Утверждение, что создаваемое природой разнообразие красочных узоров неисчерпаемо, давно уже стало трюизмом.
И все-таки, несмотря на множество превосходных книг и иллюстраций, большинство людей — и даже зоологов — весьма смутно представляют себе, насколько колоссально это разнообразие в действительности. Лучше всех остальных с этой стороной природы знакомы, пожалуй, естествоиспытатели и художники. Первые, разделяя восхищение, которое испытывают художники перед необъятным богатством этих узоров, в то же время спрашивают себя, для чего они, собственно, возникли. Идея, что природа создала все это для услаждения человека, давно уже отошла в небытие, и великие естествоиспытатели прошлого — Бейтс, Уоллес, Дарвин и Мюллер — выдвинули несколько гипотетических объяснений, суть которых сводится к тому, что многие яркие узоры весьма полезны для их обладателей, вынужденных, так сказать, обзавестись ими под угрозой полного истребления.
Долгое время эти объяснения оставались лишь гипотезами, так как не были подкреплены экспериментальными доказательствами. Однако в последние десятилетия в этом направлении была проделана значительная работа. И мы тоже — сначала в летнем лагере в Хулсхорсте, а позже в Оксфорде — внесли свою лепту во все возрастающую сумму сведений, освещающих эту проблему. Частично мы занимались покровительственной окраской, частично — предупреждающей и частично — сигнальной.
Под сигнальной автор подразумевает такие типы окраски, которые демонстрируются при взаимоотношениях между особями одного вида — в брачных и антагонистических ситуациях.
Поскольку о сигнальной окраске мне уже пришлось писать в другой книге, здесь я к ней возвращаться не стану.
Когда мы начали наши наблюдения, один из основных вопросов был уже разрешен. Еще очень давно утверждалось, что животные, которые благодаря покровительственной окраске не видны нам, не видны также и своим природным врагам, то есть, другими словами, что покровительственная окраска и прочие средства маскировки служат им защитой в естественных условиях. Критики, однако, не упустили случая заявить — и они были совершенно правы, — что пока еще отнюдь не доказано, будто реакции этих природных врагов совпадают с нашими. И действительно, по мере накопления данных о различных типах сенсорных функций у животных стало ясно, что многие хищники реагируют вовсе не на внешний вид своей жертвы, а, например, на запах. Как мы видели, к таким хищникам относится, в частности, и аммофила, которая вполне успешно поддерживает жизнь своего потомства исключительно за счет гусениц, обладающих безупречной покровительственной окраской. Слишком уж скептически настроенные зоологи ударились даже в другую крайность и, вместо того чтобы сохранить за гипотезой покровительственной окраски право на существование — хотя бы ввиду отсутствия прямых доказательств обратного, — поспешили объявить ее полнейшей чепухой от начала и до конца. Нельзя без удивления читать некоторые из этих псевдокритических писаний, и особенно содержащиеся в них язвительные насмешки по адресу «кабинетной позиции» тех, кто верит в покровительственную окраску. Удивление испытываешь потому, что именно эта критика исходила из кабинетов, а те, кто верил, были естествоиспытателями. Впрочем, теперь это — дело прошлое, хотя некоторые критики с мужеством отчаяния все еще ведут безнадежно проигранную битву. Гипотеза покровительственной окраски много раз подвергалась экспериментальной проверке, и было доказано, что она верна.
Одну из наиболее убедительных серий экспериментов поставил Самнер. Он работал с гамбузией — рыбкой, которая, как и многие другие животные, способна менять окраску в зависимости от фона. Однако после того, как гамбузия примет какой-либо цвет, ей требуется несколько часов, чтобы привести свою окраску в соответствие с новым фоном. Самнер брал равное число светлых и темных рыбок, выпускал их в большой аквариум — либо светлый, либо темный, — а потом предоставлял действовать хищникам. После исчезновения примерно половины всех рыбок он прерывал эксперимент и подсчитывал, сколько уцелело особей каждой категории. В качестве хищников он использовал плотоядных рыб, пингвинов и цапель. В каждом эксперименте оказывалось, что рыбок с покровительственной окраской уцелело больше. Эксперименты Самнера, в которых было использовано много сотен рыбок и три разных типа хищников, выглядят очень убедительно.
С тех пор сходные опыты были поставлены и с другими видами, имеющими покровительственную окраску. Теперь уже нельзя ни отрицать, ни игнорировать вывод, что покровительственная окраска оказывается действенной и в природных условиях. Однако все опубликованные до сих пор работы касаются только одного аспекта проблемы такой маскировки — соответствия общей окраски животного фону. Но проблема этим далеко не исчерпывается. Я приведу лишь несколько примеров, а более подробный разбор множества других случаев и лежащих в их основе принципов читатель может найти в превосходной книге X. Котта «Приспособительная окраска животных».
Полувзрослые гусеницы соснового бражника, в больших количествах встречавшиеся в лесах Хулсхорста, окрашены точно в цвет хвои, которой они питаются. Однако, будь они ровного зеленого цвета, обнаружить их не составило бы труда, поскольку они намного толще сосновых иголок. На самом же деле их тело окрашено перемежающимися продольными зелеными и белыми полосами. И глазу гусеницы представляются «составными», расчлененными на отдельные элементы, которые полностью сливаются с иглами. Подобная «расчлененность» свойственна большинству животных с покровительственной окраской. Ярким примером этого может служить узор из несимметричных черных точек, покрывающий светло-коричневый пушок у птенцов чаек. Эти точки (или же поперечные и продольные полосы у других животных) не только затрудняют зрительное восприятие силуэта птенца, но и сливаются с окружающим фоном, изобилующим предметами такой же формы и окраски.
По-иному действует принцип «обратной светотени».
В русской переводной литературе это явление известно также под названием «скрадывающая противотень».
Выпуклые предметы, пусть даже совершенно одинакового цвета с фоном, освещаются неравномерно, а потому зрительно воспринимаются как нечто объемное. Для большинства гусениц это означало бы полную демаскировку, поскольку они живут среди плоских листьев. Однако у многих из них та сторона, которая обычно обращена к свету, бывает заметно более темной, причем темные тона переходят в светлые очень постепенно. Эффект такой «обратной светотени» невероятен: цилиндрические гусеницы кажутся абсолютно плоскими. Остается только удивляться тому, как даже очень крупные гусеницы становятся в листве подлинными невидимками. Я часто показывал таких гусениц своим гостям и любовался ошеломленным выражением, которое появлялось на их лицах, когда я поворачивал веточку (так, чтобы свет падал на нее с противоположной стороны) и они внезапно обнаруживали, что умудрились не заметить пухлую гусеницу величиной с мизинец.
Многие животные специализировались еще на одном способе введения своих врагов в заблуждение — они умеют становиться похожими на предметы, которые хищники видят, но на которые смотрят без всякого интереса, зная, что они несъедобны. Идеальным примером такого «специализированного уподобления» могут служить гусеницы-«сучочки». Некоторую роль тут, бесспорно, играет сходство окраски, но эффект невидимости возникает отнюдь не только благодаря ему.
