наподобие сотен рыболовных крючков. Когда же такое семечко попадало под платье, то удаление его сопровождалось кровотечением и из пальцев и из тела, притом обычно частица его обламывалась и долго еще давала себя знать. Я никогда не встречал более неблагоприятных условий для ходьбы.
Индефетигебль имеет округлые очертания, и в поперечном сечении протяжение его — около 40 километров… Он повышается очень постепенно, а центральный его кратер достигает высоты в 660 метров и более. Ходят слухи, что в этом центральном кратере есть пресноводное озеро, однако ни один исследователь не подымался выше 300 метров и не приближался к центру этого острова. За недостатком времени и за невозможностью организовать доставку провианта и воды мне удалось пройти не более 8 километров. Проникая внутрь острова, я был окружен холмами и скалами, образованными из звонкого вулканического стекла, продукта деятельности вулканов. Гигантские кактусы протягивали вверх свои мясистые, овальные листья, также и кое-какая более низкая растительность ухитрялась каким-то образом завоевывать себе место в расщелинах лавы и добывала питание для своих корней из скудной вулканической пыли и пепла. Среди местной флоры преобладали два сорта растений; колючие растения и растения с толстыми, мясистыми листьями и стеблями. Вся же прибрежная зона почти бесплодна и пустынна. Период дождей, да и то весьма умеренных, длится всего два—три месяца, благодаря чему там легко могли выдерживать лишь растения, содержащие влагу в своих тканях, как, например, кактусы. Что же касается колючих растений, то, хотя большинство из них так давно уже существует здесь, что они стали местными, галапагосскими видами, все же они не утратили своего колючего наряда.
В различных описаниях этих островов много говорилось о бесплодности береговой полосы, и я был крайне изумлен, увидев всю эту местность зеленеющей и большинство растений в полном цвету. Но когда я ближе присмотрелся к этой зелени, то убедился в обманчивости ее маскарадного наряда. Лишь концевые побеги и ветви были покрыты листвою, но так как кустарник преимущественно разрастался вширь, создавалось впечатление обилия зелени. Раздвинув же зеленый на вид куст, не трудно было убедиться в полной оголенности веток и стволов, побелевших за время бездождия под лучами солнца и на первый взгляд помертвевших; глубоко под корой они сохраняли однако искру жизни, готовой воскреснуть в следующий сезон дождей, через семь—восемь месяцев.
Оболочка, предохраняющая растение от жары и засухи в течение остальной части года, столь герметически непроницаема, что даже новые дожди не могут ее смягчить. Только лишь верхние ветки доступны внешнему влиянию, и в них-то и проявляется вся жизненная энергия растения.
Пробираясь среди более высоких растений, мне казалось, что я иду среди мертвого леса, украшенного лишь пучками листьев. Однолетние же растения, конечно, были сплошь зеленые, — они растут тут с невероятной быстротой. Вернувшись на берег, я заметил, что многие из мелких растений уже успели за это время расцвести и увянуть.
Период дождей, да и то весьма нерегулярных, длится на островах от января до апреля, и хотя в тот год сезон был запоздалый, но уже в начале апреля он видимо приходил к концу. Желтый тон преобладал в окраске цветов на острове: в бледных типичных цветах кактуса и акации, в нежных цветках с пурпуровой сердцевиной дикого хлопка, а также в цветках древовидного кустарника кордии. Как ни странно, но это были единственные крупные цветы среди всей растительности острова.
При первом моем вступлении на песчаный берег меня приветствовали местные птицы Индефетигебля: три пересмешника, быстро побежавшие мне навстречу. Один из них тотчас же начал петь, и все трое разглядывали меня с большим любопытством. Всякий видавший этих птиц в садах штата Вирджинии, встретив их здесь, узнал бы в них американских дроздов: те же игривые манеры, слегка приподнятый хвост с яркими крапинами, коричневато-серое оперение, мутно-белое внизу, и темные крылья. Несмотря на отсутствие белых перьев на крыльях и на черный оттенок передней части головы, эти островитяне, казалось, хотели замаскировать свое происхождение; они, однако, выдавали себя при первых же звуках голоса. Это был тот же тембр, то же попурри из всевозможных нот, мягких и резких, характерное для всех пересмешников.
Прежде всего я был изумлен и очарован их доверчивостью. Это были две взрослые птицы и птенец с крапчатыми оперениями; последний спокойно подошел и клюнул сырую песчинку с моего башмака.
