Так прошло лето 1907 года а осенью я переехал на жительство в город Копал.
Тогда это был крохотный уездный городишко, насчитывавший вместе с прилегающей казачьей станцией едва 3600 жителей. Мое появление в Копале ознаменовалось забавным эпизодом, о котором я, впрочем, узнал лишь впоследствии. В первые же дни после приезда я отправился бродить по прилегающей к городу степи с морилками и энтомологическим сачком. Зашел и на расположенное около города татарское кладбище, где росла высокая трава, не стравленная скотом, как в степи. И вот к уездному начальнику помчался джигит с донесением, что около города и по кладбищу бродит какой-то, никому не известный человек, чем-то размахивает над могилами, вынимает из сумки какие-то банки и что-то с ними делает. Дело явно подозрительное и вряд ли не опасное для государства, а потому не прикажет ли «таксыр» арестовать подозрительного осквернителя могил? На мое счастье, уездным начальником в Копале в мое время был Н. В. Лебедев, один из умнейших и культурнейших людей, каких я только знал. Ему было, вероятно, уже известно о моем приезде в Копал, и он, конечно, сразу понял в чем дело, а потому и разочаровал не в меру ретивого джигита. Впоследствии он сам мне и рассказал эту курьезную историю. Надо, впрочем, добавить, что в то время от Копала до ближайшей железнодорожной станции было около 1200 километров. И не так уж удивительно, что там неграмотные казахи-джигиты не были достаточно знакомы с техникой энтомологических сборов.
Копал был замечателен; впрочем, совершенно также замечателен и теперь своим великолепным, ровным климатом, с вечно солнечными днями зимой и изумительной водой из бесчисленных ключей, пробивающихся всюду в городе и станице. Такой великолепной воды я нигде больше не видел. В Копале даже самые осторожные и мнительные люди забывали обязательное в Средней Азии правило: никогда не пить сырой воды. Здесь никто никогда не пил кипяченой. Интересно, что в Копале не только люди, но и лошади избаловались своей ключевой водой: я не раз видел, как лошади, которых приводили на водопой на прекрасную горную речку, протекавшую в городе, подходили к реке, нюхали воду, а затем с пренебрежением отворачивались и шли пить к близ расположенному ключу.
В окрестностях Копала расположен большой гранитный массив Баян-Джурюк, интересный своими формами выветривания. Внизу вдоль массива проходит шоссе к курорту Арасан, вдоль которого насажены вязы (Арасанская аллея).
В этом глухом городишке я прожил пять лет и, хотя это многим может показаться странным, сохранил самые лучшие воспоминания об этих годах. За это время я совершил много поездок и настоящих больших экспедиций. Три раза побывал на Балхаше, пересек поперек пустыню между реками Или и Караталом, и знакомство мое с природой края шло теперь вперед быстрыми шагами. Я ознакомился с настоящими, широко раскинувшимися песками, полынной степью, разнообразнейшими солончаками, странным, ни на какой другой лес непохожим саксауловым лесом, бесчисленными, весьма разнообразными по своей природе озерами и озерками Прибалхашья, древесными зарослями по берегам равнинных рек. Ознакомился и с полной противоположностью всем этим местам — природой гор: увидел тяньшанские горные леса — яблоневые и еловые, черноземные луга с растительностью, в которой скрывается не только пешеход, но иногда и всадник с лошадью; оригинальные заросли арчи» в виде подушек, лепящихся на склонах выше елового леса; наконец великолепные альпийские луга, покрытые ярким, пестрым ковром цветов; ледники и величественные мертвые громады скал у вершины хребтов. Край, где достаточно нескольких часов верховой езды для того, чтобы попасть из жаркой равнины с виноградниками и рисовыми полями в суровую обстановку горного ущелья или плато, где среди жаркого июльского дня вас неожиданно захватывает снежный буран, а утром вы находите у себя в стакане замерзший чай, не может не иметь разнообразнейшего животного мира. И в самом деле, вместо каких-нибудь 50 видов млекопитающих и 250 видов птиц, которые я мог бы найти в местах моего прежнего жительства — Финляндии или в Полесье, в Семиречье живет около 120 видов млекопитающих и больше 400 видов птиц. Для меня тут только незнакомые до того птицы стали считаться десятками, и думать нечего перечислять их здесь всех. Из них я расскажу только о двух-трех, почему-либо особенно заинтересовавших меня при встрече или вообще интересных своими повадками и биологией.