Когда мы начали нашу работу, внимание экспериментаторов привлекал лишь принцип общего сходства окраски, все же остальные «уловки», по общепринятому мнению, могли обмануть только человека, но не животных. И мы решили, что следовало бы проверить экспериментальным путем, какую реакцию они вызывают у хищников. Такая работа имеет много привлекательных сторон: ведь тут приходится изучать поведение хищников, а не только цвета и формы животных, обладающих покровительственной окраской, не говоря уж о поведении самих этих животных, поскольку покровительственная окраска оказывается действенной только в тех случаях, когда животное умеет выбрать подходящий фон и, подвергаясь прямой опасности, сохраняет полную неподвижность.
Хулсхорст изобиловал насекомыми, обладавшими той или иной формой покровительственной окраски, и мы не смогли пройти мимо такого соблазна. Решив расширить нашу полевую работу, мы вырастили несколько соек и зябликов и взяли их с собой в хулсхорстский лагерь, где они и приняли участие в наших экспериментах в качестве необходимых хищников. Пробные опыты с участием указанных птиц дали настолько интересные результаты, что некоторые из нас решили взяться за эту работу всерьез.
Капризы погоды нередко вынуждали нас прерывать изучение роющих ос. В такие промежутки, которые иной раз длились неделями, мы прочесывали леса, пустоши и пески в поисках насекомых. Так мы постепенно обнаружили чрезвычайно богатое разнообразие всяких видов, что не только содействовало расширению зоологического образования — как моих студентов, так и моего собственного, — но и обеспечило нас большим выбором материала для работы с покровительственной окраской. «Обратная светотень» была обнаружена у гусениц глазчатого бражника (которые в изобилии водились на ивовых кустах в пустошах и на дюнах), гусениц березового бражника, гусениц липового бражника, которые, как и предыдущие, жили на березах, и у гусениц вилохвоста после последней линьки.
Фауна лишайников, которыми обросли многие деревья в лесу, обеспечила нас чудесными примерами расчленяющей окраски. На лишайниках обитали жуки, клопы, пауки и несколько видов ночных бабочек. Все они имели голубовато-серый основной тон, точно совпадающий с окраской большинства лишайников, и все были покрыты несимметричным узором из черных точек, которые соответствовали теням и темным пятнышкам на лишайниках. Среди этих бабочек была березовая пяденица. Мы не переставали удивляться, как такая большая бабочка, отдыхая на открытом месте, ухитряется оставаться невидимой. На листьях дуба мы обнаружили гусеницу, которая в нашей фауне может служить, пожалуй, наиболее выдающимся примером защитной окраски, соединяющей «обратную светотень» со «специализированным уподоблением». Эту гусеницу Hoplitis milhouseri, не встречающуюся в Англии и весьма редкую в Голландии, без всяких на то оснований называют «драконом».
Гусеница Н. milhouseri достигает в длину двух с половиной сантиметров, она очень толста и производит впечатление почти кубической. Ее основной цвет, голубовато-зеленый, абсолютно совпадает с цветом дубовых листьев. Обычно такая гусеница висит вверх ногами, а потому спина у нее темная, и постепенный, незаметный переход голубовато-зеленого цвета в желтовато-зеленый цвет брюшка создает идеальную «обратную светотень», отчего она кажется плоской, как дубовый лист. Однако ее голова и — что самое поразительное — некоторые четко выделенные участки тела окрашены в бледно-коричневый цвет и идеально соответствуют тем сухим пятнышкам, которые можно увидеть почти на любом дубовом листке, где крохотные насекомые выели всю его мякоть до кутикулы. Разумеется, такое подражание поврежденным листьям очень распространено у тропических и субтропических насекомых, но мало кому удавалось наблюдать эти виды в естественных условиях, а фотографии в книгах, часто сделанные с высушенных особей, не могут передать всю прелесть такого типа покровительственной окраски.
На березе и дубе мы, кроме того, нашли множество гусениц-сучочков, в основном гусениц березовых пядениц, а также пядениц Ennomos alniaria и Е. quercinaria. Так как свои исследования мы начинали именно с этих неподражаемых обманщиц, я расскажу о них подробнее. Рисунки показывают, на что они способны, несравненно более наглядно, чем любое словесное описание, но, мне кажется, я могу оживить эту общую картину, перечислив наиболее любопытные их черты.
Из всех трех наибольший интерес представляет, пожалуй, кверцинария. Ее цвет точно совпадает с цветом двухлетних дубовых веточек. Форма же этой гусеницы еще более поразительна. Кожа у нее сморщена, как кора на таких веточках. Две пары ее задних ног так плотно облегают ветку, что невозможно различить, где кончается гусеница и начинается настоящая веточка. По всему ее телу разбросаны бугорки и гребешки, опять-таки необыкновенно похожие на бугорки и гребешки, которые мы видим на дубовых веточках. Некоторые из бугорков даже воспроизводят с почти нелепой точностью рубцы, остающиеся от опавших листьев, — крохотные пятнышки на них соответствуют месту разрыва сосудистых пучков. Не менее примечательны также голова и грудные сегменты. Когда гусеница отдыхает, она застывает в воздухе под углом к веточке, на которой кормится, и прижимает две передние пары ног к телу так, что они полностью с ним сливаются, а голова приобретает полнейшее сходство с верхушечной почкой. Третья же пара ног торчит, точно боковая почка. К тому же эти гусеницы отлично умеют выбрать сучок, на который более всего похожи, принять соответствующую позу и сохранять неподвижность почти весь день, особенно в те моменты, когда их дерево покачивается. Таким образом, все — цвет, форма, поведение — служит тому, чтобы улучшить маскировку гусеницы.
Мы собирали этих гусениц в довольно больших количествах, попросту стряхивая их с молодых берез на песок, который был для них малоподходящим фоном, а потому решили, что настало время проделать некоторые опыты с нашими птицами. Этот крайний случай наиболее утонченной маскировки мы выбрали для экспериментов отнюдь не случайно: если столь точная имитация сучков в мельчайших деталях возникла благодаря естественному отбору, значит, можно было найти и тех, кто этот отбор производил. Нам предстояло отыскать такого хищника, который, с одной стороны, принимал бы гусениц за сучочки, но, с другой, был бы способен сразу же обнаружить малейшие дефекты маскировки, тем самым поддерживая настоятельную потребность в ее совершенствовании. Возражения против теории естественного отбора в применении к подобным явлениям нередко сводятся всего лишь к ссылкам на то, что птицы и другие животные вряд ли могут обладать необходимой для этого способностью замечать и правильно оценивать мельчайшие детали. Я же, занимаясь другими исследованиями, успел многое узнать о поразительных свойствах птичьего зрения, а потому не сомневался, что птицы способны производить такой отбор куда более строго, чем люди. Но одного убеждения было мало — его следовало подкрепить самой жесткой экспериментальной проверкой.