Я медленно шел вперед, сопровождаемый этими двумя птицами. Взлетев на ближайший куст, они стали тщательно всматриваться в мое лицо. Куст был поистине достоин этих странных островов: весь покрыт бесчисленными колючками вместо листьев. Человеческая рука не могла бы нигде прикоснуться к ним безнаказанно, но это не мешало пересмешникам перепрыгивать с ветки на ветку, как по бархатной листве.
Научное название этих черноухих пересмешников — Nesomimus melanotis. Первое, что меня в них поразило, это — быстрота и легкость, с которыми они передвигаются по земле. Я видел их чаще ходящими и бегающими, чем сидящими на кустах. Охотясь за мухами, они перепрыгивали всякие препятствия, при чем даже не расправляли крыльев.
Они были значительно мельче наших американских дроздов, но клюв и ноги галапагосских птиц более развиты, чем у тех. Благодаря тому, что на островах нет крупных деревьев, что насекомые главным образом ползают по земле, а ягоды растут в песке или на самой лаве, а также благодаря близости океана, птицам незачем высоко или далеко летать. Вот единственная причина изощренности в быстром передвижении по земле. Неровность грунта и скудость фауны насекомых затрудняют добывание пищи; вследствие чего клюв птицы выполняет сложное назначение: им они добывают пищу в трещинах лавы, расщепляют мелкие ветки, раскалывают скорлупки крабов и моллюсков и даже обрывают хвосты мелким ящерицам. Все это мне самому приходилось наблюдать. Итак, не касаясь теории причинности и следствия или естественного отбора, факт остается тем же: эти птицы по своей структуре значительно отличаются от континентальных дроздов, прекрасно приспособлены к добыванию пищи и потому благоденствуют на островах. Нагляднее можно представить себе эти изменения в ногах и крыльях пересмешников, если допустить, что у человека при изменении условий существования руки укоротились бы на пять сантиметров за счет удлинения ног на двенадцать сантиметров.
Любопытнее всего, что, не вдаваясь в точную характеристику как этих, так и других галапагосских птиц, невольно путаешься в определениях, если отыскиваешь их прямое родство. Несомненно, что здесь мы имеем некогда живших птиц на материке, вероятнее всего, вдоль побережья Паламако и Коста-Рики, и впоследствии ставших обитателями большого Галапагосского острова. Последний же, в свою очередь, вследствие оседания превратился в ту группу вулканических островов, на которых до сих пор продолжают жить представители рода Nesomimus, начав уже слегка различаться между собою. Тут, вероятно, действуют причины иные, чем те, которые вызвали общее родовое сокращение крыльев и удлинение ног, и причины эти не столь существенны. Связаны ли они с внутренними органическими изменениями или же с внешними условиями, трудно определить Как бы то ни было, но мы имеем здесь пример эволюции в трех плоскостях.
Я бросил моим пересмешникам несколько крошек хлеба, как это, вероятно, делали за сотни лет и до меня различные пираты, посещавшие острова. Птицы тотчас же подлетели к самым моим ногам и преспокойно стали клевать хлеб.
Когда я углубился внутрь острова, ко мне присоединилось другое семейство таких же птиц.
Они держались близко, перепрыгивая с куста на куст и оповещая других птиц громкими, резкими криками на высоких нотах.
Каждая птица подлетала сразу на очень близкое расстояние, вглядывалась в меня умными, живыми глазами и тотчас же опускалась на землю возле меня; затем следовал первый крик, уже слышанный мною и выражавший некоторую тревогу и сомнение.
Неожиданно я почувствовал легкий толчок и царапанье когтями по моему шлему Подняв руку, я коснулся оперенной ноги и увидел короткоухого филина, чуть было не севшего мне на голову. Отлетевшие на некоторое расстояние пересмешники внимательно следили за новым пришельцем, издавая при этом короткий шуршащий звук крыльями. Этого звука мне больше потом никогда не пришлось слышать, так как и никогда больше не видел пересмешников в состоянии тревоги или испуга, но даже и теперь в их движениях не было явного страха перед этим хищником. В другой раз я видел, как маленький желтогрудый подорожник ударился головой о ветку, спасаясь от соседства филина. Я предполагал, что последний питается кузнечиками и крабами, но в местах, где гнездятся филины, я находил скелеты мышей, мелких птичек, ящериц и остатки громадных стоножек. Этот филин (Asio galapagensis) прирожденный островной житель; в сущности же он мало чем отличается от других типичных видов, встречающихся во всех частях, света. Он изменился лишь в том отношении, как и пересмешники, г. е. имел большой клюв и сравнительно короткие крылья.