Первое место среди птиц я отведу саксаульной сойке. До моего приезда в Семиречье ее никто так далеко к северу не находил и считалось, что она у нас водится только в Туркменистане. Между тем Н. Б. Лебедев, узнав, что я занимаюсь птицами, начал допытываться у меня, что это за странную птицу он встречал в Прибалхашских песках: выскочит из-за бархана, посмотрит на людей и затем не улетает, а пускается удирать бегом; при этом так быстро, что угнаться за ней невозможно, и мгновенно скрывается из глаз. Все это подходило только к саксаульной сойке, а когда рассказчик описал очень точно и наружность птицы, я уже не сомневался в том, что это именно она. Однако когда я рассказал об этом нашему крупнейшему орнитологу, профессору М. А. Мензбиру, он ответил, что этого не может быть, если бы сойка водилась в Семиречье, ее давно бы нашли там и об этом было бы известно, причем добавил, что поверит только тогда, когда увидит добытый экземпляр. Хотя я вполне доверял рассказу Лебедева, но надо было доказать, что я прав, т. е. добыть птицу, и я решил во что бы то ни стало ее добыть.
Долго мне это не удавалось. Я старательно искал сойку во время своих экспедиций на Балхаш в 1908 и 1909 годах, но безрезультатно. Тогда решив, что раз она называется саксаульной сойкой, то должна жить в настоящем густом саксауле, какой мне до тех пор еще нигде не попадался, я осенью 1910 года совершил специально с целью поисков таинственной птицы целую экспедицию в великолепные саксаульники между реками Или и Каратад, Местами саксауловый лес здесь был настолько густ и так завален валежником, что через него почти невозможно было пробираться даже пешком. И таким лесом мы проехали многие десятки километров. Я и мой возничий, старик Скударнов, все глаза проглядели, высматривая сойку, но она, как заколдованная, не давалась нам. Так впустую и проделал я на телеге около 1000 километров.
Конечно, я привез разную другую добычу, сделал много наблюдений и посмотрел замечательные, никогда мною не виданные саксауловые леса. Но все это было не то… Мне нужна была саксаульная сойка. И я должен добыть ее, раз уверен, что она где-то тут есть.
В 1911 году я опять ездил на Балхаш, но по старому пути, вдоль Каратала, где никакой надежды найти сойку не было. В 1912 году странствовал в горных дебрях Тянь-Шаня, и только в 1913 году мне представилась наконец возможность попасть в те места Прибалхашья, где встречал загадочную птицу Н. В. Лебедев. Неужели я не найду ее и там? В эту поездку я спустился вдоль реки Или до Балхаша, проехал его берегом до устья Каратала и поднялся вверх по новому для меня левому берегу этой реки.
На этот раз со мной был препаратор Садырбек, с ним мы еще встретимся и лучше познакомимся в дальнейшем. Он сразу заразился от меня Стремлением найти сойку и только и думал о том, как бы именно ему раздобыть ее первому. Садырбек не пропускал ни одного встречного казаха, чтобы не расспросить его о сойке, которую он уже хорошо представлял себе по моему описанию и потому мог сам разузнавать о ней у других. Но… проходил день за днем, мы двигались все дальше и дальше, проезжая самые разнообразные по своей природе местности. Доехали до Балхаша, добрались наконец до Корс-Баканаса с его огромными непролазными зарослями крупного саксаула и обшарили их самым тщательным образом. А сойки все нет и следа… Моим настроением заразились теперь уже все остальные участники экспедиции — казахи. Всю дорогу они старательно высматривали по сторонам, сами допытывались у каждого встреченного местного жителя, но никто ничего не мог им сказать: никакой подходящей птицы никто из них не знал.