Первыми мы испытывали соек. Как станет ясно позднее, этот выбор оказался очень удачным. Мы должны были работать с птицами, выросшими в неволе и никогда не пробовавшими этих насекомых, а потому наша жизнь в летнем лагере обогатилась еще одним новшеством. За несколько месяцев до отъезда в Хулсхорст нам приходилось похищать из гнезд молодых соек, самим вскармливать их и приучать к жизни в авиарии. Затем мы должны были везти их в лагерь и обеспечивать там подходящим жильем. Мы построили четыре разборные жилые клетки величиной в кубический метр и поместили в каждую по одной птице. Клетки были установлены в лесу прямо на земле, но под парусиновым навесом. За ним мы воздвигли большой экспериментальный авиарий, не прикрытый навесом. Любую из четырех соек можно было впустить через дверцу в авиарий, а потом наблюдать, как она поведет себя в обстановке, которую мы для нее приготовили.
Первые же опыты, несмотря на всю их простоту, дали превосходные результаты. В качестве материала мы использовали гусениц Ennomos alniaria, которых было больше, чем кверцинарий. Вопреки своему названию (Alniaria — ольховая (лат.)) все они были собраны с берез и походили на березовые сучочки. Некоторых из них мы предложили нашим сойкам на ветках с листьями в их естественной позе, других разбросали по земле, добавив несколько настоящих веточек такой же длины, как эти гусеницы.
Сойки были приучены получать корм в авиарии. Обычный их рацион составляли мучные черви, которые время от времени заменялись различными насекомыми, но гусениц-сучочков наши птицы никогда в глаза не видели. Зато настоящие сучочки они видели и даже трогали. Сойки в неволе обязательно исследуют все, что для них ново, и мы воспользовались этим для того, чтобы они привыкли ко всяким веткам так же, как и их дикие собратья на воле. Наши сойки твердо знали, что допуск в авиарий означает получение корма, и, едва очутившись тай, сразу же начинали его отыскивать. Однако им не было заранее известно, чего они могут ожидать, — каждая сойка в начале опыта была свободна от каких-либо предубеждений и пристрастий.
К нашему удовольствию, первая сойка сначала никак не могла обнаружить гусениц. Она прыгала мимо них и даже через них, иногда что-то поклевывая для проверки. Это продолжалось около двадцати минут. Мы уже подумывали, не предпринять ли нам что-нибудь, как вдруг сойка наступила на гусеницу. Этого даже Ennomos снести не могла: она принялась извиваться, сразу же утратив те преимущества, которые обеспечивала ей полная неподвижность. Сойка немедленно схватила гусеницу клювом, раза два стукнула о землю и проглотила. Мы же получили доказательства того, как важна неподвижность для маскировки. Но тут нас ожидал сюрприз: сойка, проглотив гусеницу, огляделась, деловито запрыгала по земле и схватила… веточку. Она помяла ее в клюве, бросила, поскакала дальше, схватила вторую веточку, а потом еще и еще — одну за другой. Затем, после Нескольких таких попыток, сойка успокоилась и больше уже не обращала внимания ни на веточки, ни на гусениц.
Даже в наиболее жестко спланированных опытах порой случаются приятные неожиданности — и это была одна из них. Если бы наша сойка просто игнорировала гусениц, мы практически ничего не узнали бы. Ведь она могла быть сыта или чем-то встревожена. Другими словами, этот эксперимент мог бы приобрести смысл, только если бы контрольный опыт — когда гусеницы, например, были бы помещены на белом фоне, а веточки отсутствовали бы — дал иные результаты. Но теперь мы сразу же получили положительный результат: сойка клевала веточки, но только после того, как познакомилась с гусеницей, а последнее, несомненно, произошло совершенно случайно. Таким образом, один эксперимент показал нам, что: 1) сойка заметила гусеницу, только когда та зашевелилась; 2) обнаружив гусеницу, она с жадностью ее съела; 3) она принимала веточки за гусениц и 4) следовательно, вначале она не обращала внимания на гусениц и на веточки по одной и той же причине — для нее все они были «просто веточками».
После получения этого первого многообещающего результата мой коллега Л. де Рейтер серьезно взялся за работу. Частично он вел ее в Хулсхорсте в 1946 и 1948 годах, а завершил в Оксфорде в 1951 году. Всего он использовал семь соек, двух зябликов и много гусениц бабочек-пядениц Biston strataria и В. hirtaria, но в большинстве опытов он брал Ennomos alniaria. Де Рейтер не только подтвердил наши первоначальные выводы, но и получил еще много крайне интересных результатов. Его открытия стоят того, чтобы процитировать тут их перечень.
«1. Первый поразительный момент заключался в том, что проходило очень много времени, прежде чем сойка отыскивала свою первую гусеницу. До начала эксперимента соек всегда выдерживали без корма минимум 12 часов… они всегда с большой настойчивостью искали корм… И все же в шести экспериментах на то, чтобы найти первую гусеницу, сойке потребовалось соответственно 34, 16, 29, 20, 7 и 40 минут…
Значение этого факта станет ясным, если мы упомянем, что нам пришлось прекратить опыты по маскировке с кузнечиками, поскольку сойка неизменно отыскивала каждого кузнечика менее чем за 10 секунд, как бы старательно мы его ни прятали. По-видимому, сойки не замечали никакой разницы между гусеницами и несъедобными веточками…
2. Поведение соек после того, как они случайно находили свою первую гусеницу (то есть наступали на нее), бывало очень интересным. Часто они тут же начинали клевать подряд все веточки и гусениц. Это произошло в четырех экспериментах из восьми… Эта перемена в поведении птиц была тем более разительна, что в начале эксперимента они относились к веточкам с полнейшим равнодушием…
Однако в двух экспериментах сойки, съев первую гусеницу, не стали клевать веточки. В остальных двух экспериментах, хотя птицы и подобрали одну-две веточки, их поведение по отношению к гусеницам и веточкам заметно различалось. Веточки они брали нерешительно, а иногда и вовсе не трогали или же начинали клевать их только после того, как были съедены все гусеницы. Гусениц же они ели с неизменной жадностью. После обнаружения первой гусеницы остальные почти всегда отыскивались очень быстро.
3. Другими словами, некоторые из естественных врагов этих гусениц способны — во всяком случае, на близком расстоянии — отличить гусеницу от веточки. При этом совершенство, с каким эти насекомые уподобляются веточкам растения, на котором обитают, имеет очень большое значение. Мы попытались проверить это следующим образом.
В восьми экспериментах (четырех с сойками и четырех с зябликами) мы к веточкам растения, на котором обитают гусеницы, добавили веточки других растений. Например, в опытах с пяденицами Bision hirtaria, собранными со сливы, мы использовали, кроме двух типов вишневых прутиков (гладких и шероховатых), еще веточки березы (коричневые), дерена (зеленые), папоротника (желтые) и платана (красные черешки листьев). В этих опытах сойки путали гусениц только с веточками растений, на которых те обитают, с другими же — никогда…
Нас поразило, насколько важной для выживания оказалась эта полная гармония между насекомым и растением, раз уж ее удалось обнаружить даже с помощью столь примитивного эксперимента. Поэтому мы дважды повторили тот же эксперимент, но уже с зябликами. В целом результаты были такими же».
Таким образом, мы, по-видимому, выбрали птиц весьма удачно: они показали нам, что естественные враги насекомых действительно способны проявлять при отборе необходимую строгость.