Мой новый знакомец, филин, отлетев метра на два, уселся на глыбе лавы и глядел своими желтыми круглыми глазами, немигающими даже при ярком дневном свете; я поднялся в гору на один—два метра, но он снялся и беззвучно улетел, точно сделанный из ваты. Затем он снова сел, а пролетавший в это время кузнечик упал тут же на землю, ударившись об его грудь. Филин, не долго думая, схватил несчастное насекомое и беспощадно его уничтожил. Когда же хищник снова поднялся, то неожиданно появившийся пересмешник принялся клевать оброненное филином крыло кузнечика. Все эти явления, на первый взгляд такие незначительные, производят однако огромное впечатление, — в них отражается жизнь островов, полная случайностей и неожиданностей на каждом шагу.
Не успел я миновать открытый песчаный берег, как мне стали попадаться под ноги мелкие ящерицы тропидуры. Как пересмешники искоса поглядывали на филина, так и ящерицы несколько остерегались пересмешников, которых, во всяком случае, они боялись больше, чем меня. Когда же я пополз на четвереньках, то мог почти дотрагиваться до них руками. Эти ящерицы, от четырех до четырнадцати сантиметров длиною, были окрашены в цвета, присущие островам. Сероваточерный и огненно-пепельные тона преобладают в этой местности, где каждый холм представляет собой потухший вулкан и где каждая тропинка — не что иное, как застывший поток лавы, а растительность пробивается среди туфа и вулканического пепла. Самцы этих ящериц — серые с коричневой спиной, покрытой черными крапинами и полосами. На шее и брюшке смесь розового, красного и густо-черного цветов. У самок же преобладают коричневые тона, и только на голове, плечах и боках ярко огненные крапины.
Ящерицы то-и-дело шмыгали взад и вперед, выползая из трещин лавы и опасливо поглядывая на летающих птиц. Будучи до нелепости доверчивыми, они взбирались на все наши вещи. Если мы их преследовали, они самым нахальным образом останавливались, почти давая до себя дотронуться, но затем, вдруг охваченные смущением, начинали мотать головой, усиленно раздувая свой красный зоб. Будучи пойманы, они философски мирились со своим заключением, занимались ловлей мух или же спокойно принимали их из наших рук. Ночью эти ящерицы предпочитают зарываться возможно глубже в песок, вместо того, чтобы укрываться где-либо под нависшим камнем. В небольшой клетке с полдюжины таких ящериц может свободно зарыться в песок, не оставив даже видимого следа на его поверхности. Если же их оттуда выкопать, они долгое время остаются сонными, прежде чем окончательно откроют глаза и поймут, в чем дело.
Эта порода ящериц, встречающаяся на Индефетигебле, известна в науке под названием Tropidurus albermarlensis. На остальных островах было найдено еще семь других видов ящериц этого рода, при чем расселение их произошло совершенно аналогично расселению дроздов пересмешников.
Хотя я все больше и больше убеждался в том, что Галапагосские острова были некогда соединены с материком, меня все же интересовал вопрос о возможности вторичного расселения видов этих ящериц с острова на остров. Дважды я находил их забравшимися в нашу лодку, вытащенную на берег. Когда мы стали отчаливать, одна из ящериц убежала, другая же продолжала оставаться до самого нашего прибытия на яхту. В другом случае три ящерицы из пойманных нами убежали из клетки на корабле, и две из них появились лишь через двенадцать дней, когда мы были далеко в открытом океане. Это указывает на возможность случайных переселений их с одного острова на другой на каких-либо плавающих предметах.
Ящерицы эти хорошо переносят неволю, довольствуясь лишь несколькими мухами в день.
Однажды я подкрадывался ползком к первой виденной мною ящерице, чтобы ее сфотографировать, но она оказалась до такой степени непугливой, что почти влезла на мой аппарат. Пока я ожидал, чтобы она отошла в сторону, я заметил, что почти у самых моих ног появился самец и при виде красногрудой самки, гревшейся на солнце, стал с азартом качать головой. Затем он подполз несколько ближе и продолжал кивать, но тут самка приподнялась на своих черных лапах, выпрямивши их, как палки. Изогнув спину дугой, она стала надуваться до неузнаваемости и брызнула слюной в своего поклонника. Бедняга повернулся, небрежно поймал муху и с печальным видом удалился. Мне никогда не случалось видеть у животных такого внезапного превращения и более ярко выраженного нерасположения.