И вот не помню уже после скольких дней пути один старик казах все на тот же вечный вопрос вдруг ответил, что он не только знает птицу, но и находил ее гнезда. Рассказал, как гнездо устроено, где помещается, сообщил даже казахское название птицы — «джурга-пургай» (птица-иноходец) и добавил, что мы ее непременно встретим, но только дальше.
Эта первая удача нас всех очень оживила, и после выезда с этой стоянки общее внимание и напряжение удесятерились. Но наше терпение еще долго должно было подвергаться испытанию. А в один из следующих дней нас вдобавок постигла очень серьезная экспедиционная неудача: колодец, до которого, по словам проводника, мы уже давно должны были доехать, все не попадался. Проводник, замечательно добросовестный, серьезный, дельный и необыкновенно симпатичный пожилой казах Омарбек, сам начал волноваться и уехал один вперед в поисках затерявшегося колодца…
Мы все двигались медленно в подавленном состоянии: проклятая сойка никак не дается в руки, а тут еще перспектива ночевки в пустыне без воды…
Но вот на кустике саксаула, среди песков, я замечаю пустое, покинутое птенцами гнездо с крышей, как у гнезда сороки: как раз такими описывал гнезда сойки наш старик казах… Общее настроение на мгновение сразу опять поднимается, а Садырбек с джигитом Уразгулом немедленно отделяются от каравана и с ружьями устремляются на поиски хозяев гнезда.
Удручающая жара, тишина, кругом мертво, и наш караван, в котором теперь осталась ровно половина участников, едва тащится, так как мы проехали гораздо больше, чем следовало, и лошади страшно устали. Все молчат, и я чувствую, что настроение опять упало и что каждый думает теперь уже не о сойке, а о куда-то исчезнувшем колодце и о предстоящем печальном ночлеге без чая для нас и без воды для лошадей…
Но вот тягостное молчание прерывают какие-то дикие крики, и мы видим мчащихся карьером Садырбека и Уразгула, причем первый из них что-то держит на ладони. С сияющими лицами они подскакали к нам, и Садырбек с гордостью протянул мне… саксаульную сойку! Все — таки именно он нашел и убил первую! Надо было видеть восторг этого уже далеко не молодого человека и то оживление, которое мгновенно воцарилось во всем караване! Ну какое, казалось бы, дело простым неграмотным казахам до саксаульной сойки; ее они видят в первый и, вероятно, в последний раз в жизни?.. А между тем они стали неузнаваемыми. Куда и усталость девалась. Был забыт тяжелый утомительный переход, забыт даже пропавший колодец, и началась оживленная радостная беседа. Казалось, даже лошади подбодрились и прибавили шагу, заразившись настроением всадников (вернее, усерднее подгоняемые ими). А тут в довершение удачи и радости показался вдали Омарбек; по его лицу мы, и не спрашивая, узнали, что он нашел-таки воду.
Вечером на стоянке в палатке рабочих царило такое веселье, как будто мы нашли невесть какое сокровище, и еще долго потом, просыпаясь ночью, я слышал веселые голоса, доносившиеся из соседней палатки.
Я, конечно, сделал у этого колодца дневку, и мы с Садырбеком добыли еще несколько соек, так что на этот раз цель моя была наконец достигнута и я мог по возвращении домой послать Мензбиру нужные ему «документы». Кстати, я тут лишний раз убедился в том, что никогда не следует без проверки делать определенные заключения из названий животных, и понял, почему я так долго искал сойку зря: саксаульная сойка совершенно не встречается в саксауловом лесу, а живет только в песках.