Де Рейтер, кроме того, занимался «обратной светотенью». Как я упоминал выше, великолепными примерами этого типа маскировки могут служить гусеницы березового и глазчатого бражников, а также гусеницы вилохвоста после последней линьки. Гусеница глазчатого бражника соединяет с «обратной светотенью» и расчленяющий узор. Через все ее тело тянутся наискось своеобразно окрашенные полоски — бледные, почти белые, с более темными зонами, которые у переднего конца тела гусеницы сливаются с его основным тоном. Когда гусеница висит в своей естественной позе — вниз спинкой — на веточке ивы, темные зоны находятся под светлыми полосками и вместе они создают поразительный эффект объемных гребешков. В результате гусеница не только кажется плоской благодаря «обратной светотени», но, кроме того, из-за «объемного расчленения» словно разделяется на отдельные кусочки. Эти две особенности обеспечивают ей полнейшее слияние с ее обычным фоном. Даже гусеницу, достигшую полной величины, найти бывает отнюдь не просто, хотя она не уступает по величине мизинцу человека.
Гусеница вилохвоста соединяет «обратную светотень» с расчленяющей окраской несколько по-другому. По ее боку от головы до хвоста тянется белая линия, примерно на середине образующая резкий зигзаг. В естественном положении эта гусеница тоже висит на ветке спинкой вниз, а брюшком к свету. Ближе к брюшку бок у нее темно-зеленый, светлеющий к белой линии. Спинка в свою очередь окрашена по принципу «обратной светотени»; она бывает голубоватой или светло-сиреневой. В естественных условиях оба эти участка кажутся плоскими, но спинка, хотя на самом деле она гораздо светлее брюшка, представляется более темной, так как находится в тени. Белая линия четко отделяет бок от спины, и в результате абрис гусеницы расчленяется. Опять-таки лишь те, кто видел этих гусениц в природных условиях, способны оценить эффект такой окраски; они кажутся абсолютно плоскими.
Гусеница вилохвоста имеет в запасе еще один трюк. Если вы до нее дотронетесь, она внезапно перестает маскироваться и рывком поворачивает к вам голову и грудные сегменты. Коричневая голова втягивается в «плечи», обведенные ярко-лиловым кольцом с двумя черными пятнышками. Кольцо похоже на безобразную морду с крохотными черными глазами. Скорее всего это случай «ложной предупреждающей окраски», которая пускается в ход только после того как определенный стимул (прикосновение) сообщает гусенице, что хищник ее обнаружил.
Воспринимают ли естественные враги этой гусеницы эффект «обратной светотени» так же, как и мы? Защищает ли гусеницу ее способность представляться плоской? Многое зависит от того, каким образом ее естественные враги отличают плоские предметы от объемных. Мы сами бессознательно воспринимаем объемность благодаря нескольким факторам, и светотень — лишь один из них. Но ей, бесспорно, принадлежит немалая роль — ведь кажутся же нам объемными предметы, нарисованные на плоской поверхности. С другой стороны, все, кто видел стереоскопические изображения, согласятся, что они очень отличаются от двухмерных картинок, у которых эффект объемности зависит в основном от светотени. И «обратная светотень» была бы малонадежной защитой, если бы сойка определяла объемность с помощью бинокулярного зрения, а не по светотени.
Как можно проверить это на опыте? Необходимо сравнить уязвимость этих гусениц в нормальных условиях и в условиях, которые делают «обратную светотень» бесполезной. Достичь этого можно разными способами: перевернуть гусениц, осветить их снизу, покрасить в единый зеленый цвет. Де Рейтер решил испробовать первый и третий методы, так как он опасался, что подсвечивание клетки снизу может встревожить соек, а это обесценило бы эксперимент.
Опыты потребовали значительной подготовки. Во-первых, необходимо было иметь солидный запас гусениц. Поэтому мы начали разводить их в лагере в особых маленьких клетках — как и множество других насекомых, которыми кормили соек в интервалах между опытами. Далее, эксперименты следовало проводить в условиях, максимально приближенных к естественным. Это подразумевало создание густой растительности (иначе сойки почти немедленно отыскали бы гусениц даже в нормальном положении). В Хулсхорсте авиарий перед каждым опытом заново убирался ветками растения, на котором выкармливаются гусеницы. Позже, в Оксфорде, где использовался авиарий площадью 9 на 9 метров и высотой 2 метра, включенные в него естественные кусты обеспечили идеальную среду для экспериментов. Плотность распределения гусениц необходимо было поддерживать низкой, чтобы не облегчить птицам их задачу. Поэтому в каждом опыте использовалось только четыре гусеницы. И наконец, необходимо было обеспечить неподвижность гусениц, тем более что перевернутые гусеницы пытались вернуться в естественную позицию и в результате двигались больше, чем им положено в нормальных условиях. Поэтому всех гусениц сначала усыпляли парами цианистого калия, а затем прикрепляли к веткам.
В каждом опыте сойкам предлагалось равное число гусениц в нормальном и перевернутом положениях. Сойки, натренированные на получение корма в авиарии и всегда достаточно проголодавшиеся к тому моменту, когда их туда впускали, неизменно начинали систематический и тщательный обыск: они перепрыгивали с ветки на ветку и внимательно вглядывались в листву, смешно выворачивая шеи.
Поскольку каждый опыт требовал столь сложной подготовки, провести их удалось сравнительно немного, но результаты были получены вполне удовлетворительные. Используя гусениц пяти видов (березового, глазчатого, липового и бирючинного бражников, а также вилохвоста) и трех соек, де Рейтер обнаружил, что при равном числе нормальных и перевернутых гусениц сойки отыскали 167 перевернутых и только 107 гусениц в нормальном положении. Три птицы вели себя по-разному (одна отыскивала нормальных гусениц гораздо лучше остальных двух), а пять видов гусениц проявили разную степень защитной маскировки (липовый и глазчатый бражники оказались защищенными лучше, чем остальные), но это не повлияло на основной вывод: если гусеницу с «обратной светотенью» перевернуть вверх спинкой, это значительно повышает риск, которому она подвергается.
Можно возразить, что перевернутая гусеница находится на веточке, тогда как гусеницу в нормальном положении веточка заслоняет сверху и, следовательно, такую гусеницу спасает от обнаружения именно веточка, а вовсе не «обратная светотень». Однако в 85 случаях, когда де Рейтер специально наблюдал приближение сойки к добыче, птица в 51 случае двигалась к своей жертве снизу, в 15 случаях — сбоку и только в 19 случаях спускалась к ней сверху. Таким образом, гусеница в нормальном положении более открыта взгляду хищника, чем в перевернутом.
Приближались сойки к гусеницам этих двух групп также весьма по-разному. Перевернутых гусениц они замечали издалека и жадно к ним кидались. Нормальных же гусениц они обнаруживали только на очень близком расстоянии.
Небольшая серия опытов была, кроме того, проведена с двенадцатью парами гусениц вилохвоста, которые были окрашены в единый зеленый цвет. Из них были обнаружены 7 перевернутых и 9 нормальных гусениц, причем вышеописанных различий в поведении соек не наблюдалось вовсе.