Бродя среди полумертвой растительности острова, я взбирался на скалы из лавы, спускался в овраги, перепрыгивал глубокие трещины, не взирая ни на какие препятствия; останавливался я лишь тогда, когда натыкался на ужасающие колючки кактусов или когда из-под ног сыпались камни.
В одном месте, заметив на расстоянии десяти метров высокий и своеобразно изогнутый куст, я направился к нему, считая шаги и приблизительно измеряя расстояние. При мало-мальски нормальной почве и растительности я мог бы добраться до куста, пройдя расстояние в десять шагов в несколько секунд. Но, встретив непреодолимое препятствие в виде барьера из старых кактусов и двух вулканических расщелин, я был вынужден сделать обход к югу, прежде чем добраться до последнего спуска. Для этого путешествия понадобилось уже восемьдесят три шага, при чем, чтобы пройти это расстояние около 50 метров, потребовалось две минуты.
Продолжая свой путь на запад, я дошел до берега, где на скале из лавы старая черная морская ящерица грелась на солнце; неподалеку от нее стояла голубая цапля в оперении, свойственном периоду гнездования. На первый взгляд она сильно напоминала нашего американского, северного зизого журавля, но совершенно не обнаруживала его пугливости. Она подпустила меня на расстояние трех метров и тишь тогда снялась и медленно улетела. Эта своеобразная птица довольствовалась точно определенным пространством — около 500 метров по берегу и по лагуне: мы ежедневно видели ее именно в этих пределах. Прежде Нем я успел отдать распоряжение нашей команде щадить и не уничтожать никаких живых существ на острове, один из высадившихся на берег матросов успел палкой подбить ей крыло и доставить ее на яхту.
Избрав себе местопребыванием корму корабля, цапля появлялась на средней палубе только для получения воды и рыбы. Дня через два птица стала до того ручной, что гонялась всюду за нашей общей любимицей обезьяной и постоянно попадалась нам под ноги, так что пришлось устроить для нее загородку. Так она продолжала оставаться у нас, и, когда мы снялись с якоря в поисках пресной воды, цапля вместе с нами побывала на острове Джемса, на Альбемарле и Чатхам. Когда же мы снова вошли в Конвейскую бухту, наш Винсент (так мы прозвали цаплю), неожиданно расправив крылья, грациозно и медленно полетел над водой к своим излюбленным местам.
Дальше дорога в глубь острова шла сквозь барьер из мангровых зарослей по лагуне, полной зеленой тины. В другой раз здесь мне попались утки, но теперь их не было видно на воде. Но вот неожиданно взвились четыре гудзоновские каравайки и пара долгоногих зуйков и стали кружиться над водой. Каравайки с характерным жалобным криком скоро улетят к берегам Аляски, своей летней резиденции, за 10 тысяч километров к северу. Зуйки мало отличались от своих континентальных сородичей, хотя были оседлыми жителями острова. Самка делала вид, что у нее сломано крыло, и надо думать, где-нибудь неподалеку укрывалась семейка ее желтоперых птенцов.
Всего удивительнее однако было то, что обе эти породы птиц характерно отличались от большинства других галапагосских пернатых своей чрезвычайной пугливостью и робостью. Нимало не смущаясь их криком и громким хлопаньем крыльев, другие птицы по соседству, казалось, не только не боялись нас, но, наоборот, подлетали очень близко, садились на ближайшие кусты и внимательно к нам приглядывались. За время моего пребывания здесь я глубоко оценил значение как физиологических, так и психологических особенностей их.
Мне кажется, что следовало бы разделить галапагосских птиц на две группы: улетавших и не допускавших нашей близости и тех, которые добровольно подлетали к нам, принимая нас за друзей. Такое деление могло бы наглядно и точно отграничить сезонных, мигрирующих птиц, а также сравнительно недавних пришельцев, мало изменившихся и по внешности и по своему характеру, от птиц, происхождение коих относится не только ко временам соединения всех Галапагосских островов между собою, но и к периоду связи их с материком Центральной Америки.