Я уже рассказывал, в какой восторг меня привел когда-то первый убитый мною на Маймаке кеклик. С этой милой, напоминающей миниатюрную курочку птицей в прежнее время неизбежно знакомился каждый, ехавший в Семиречье, еще раньше, чем он успевал добраться до Верного. Если у него выходила неудача с лошадьми на Маймаке, то, разгоняя свое негодование и злобу на старосту прогулкой по соседним горкам, он уже обыкновенно здесь встречал первых кекликов. Если же Маймак проходил благополучно и он без задержки ехал дальше, то на знаменитом в свое время страшными зимними буранами Курдайском перевале кеклики приветствовали его уже обязательно. Где-нибудь около самой дороги раздавались характерные звуки: «Кек-лик», «кек-лик», «кек-лик», и, взглянув по направлению голосов, путник замечал на ближайших камнях стайку курочек, которые не спеша поднимались по склону, поминутно останавливаясь и с любопытством оглядываясь на экипаж. А иногда даже и вообще не думали удирать, а просто стояли и смотрели на вас, ожидая, пока вы уберетесь и освободите место на дороге. Редко видя со стороны проезжающих по тракту какие-нибудь неприятности для себя, кеклики настолько привыкли к ним, что почти совсем перестали их бояться. Такие встречи ждали путника всюду в тех местах, где почтовый тракт проходил по скалистым перевалам: на Курдае, Абакумовском перевале и т. д.
Милые фигурки кекликов, их доверчивость, явное любопытство, с которым они вас рассматривают, вытянув шейки, привлекали к ним симпатии каждого, кроме тех, «то имел при себе ружье. От таких проезжающих кекликам иногда приходилось плохо, и они подчас дорого платили за свою доверчивость. Но и эти люди не могли в те времена научить их бояться человека — так мало было вооруженных проезжающих и так много было всюду кекликов.
Впрочем, эти милые птички проявляли доверчивость по отношению к человеку и не только на проезжих дорогах, где они к нему поневоле привыкли, постоянно выбегая из камней поискать просыпанного овса или порыться в конском навозе. Мне случалось видеть их в пяти шагах от себя в горных ущельях, в стороне от всяких дорог, но они и тут не думали убегать, а преспокойно занимались своим делом на виду у меня.
Встревоженные и испуганные кеклики обычно не взлетают, а начинают быстро бежать по склону кверху, ловко перепрыгивая с камня на камень, и тогда угнаться за ними бывает нелегко…
Очень интересная птичка живет на горных речках и даже ручьях. Кургузенькая, кругленькая, живая и подвижная, она всегда держится около самой воды и даже на камнях среди потока. Это оляпка. Их в Семиречье есть две: одна вся сплошь темно-коричневая, другая с белым брюшком. Темнобрюхая встречается гораздо реже, наблюдать ее труднее, и я расскажу здесь кое-что о белобрюхой, которая живет ниже и довольно обыкновенна у нас.
Эта странная птичка по своим привычкам и образу жизни не похожа ни на одну из других наших птиц. Это не водяная птица, как утки, гуси, поганки и другие, и вы лишь случайно, в виде редкого исключения можете на короткое мгновение увидеть плывущую оляпку.
Но ее никак нельзя назвать и наземной птицей, пищу свою она добывает исключительно в воде, и не только вдали от речки или ручья, но даже в пяти шагах от берега вы оляпки никогда не увидите.
Когда она отдыхает, то всегда сидит где-нибудь на камне у самой воды, нередко на каменном валуне, лежащем среди стремительного потока, поминутно омываемом набегающей волной и скрытом мириадами брызг.
Сырости оляпка боится настолько мало, что даже гнездо свое устраивает нередко в таких местах, где ее яйца и птенчики беспрестанно обдаются брызгами воды. Летает оляпка довольно плохо, но умеет замечательно ловко лавировать, следуя всем причудливым изгибам ручья. Налету она всегда держится над водой, никогда не отклоняясь в сторону берега, и чаще всего летит, держась над самой поверхностью воды.
Мне неоднократно приходилось видеть, как эта странная птичка не трудится подняться выше даже тогда, когда ее путь вдруг преграждает особенно сильно бушующая на камнях вода: не останавливая полета, она пронизывает струи потока и летит себе дальше. Иногда только удивляешься при этом, как ее не сбивает и не уносит бушующий поток. Впрочем, унести ее он вряд ли и может, к воде она приспособлена даже лучше, чем любая водяная птица.