Все эти опыты не только подтвердили предположение, что «обратная светотень» защищает гусениц от соек, но и еще раз показали нам, какие топкие различия способны замечать эти птицы. Гусениц глазчатого бражника они находили куда более ловко, чем самые зоркие из нас, и самый факт, что в течение всех опытов, вместе взятых, сойки отыскали 107 нормальных гусениц, показывает, что изучавшиеся нами виды хотя и обладают уже почти совершенной «обратной светотенью», тем не менее благодаря воздействию хищников подвергаются строжайшему отбору.
Кстати, когда мы отправлялись за гусеницами и каждый старался перещеголять остальных в их сборе, победителями из этого соревнования всегда выходили дети. Мне кажется, это объясняется тем, что их всецело поглощала стоявшая перед ними задача. А мы, взрослые, не только все время думали об опытах, для которых искали гусениц, но, кроме того, старались не пропустить и других интересных находок. В такого рода поисках целеустремленность — огромное преимущество, и в этом отношении птицы, возможно, сходны с детьми.
Постоянное присутствие соек в нашем лагере позволяло нам вести наблюдения и за их поведением вообще. Нас очень забавляла свойственная им склонность подражать различным звукам. Я имел обыкновение будить обитателей лагеря между шестью и семью часами утра, Насвистывая побудку и легонько постукивая палкой по палаткам. Через несколько недель наши сойки научились превосходно воспроизводить мой свист. И однажды устроили представление в четыре часа утра, так что двое моих студентов вскочили, торопливо оделись, выбежали наружу, протирая глаза, и только тогда сообразили, кто их разбудил.
Одна из наших соек, самочка, «влюбилась» в студента-практиканта. Стоило ему подойти к авиарию, как она бросала свои занятия, вскакивала на ближайшую к нему ветку, нахохливала перья на голове, шее и плечах, опускала крылья, поворачивалась к нему боком и испускала своеобразный стрекочущий крик «крааа», который постоянно раздается на весенних сборищах соек. Она отличала этого юношу от всех остальных людей и узнавала его без малейших колебаний, даже когда он подходил к клетке позади пяти-шести товарищей. Едва она замечала хотя бы часть его лица, как принималась исступленно «кокетничать». Пришлось специально просить его держаться во время экспериментов подальше от авиария.
Как-то во время предварительных опытов с живыми гусеницами вилохвоста мы случайно сделали очень интересное побочное открытие. Когда сойка нашла одну из этих больших гусениц и схватила ее, та приняла обычную предостерегающую позу, а кроме того, брызнула прямо в голову врага содержимым железы, которая расположена у нее перед первой парой ног. Сойка взметнулась в воздух и бросила гусеницу, яростно защелкав клювом (признак испуга), а затем проделала крайне любопытную демонстрацию: опустив голову, она раскрыла крылья и выставила их щитом перед туловищем, так что два голубых пятна на них почти сомкнулись. В то время я не слишком хорошо разбирался в поведении соек и решил, что это, должно быть, угрожающая поза. Однако мой друг Дерек Гудвин, в течение многих лет изучавший соек и в неволе и в естественных условиях, заверил меня, что сойки никогда не производят таких демонстраций, когда угрожают или ухаживают. Но они принимают именно эту позу, когда «муравьятся».
Многие птицы весьма своеобразно реагируют на муравьев, и особенно на бурых лесных. Они стоят или садятся на землю среди скопления муравьев, которых хватают клювом и втирают в свое оперение. Сойки муравьев не хватают и все-таки возбужденно бросаются к ним, раскрывают и опускают к земле крылья и проделывают движения, имитирующие втирание. Когда птица начинает вести себя подобным образом, муравьи расползаются по всему ее телу. Функция этого «муравьения» все еще остается полнейшей тайной, но такое поведение очень распространено и легко распознается.
Большой интерес представляет тот факт, что наша сойка приняла «позу муравьения» тогда, когда гусеница вилохвоста брызнула в нее своей жидкостью. Ведь хорошо известно, что эта жидкость представляет собой муравьиную кислоту! Поэтому кажется вероятным, что сойка отреагировала именно на этот химический стимул. Предположение, в свою очередь интересное потому, что, исследуя за несколько лет до этого в лаборатории цветовое зрение у соек, я получил явные свидетельства чрезвычайной остроты их обоняния — с его помощью они обнаруживали мучных червей, которых не могли ни видеть, ни слышать. Более подробно я этой проблемой не занимался, но, поскольку острота птичьего обоняния обычно ставится под сомнение, я все еще лелею надежду когда-нибудь более систематически исследовать, как сойки воспринимают химические стимулы.
Но вернемся к «обратной светотени». Де Рейтер проделал дополнительную работу, чтобы установить, видят ли сойки предметы объемными благодаря светотени. Занимался он этим в лаборатории. Сойки снова жили в отдельных клетках и впускались в экспериментальную вольеру через специальную дверцу. Там их ожидали две кормушки. Над одной был горизонтально прикреплен цилиндр, над другой — плоская полоса картона такого же цвета и размеров. Сначала соек тренировали подходить к кормушке с полоской картона. Для этого корм клался только в нее. В подобных опытах не следует давать сойкам привыкать к одной определенной кормушке или к кормушке в определенной позиции (например, всегда давать корм в правой кормушке), а потому корм насыпался то в одну, то в другую кормушку и их положение постоянно менялось без всякой системы. Сойки быстро во всем разобрались и в 219 опытах подходили к плоской картонке 188 раз, а к цилиндру — только 31 раз. В другой серии из 51 опыта, когда корм не клали ни в ту, ни в другую кормушку (для проверки, не реагируют ли птицы непосредственно на корм), сойки выбрали плоскую картонку 48 раз, а цилиндр всего 3 раза. Затем сойкам было предложено выбирать между цилиндром с «обратной светотенью» и плоской картонкой. Вопреки ожиданиям они вновь выбрали плоскую картонку 19 раз из.20. Само по себе это, конечно, еще не означало, что наложение «обратной светотени» не придало цилиндру никакого сходства с плоской картонкой — просто сойки по-прежнему их различали. С другой стороны, де Рейтер убедился, что его способностей как художника не хватает на то, чтобы отретушировать цилиндр с таким же искусством, с каким природа ретуширует гусениц.
Когда вслед за этим сойкам были предложены обыкновенный цилиндр и отретушированный, они выбрали цилиндр с «обратной светотенью» 18 раз, а нормальный — только 3 раза. Однако 16 раз они вообще не сделали никакого выбора. Когда им предложили плоскую картонную полоску и картонку, отретушированную под цилиндр, выбор в 20 случаях против 1 пал на простую картонку; простая картонка, противопоставленная нормальному цилиндру, была выбрана 20 раз из 20.
Затем птиц приучили искать корм под цилиндром. После этого они предпочли отретушированную полоску простой полоске 14 раз из 14.
Взятые вместе, эти опыты позволяют сделать только один вывод: отретушированная полоска представляется сойкам объемной, хотя первый опыт и показал, что сойки — точно так же, как и мы сами, — видят предмет объемным не только благодаря светотени. Аналогичные опыты с домашней птицей дали очень сходные результаты.