Крохотная полянка, покрытая красным песком, приютилась между лагуной и рифом из лавы, а в центре ее красовалось овальное заграждение из двойного ряда глыб базальта, за которым, вероятно, скрывалась старая могила какого-нибудь моряка или китолова, погибшего вдали от родины, а быть может, и пирата, спасшегося от руки палача.
Встревоженный криком караваек, галапагосский мухолов (Myirchus magnirostris) вспорхнул с отдаленного куста дикого хлопка. Он принадлежал к тому же роду, что и наши американские хохлатые мухоловы, и, хотя был всего в две трети их роста, тем не менее сохранил все родственные им черты.
Если доверчивость галапагосских птиц вообще была удивительна, то бесстрашие этого крохотного мухолова поистине поражало нас. Едва успел я отойти на несколько шагов и навести на него свою зеркальную камеру, как он неожиданно подлетел к самой линзе и принялся долбить клювом ее медную оправу. Куда бы я ни шел, всюду на островах меня сопровождали эти мухоловы, хотя и в меньшем количестве, чем пересмешники. Они смело садились на ближайшие кусты то-и-дело взъерошивая хохолки и разглядывая меня своими блестящими умными глазками.
В продолжение получаса первый мой знакомец вместо того, чтобы заниматься ловлей мух, следил за каждым моим движением. Он дважды нарушил свое созерцание, оказав мне услугу поимкой беспокоивших меня двух маленьких оводов. Эти насекомые (Tabanus vittiger), несмотря на свой малый размер, порой изрядно нам докучали.
На мой писк, подражавший голосу молодых птиц, тотчас же прилетели два пересмешника и уселись на ближайшем камне, доставив мне тем удачный момент для фотографирования. Но заметив под кактусом стебелек засохшей травы, они тотчас же позабыли о моем присутствии. Тут я имел возможность наблюдать их поистине удивительные способности бегать. Видимо, они начали вить себе гнездо в кустарнике и к нему-то поминутно совершали свои рейсы. Схватив соломинку, мухолов сначала бежал вдоль берега, не раскрывая крыльев, затем частью прыжком, частью летом поднимался к дуплу на высоте трех метров от земли; обратный свой путь мухолов совершал тем же способом. Сделав обход, одна из птиц совершенно легко и свободно пролетела над землей, как бы желая продемонстрировать мне, что не утратила эту способность, но в остальных случаях мухоловы скорее походили своим поведением на подорожников.
Казалось предательством воспользоваться доверчивостью птиц и лишить их свободы. Но мы все же побороли свое мягкосердечие, и три пойманные нами мухолова покорно примирились со своим заключением в просторных клетках с прекрасным кормом и уходом. Теперь, после долгих месяцев пребывания в зоологическом саду, они остались такими же ручными и здоровыми, как и на своих родных кустах или, вернее, колючках.
Я побрел обратно вдоль берега Гаррисоновой бухты, где мягко набегали на берег волны прилива, сглаживая сохранившиеся еще от поисков за раковинами следы моих рук на песке.
Над самой моей головой кружился пеликан, почти касаясь моей шляпы и обмахивая меня своими большими крыльями. Он опустился на небольшом расстоянии от меня, то-и-дело запрятывая клюв в перья шеи и внимательно наблюдая первое встреченное им в своей молодой жизни человеческое существо.
В этот момент громадный кузнечик ударился о стенку расставленной нами палатки, и мне удалось сто схватить. Научное его название Schistocerca melanocera. Весь испещренный голубыми, красными и желтыми крапинками, он представлял собой одно из самых красивых насекомых, виденных мною на этих островах. Дальше, взобравшись на узкую скалу из лавы, я обнаружил крупную многоножку, окрашенную в ярко-красный и черный цвета, но она успела скрыться в глубокую расщелину. Всюду по побережью за мной бежали по песку устричники и чайки, очевидно, не подозревая, что человек мог употреблять смертоносное оружие ради спорта.
Этим заканчивается мой рассказ о тех мелких событиях, которых я был очевидцем в мою первую экскурсию по Галапагосским островам, событий очень незначительных в словесной передаче, но для меня полных живого интереса. Я не встретил тогда ни огромных зверей, ни ядовитых змей, не испытал никаких опасных или необычайных приключений. И все же я ощутил такую атмосферу таинственности, такое чувство полной непонятности всего происходящего перед моими глазами, что если мне, быть может, и не удалось этого передать достаточно наглядно в предшествующих строках, я сам лично все же никогда не забуду этих первых впечатлений!