Оляпка не только умеет плавать и нырять, не боясь самого стремительного течения, но и отправляется гулять по дну речки, чего не делает никакая другая птица. Если вам удастся подольше понаблюдать оляпку где-нибудь в подходящем месте, т. е. где течение не особенно быстро, то вы увидите замечательную картину: оляпка ходит по берегу, перепрыгивает или перепархивает с камня на камень и собирает с камней или под ними всякую живность, то просто схватывая добычу клювом со дна в мелком месте, то опуская в воду головку (там, где поглубже). Но вот оляпке надоело охотиться на берегу или добычи там оказалось мало, и она, ни на мгновение не замедляя движения, спокойно входит в воду, продолжая заниматься охотой, погружается все глубже и глубже и наконец совсем скрывается под поверхностью, отправляясь экскурсировать уже по дну ручья. Довольно долго вы ее не видите совсем, а затем вдруг замечаете, что этот необыкновенный пернатый водолаз преспокойно выходит из воды уже на другом берегу.
Остающиеся на зиму птички живут на быстрых, незамерзающих ручьях или ключах и, по-видимому, прекрасно себя чувствуют и в это время. В ясный, солнечный, хотя и морозный день вы можете увидеть оляпку сидящей где-нибудь на камне среди потока, поворачивающейся то туда, то сюда, поминутно приседающей и вдруг начинающей весело распевать свою песенку, чего не делают зимой никакие другие наши птицы. Потом, заметив в ручье что-нибудь заманчивое, она вдруг прерывает лесенку и бросается в воду, чтобы схватить намеченную добычу, а затем как ни в чем не бывало вернуться на старое место продолжать прерванное пение. Тут и смотреть-то жутко, как она на морозе погружается в ледяную воду, а ей это, очевидно, нипочем…
Манеру оляпки приседать очень рано приобретают и молодые птички. Мне случалось находить только что выбравшихся из гнезда, но еще не летавших птенцов оляпки. Заметив меня, они прятались в какой-нибудь выемке отвесного берега и там притаивались, но при этом все время потихоньку приседали, как на вертикальных пружинах…
Можно было бы еще о многих птицах рассказать немало интересного, но мы забрались бы слишком далеко, и книге этой не было бы конца.
Поэтому я расскажу еще об одном замечательном зверьке — красной пищухе, или сеноставце. Большая часть наших мелких зверьков выходит из своих убежищ только ночью, и потому изучать их жизнь трудно. Приходится их ловить, раскапывать норы, допытываться об их ночной жизни, тщательно исследуя оставляемые ими на песке или на снегу следы… Дневной образ жизни у нас ведут только сурки, суслики, большая песчанка да сеноставцы. За сусликами и песчанками надо ехать далеко в степь и пески, сурки слишком осторожны, и для наблюдений за ними нужны очень большое терпение и бинокль.
Сеноставец живет совсем недалеко даже от самой столицы Казахстана, например в районе Алмаатинского озера, куда алмаатинцы так часто совершают экскурсии. Людей он боится очень мало, подпускает близко, и при самом небольшом терпении за ним легко можно понаблюдать. К тому же живет он только в каменных осыпях, где его не скрывают ни кусты, ни трава и потому всегда бывает на виду.
Сядьте поудобнее, подождите немного и вы скоро увидите небольшого рыже-серого кругленького, пушистого, совсем бесхвостого, но с большими круглыми ушами зверька, который вдруг выскочил неизвестно откуда, уселся на верхушке большого камня и озирается во все стороны — нет ли где какой-нибудь опасности. Но вот он убедился, что все обстоит благополучно, а какой-то субъект, которого он видит недалеко на камне, сидит смирно и ему, наверно, не помешает. Сеноставец соскакивает со своего камня и необыкновенно легко и свободно, не производя ни малейшего звука, абсолютно бесшумно, как тень, прыгает с одной каменной глыбы на другую, с одного обломка на другой, направляясь в какое-то, по-видимому, хорошо известное ему место. Там среди камней расположена микроскопическая дерновинка, на ней растет несколько экземпляров более высоких растений или кустик жимолости. Оказывается, туда и направляется зверек… Быстро срезает зубами кустик иван-чая или веточку жимолости, берет их за срезанное место в рот, так что кустик или веточка торчат в сторону и вверх, и, подняв высоко голову, быстро мчится куда-то.