Хотя де Рейтер, занимаясь этой работой, испытывал значительные затруднения из-за нехватки птиц, а также в связи с некоторыми другими обстоятельствами, сводившимися в конечном счете к отсутствию достаточных субсидий на подобные исследования, ему, по-моему, удалось продемонстрировать, что «обратная светотень» помогает животному выжить, обеспечивая хорошую, хотя и не абсолютно полную, защиту по крайней мере от некоторых его естественных врагов.
Затем де Рейтер решил, что ему следует еще раз поближе познакомиться с многочисленными гусеницами, обладающими «обратной светотенью», которыми изобилует наша фауна. Это нужно было сделать по нескольким причинам. Во-первых, его неизменно поражало, что такие животные все без исключения принимают «правильное» положение — более темной стороной вверх. Это положение у разных видов бывает разным. Многие гусеницы, как, например, те, которых он использовал в своих опытах, висят вверх ногами — и брюшко у них всегда темнее спинки. Другие (например, гусеницы желтушки) поворачивают к свету спинку — и спинка у них темная. Гусеницы большой переливницы в нормальных условиях висят вниз головой — и у этой гусеницы хвост темнее головы.
«Обратная светотень» часто встречается и у рыб. У многих видов, вроде нашей красноперки и плотвы, спина заметно темнее остального тела. Но существует и такая рыба (например, обитающий в Ниле Synodontus batensoda), у которой брюхо темное, а спина белая, и плавает эта рыба брюхом вверх!
Де Рейтер подумал, что следует заняться вопросом о том, как эти животные (которые, само собой разумеется, даже не подозревают, какое значение имеет для них «обратная светотень») умудрились выработать правильное положение. Исследование этой проблемы, а также того, как достигаются удивительные переходы окраски, обещало пролить некоторый свет на сложное соединение различных свойств, которые в совокупности обеспечивают маскировку.
Вторая причина, требовавшая распространения этих исследований на многие виды, была такова: защитные эффекты, обнаруженные в этих опытах, можно было приписать случайности, отрицая, что они представляют собой приспособление, выработавшееся в результате длительного и непрерывного процесса естественного отбора, производимого хищниками. Однако, если бы удалось продемонстрировать, что все эти столь различные виды достигают эффекта слияния с обычным для них фоном с помощью самых разнообразных средств, было бы уже трудно утверждать, будто мы имеем здесь дело с простым совпадением.
Это можно уподобить следующей ситуации: звездный пришелец смотрит на дома и размышляет, появилась ли щель возле двери, куда почтальон сует письма, в результате чистой случайности и лишь потом была приспособлена для выполнения полезной функции или же ее проделали специально для этой цели. Если, осмотрев сотню домов, он обнаружит, что такая щель присуща каждому, примем иногда она находится в самой двери, иногда — возле, а иногда — в особом ящике снаружи, что к тому же одни пропилены в филенке, другие представляют собой прорезь в медной дощечке, а третьи продолблены в камне и что, наконец, позади некоторых из них имеется деревянный ящик, позади других — стеклянный, а позади третьих — сплетенный из проволоки и т. д., то он, несомненно, сделает вывод, что ящик для писем представляет собой приспособление, выработанное для конкретной цели. И он будет совершенно прав.
Де Рейтер изучил расположение и характер более темных участков окраски у двенадцати видов гусениц, принадлежащих к четырем семействам. Кроме того, он обобщил наблюдения Сюфферта, который работал с пятью другими видами, принадлежащими к трем разным семействам. Он обнаружил, что происхождение и расположение элементов, совокупность которых создает «обратную светотень», различаются очень значительно. Зеленый цвет и «ретушь» могут объясняться цветом крови, характером кожи или кутикулы, покрывающей эту кожу, а также сочетанием этих элементов.
Затем де Рейтер исследовал факторы, заставляющие гусениц принимать правильное положение. И опять-таки у разных видов они оказались разными. Некоторые виды поворачиваются так или иначе в прямой зависимости от направления света, другие же реагируют на силу тяжести, что в обычных условиях сводится к тому же самому, поскольку свет, как правило, падает сверху. Одни виды располагаются, ориентируясь по строению и положению листьев и веточек, другие же повисают вверх ногами под воздействием собственного веса. А у некоторых видов положение определяется сочетанием этих факторов.
Таким образом, все данные неизбежно подводят нас к следующему выводу: механизмы, стоящие за этим типом маскировки, заметно различаются у исследованных видов, но все они обладают одним и только одним общим моментом: они служат для создания эффекта невидимости. После ознакомления с общими результатами этой работы кажется просто нелепым мнение, что маскировку можно считать чем-либо иным, кроме как приспособлением, развившимся благодаря жесткому отбору, производимому хищниками, обмануть которых очень трудно.
И тем не менее все эти исследования — лишь подготовка к попытке проникнуть в самую суть проблемы. Ведь на самом деле нам хотелось бы узнать вот что: как возникли и совершенствовались такие изумительные приспособления? Конечно, это колоссальная проблема со многими аспектами, среди которых наиболее важное место занимает генетический аспект.
По счастливому стечению обстоятельств мне довелось принять некоторое участие в исследовании генетического и эволюционного аспектов происхождения покровительственной окраски у одной из ночных бабочек. Березовая пяденица Bistort betularia, гусеница которой принадлежит к наиболее замечательным гусеницам-«сучочкам», сама обладает не менее поразительной покровительственной окраской. Летает эта бабочка только в сумерках и ночью, а весь день неподвижно сидит на стволах деревьев, совершенно сливаясь с лишайниками.
Около ста лет назад вблизи Манчестера поймали бабочку, которая, хотя и несомненно была березовой пяденицей, обладала черной, а не пестрой окраской. Этого черного мутанта назвали «карбонарией».
Мутант — особь, которая в результате скачкообразного изменения своих наследственных факторов (гены, хромосомы и пр.) приобрела отличие от типичных особей популяции. Сам процесс скачкообразного изменения наследственных свойств называется мутацией.
Вскоре было поймано еще несколько таких бабочек, и теперь существуют районы, где почти вся популяция этих пядениц состоит из черных особей, а пестрые бабочки стали большой редкостью. Черные популяции встречаются в наиболее индустриальных областях Англии, например в Ланкашире, в йоркшире и вокруг Лондона. Встречаются они и на континенте — в Рурской области.
Этот факт привлек внимание генетиков и тех, кто занимается изучением эволюционных процессов, поскольку тут эволюционное изменение происходит прямо на наших глазах. И вот несколько лет назад Б. Кеттлуэлл и профессор Оксфордского университета Э. Форд, подробно изучившие этот вопрос, решили экспериментальным путем доказать правильность своей гипотезы о том, что это изменение было следствием естественного отбора, который в промышленных районах благоприятствовал черным мутантам, позволив им в конце концов вытеснить первоначальную форму.
Кеттлуэлл задумал поставить полевой эксперимент самых больших масштабов. Он вырастил огромное количество черных и пестрых бабочек, собирая свой материал в различных областях Соединенного Королевства. Когда куколки должны были вот-вот превратиться в бабочек, он, оборудовав свой микроавтобус под полевую лабораторию, выехал в те леса, где состав естественной популяции пядениц был ему известен.
Для сравнения он выбрал две крайности — лес в Дорсетшире, где карбонария встречалась редко, а типичная форма изобиловала, и лес в Йоркшире, где практически все пяденицы были черными. В каждом из этих лесов он день за днем выпускал точно определенное количество бабочек той или другой разновидности, но не больше чем по одной на дерево. Каждая бабочка была помечена цветной точкой на нижней стороне крыла. Оставив бабочек на деревьях до конца дня, он затем принимался ловить их, стараясь поймать как можно больше. Для этой цели Кеттлуэлл пользовался ловушками, которые, как он убедился, одинаково привлекали обе разновидности. Вокруг экспериментального участка, простиравшегося на несколько акров, он развешивал марлевые клетки с неоплодотворенными самками и той и другой разновидности. В сумерках, когда начинают летать эти бабочки, самцы устремлялись к пленным самкам (по этой причине выпускались только самцы), и их можно было ловить, пока они кружились около клеток, пытаясь забраться внутрь. Кроме того, Кеттлуэлл пользовался ртутной лампой, свет которой неотразим для бабочек. Пойманные бабочки частично принадлежали к местной популяции, а частично — к числу выпущенных утром (разумеется, Кеттлуэлл распознавал их по цветным пятнышкам).
Этот эксперимент с «выпусканием меченых особей» занял несколько сезонов и потребовал напряженнейшей работы. Но полученные результаты были очень убедительны. Всего в йоркширском лесу было выпущено 630 самцов — 137 типичных, 447 карбонарий и 46 инсулярий (это тоже мутант, который в данном случае нас не интересует). Всего было поймано 770 бабочек, из них 149 помеченных. Среди последних было 18 типичных, 123 карбонарии и 8 инсулярий. Таким образом, из 447 карбонарий вторично было поймано 123, что составляет 27,5%; из 137 типичных вернулось только 18, то есть 13%. Это означает, что смертность за день среди типичных была гораздо выше, чем среди карбонарий. В дорсетширском лесу, где было выпущено примерно столько же бабочек каждой разновидности, результат получился обратным— типичных вернулось примерно втрое больше, чем карбонарий.
Этот результат продемонстрировал несомненное наличие самого напряженного естественного отбора, причем принципиально различного для двух исследуемых районов: в загрязненном лесу хуже приходилось типичным бабочкам, а в чистом лесу — карбонариям.
Но кем же производится этот отбор? Форд и Кеттлуэлл полагали, что его производит какой-то хищник. В чистом лесу, где покровительственная окраска надежно защищала типичных бабочек, карбонарии, как и типичные, садились на покрытые лишайниками стволы и резко выделялись на этом фоне — во всяком случае, на взгляд человека. Но в загрязненных районах лишайников нет — они погибли, не вынеся фабричного дыма. Древесные стволы без лишайников кажутся довольно темными, да к тому же в загрязненном лесу их покрывает слой сажи. На таких стволах типичные бабочки утрачивали свою маскировку, и из это было просто жалко смотреть: нередко мы замечали их уже в пятидесяти метрах! Зато карбонарии прекрасно сливались с фоном, в котором основную роль играет сажа.
Кеттлуэлл, разумеется, заподозрил, что обнаруженный им жесткий естественный отбор поддерживается каким-то хищником (или хищниками), который находит добычу с помощью зрения. Методом исключения он пришел к выводу, что речь может идти только о птицах. Но тут, казалось, он зашел в тупик: и орнитологи и энтомологи считали, что ни одна птица не способна отыскивать неподвижно сидящих бабочек в соответствующем количестве. Однако Кеттлуэлл непал духом и с терпеливой настойчивостью попытался выяснить сам, что же происходило. Он получил поразительные результаты: просто наблюдая за выпущенными бабочками, он убедился, что их массами поедали птицы нескольких видов. И нетрудно вообразить, в какой восторг его привело открытие, что эти птицы ловили бабочек выборочно и, вполне согласно ожиданиям, в йоркшире в основном типичных, в Дорсетшире в основном карбонарий.
Когда эти результаты были опубликованы впервые (в коротком абзаце в книге Форда «Ночные бабочки»), обозреватель энтомологического журнала выразил сомнение в достоверности фактов, сообщенных Кеттлуэллом. Вот тут-то и мне довелось приобщиться к этим исследованиям. Я уже снял несколько фильмов о поведении птиц и насекомых, а потому Кеттлуэлл обратился ко мне с просьбой помочь ему сделать несколько убедительных кадров, показывающих, как разные птицы ловят этих пядениц. Я, конечно, был очень рад исполнить его просьбу и в результате получил возможность не только познакомиться с семью видами птиц, питающихся ночными бабочками, и заснять их во время охоты, но, кроме того, и принять участие в полевых исследованиях, которые продолжал вести Кеттлуэлл.
Дни были длинными, и мы использовали их до последней минуты. Рано утром мы отправлялись к ловушке с ртутной лампой, чтобы собрать пойманных ночных бабочек, а также других насекомых, которые могли понадобиться нам для дальнейших опытов или для съемок. Затем мы помещали различных насекомых на дерево, к которому рассчитывали приманить птиц для съемки. После короткого перерыва на завтрак я удалялся в укрытие — крохотную парусиновую палатку в двух метрах от намеченного дерева, которое я мог снимать с помощью 75- и 150-миллиметрового объектива.
Пока я час за часом ждал моих актеров, Кеттлуэлл регистрировал меченых бабочек, извлеченных из ловушки, делал записи в журнале, а затем принимался метить бабочек, взятых из «инкубатора» накануне вечером (ночные бабочки обычно выводятся после наступления сумерек). Затем он обходил лес, рассаживая меченых бабочек по одной на каждое дерево. Покончив с этой работой, он проводил несколько часов, осматривая куколок в «инкубаторе» и ухаживая за ними.
В промежутках он заглядывал в мое укрытие, чтобы узнать, не нужна ли мне какая-нибудь помощь. Потом пополнял запасы самок в ловушках. На все это уходила значительная часть дня. Обычно мы только-только успевали покончить с хозяйственными хлопотами, съездить за провизией и приготовить ужин, как уже наступало время вновь зажигать ртутную лампу и отправляться на обход ловушек, который длился, как правило, до глубокой ночи.
Для съемок мы помещали на дерево от шести до восьми пядениц и нередко добавляли к ним еще несколько ночных бабочек других видов. В результате мы создавали ненормально высокую плотность насекомых на одном дереве, но, поскольку число типичных и карбонарий всегда было одинаковым, шансы для обеих форм были равны. К тому же, если в нормальном эксперименте на одно дерево никогда не помещалось больше одной бабочки, теперь нам важнее всего было как можно быстрее подманить птиц в поле зрения камеры.
Ожидание в укрытии никогда не бывало скучным, хотя первая птица могла появиться возле моего дерева лишь несколько часов спустя. Примерно за две недели мне удалось снять в общей сложности пять видов птиц, причем некоторые из них прилетали к моему дереву так часто, что я вскоре перестал их снимать. Большая часть моего фильма была снята в «чистом» лесу, где я запечатлел на пленку мухоловку-пеструшку, обыкновенную овсянку, поползня, дрозда-белобровника и зарянку. В загрязненном лесу под Бирмингемом я снял горихвосток.
Когда бабочек выпускали в новой части леса, они в течение одного-двух дней почти не страдали от хищников. Затем внезапно исчезало заметное количество (бабочек — и всегда с деревьев, расположенных близко друг от друга. Это происходило то в одной, то в другой части леса. Очевидно, какая-то птица случайно натыкалась на первую бабочку, после чего начинала искать их. Мне повезло — я своими глазами увидел, как это происходило. Я поставил укрытие перед высоким буком метрах в пятидесяти от ловушки с ртутной лампой и приступил к наблюдениям около шести часов утра, сразу же после того, как мы опорожнили ловушку. Как обычно, значительное количество насекомых, привлеченных светом лампы, но не попавших в ловушку, уселось на соседних деревьях. В начале седьмого я увидел, что к дереву, находившемуся совсем рядом с ловушкой, приближается дрозд-белобровник. Он искал корм на земле и поймал небольшого червяка, которого нес в клюве, — позже я установил, что у него было гнездо с совсем маленькими птенцами. Когда дрозд был примерно в метре от дерева, он внезапно увидел сидевшую на коре ночную бабочку — серебристую лунку. Дрозд подпрыгнул и схватил ее. Не довольствуясь этой добычей, он принялся искать новую. Однако теперь дрозд уже не смотрел на землю, а запрыгал прямо к следующему дереву, до которого было метров двенадцать. Он несколько секунд внимательно осматривал его, а потом направился к соседнему дереву. Обследовав таким образом шесть деревьев в одном ряду, птица пересекла прогалину, двигаясь прямо к моему дереву. Тут она схватила двух карбонарий и отправилась с ними к себе в гнездо. Этот дрозд стал затем постоянным посетителем моего дерева и уничтожил за время съемок, помимо нескольких серебристых лунок, еще 11 карбонарий и 4 типичных пяденицы. Показатели других птиц за время съемок были таковы: мухоловка — 46 карбонарий, 3 типичных; овсянка — 8 карбонарий, 0 типичных; зарянка — 12 карбонарий, 2 типичных; поползень — 22 карбонарии, 8 типичных. В загрязненном лесу горихвостки уничтожили 12 карбонарий и 37 типичных.
Было удивительно интересно наблюдать, как охотятся эти птицы, и подмечать разницу в их поведении. Мухоловки и овсянки настойчиво порхали вверх и вниз вдоль стволов, иногда всего в нескольких сантиметрах от коры. Они не пропустили ни одной карбонарии, но значительную часть типичных пядениц обнаружить не сумели, что было очень существенно, так как во время поисков птицы неоднократно пролетали над ними. Зарянка, разглядывавшая кору с удобного сука или с соседнего дерева, летела прямо к бабочке, которую замечала оттуда. Дважды я видел, как зарянка почти наступила на типичную пяденицу, но так ее и не обнаружила. Дрозд-белобровник обозревал ствол с земли, а потом взбирался по нему — иногда на высоту до трех метров. Из всех хищников только у поползней был прием, довольно часто помогавший им обнаруживать бабочек, несмотря на маскировку. Бегая вверх и вниз по стволу, они могли видеть силуэт типичных пядениц на фоне вертикального «горизонта». Тем не менее поползни обычно в первую очередь хватали черных бабочек, и доля карбонарий в их общем счете значительно выше, так как многие типичные пяденицы все-таки ускользали от их взгляда.
Как это всегда бывает при полевых наблюдениях, мы невольно замечали множество интересных вещей только потому, что они происходили прямо у нас на глазах, хотя вовсе не ставили себе цель обнаружить их. Ловушка с ртутной лампой оказалась настоящей сокровищницей. В нее попадали сотни, а иной раз и тысячи насекомых. С каким удовольствием, открывая ловушку, мы обнаруживали, что на подвешенных в ней листах бумаги спокойно сидят совершенно не поврежденные разнообразные бражники, очаровательные серебристые лунки и другие ночные бабочки! Однажды, когда мы выпустили глазчатого бражника, он замахал крыльями и быстро взлетел, однако, не пролетев и десяти метров, внезапно камнем упал в густую траву. Мы подошли к этому месту и увидели, что он сидит на сухом сучке, совершенно сливаясь с ним, — поразительный пример мгновенного выбора фона, полностью подходящего к данному типу покровительственной окраски.
В другой раз мы посадили глазчатого бражника на дерево среди пядениц. Подлетевшая овсянка схватила карбонарию, а затем клюнула бражника. Тот немедленно продемонстрировал яркие «глазки» на задних крыльях, и птица бросила его, как раскаленный уголек. Бражник упал на землю, держа крылья по-прежнему раскрытыми, и птица, последовав за ним, так и не осмелилась клюнуть его еще раз. Несколько минут овсянка в большом волнении прыгала вокруг бабочки, а потом оставила ее в покое.
Другим внеплановом сюрпризом — и забавным и довольно неудобным — был интерес, который ловушка возбуждала у летучих мышей. Они вскоре обнаружили, что возле клеток охота бывает особенно удачной, и нам остается только догадываться, сколько меченых самцов пало их жертвой, прежде чем мы успели сами поймать их.
Радости полевой работы не исчерпываются только биологическими находками. Вблизи нашего лагеря в Дорсетшире мы обнаружили в лесу большие поляны, буквально усыпанные сочной спелой земляникой.
Если вам когда-нибудь так же повезет, соберите полную тарелку красных ягод — на это потребуется не более получаса, — полейте их сидром, вермутом и джином, добавьте побольше сахара и оставьте стоять часа два. После этого можете смело приглашать к своему столу самого взыскательного гурмана.
Направленность этих исследований была совсем иной, чем в наших исследованиях «топографического чувства» у роющих ос. Тогда нас в основном интересовало, чем определяется поведение ос в конкретных случаях, теперь же речь шла о роли маскировки для выживания, то есть о функции. И в том и в другом случае мы подходили к проблеме аналитически, а мне часто приходилось встречать людей, резко осуждавших такой подход. Они доказывали, что в результате мы забываем красоту того, что анализируем, им казалось, что мы рвем в клочья чудеса мироздания. Такое обвинение несправедливо. Ведь результаты анализа таят в себе не меньшую, если не большую, красоту, чем та, которая открывается чистому созерцанию. Если в процессе анализа сохранять представление об исследуемом животном как о целом, тогда красота благодаря познанию частностей только возрастет. Весьма типично, что один из моих друзей, порицавших такой подход, сам был отличным лесничим и весьма аналитически оценивал каждое свое дерево, не забывая при этом о красоте леса в целом.
Мне кажется, красота животных отнюдь не оставляет меня бесчувственным, но я хотел бы подчеркнуть, что мое эстетическое чувство получало больше удовлетворения после того, как мне удавалось понять функцию и смысл этой красоты.