Пробежав некоторое расстояние, он вдруг исчезает под огромной каменной глыбой и через несколько секунд появляется опять, но уже без ветки; затем снова бежит на ту же самую дерновинку, снова срезает там какое-нибудь растение и опять относит под тот же камень. Потом вдруг меняет направление и бежит за растением в другое место, откуда тоже приносит несколько веток, и опять начинает бегать на прежнее место.
Зачем он меняет место, неизвестно, может быть просто для разнообразия, а может быть ему почему-либо надо чередовать собираемые растения.
Но куда же и зачем он их таскает? Придется побеспокоить сеноставца и пойти посмотреть. Под огромной плоской каменной глыбой, лежащей на других больших камнях так, что она образует крышу и под ней получается хорошо защищенное от дождя и прекрасно проветриваемое пространство, вы находите склад сеноставца. На камне или на нескольких камнях сложены запасы корма, которые зверек заготовляет себе на зиму. Внизу лежит уже готовое сухое сено, сверху — совершенно свежие, только что при вас принесенные растения.
Благодаря замечательному устройству склада на просушиваемую траву не попадают ни дождь, ни солнце и сено у нашего зверька получается такое, какого у людей почти никогда не бывает: необыкновенно душистое и совершенно зеленое, а не выцветшее на солнце. А каких только растений вы здесь не найдете: настоящий гербарий местной флоры!..
Так собирают сено красные сеноставцы.
Другой тяньшанский сеноставец — большеухий — делает иначе. Срезанные растения он раскладывает для просушки на камнях, а потом собирает их уже сухими и уносит в свои кладовые.
Красный сеноставец очень живой, подвижный и, по-видимому, веселый зверек, но я никогда не слышал, чтобы он издавал хоть какие-нибудь звуки, как это делают другие сеноставцы, из которых многие отличаются большой крикливостью.
Однажды мне пришлось видеть забавную сценку, когда сеноставцу вздумалось порезвиться. Он был один и совсем близко от меня, но не обращал на меня никакого внимания. Напротив, казалось, что именно для меня он и показывает свои штуки. Зверек прыгал туда и сюда, срывая траву или соскребая с камня лишаи, затем остановился неподвижно ко мне головой, присел и вдруг, высоко подпрыгнув на месте, перевернулся в воздухе и при падении на ноги оказался уже спиной ко мне. Оглянувшись на меня, он сделал на том же месте еще такой же прыжок и очутился опять головой ко мне и так проделал несколько раз, совсем как делают это собачонки, когда играют друг с другом или хотят вызвать хозяина на игру. Потом сеноставец принял солидный вид и ускакал в камни.
Теперь расскажу, как я устраивался, чтобы моя служебная работа не мешала мне заниматься тем, что меня интересовало больше.
При почвенных исследованиях для получения образцов роются различной глубины ямы; три стороны их делаются отвесными, а одна обычно устраивается более или менее полого, чтобы легче было вылезать из ямы после взятия образца.
В ямы, особенно только что вырытые, очень часто попадают разные мелкие зверьки, живущие кругом и не подозревающие о неожиданном появлении на хорошо знакомом им месте предательской ловушки. Особенно легко попадают в ямы тушканчики, которые передвигаются большими прыжками и уже не могут остановиться, даже если вдруг и увидят перед собою яму. Но такие ямы, какие роют почвоведы, только для почвоведов и годятся, а зоологу они ни к чему: если из них легко выбраться человеку, то еще легче выберется из них всякий зверек. Значит, надо устроить яму так, чтобы помешать зверьку уйти. И я распорядился, чтобы все четыре стенки ямы делались вертикальными. Правда, мне самому стало труднее вылезать из них, но при моем высоком росте особенной беды в этом не было. А в крайнем случае я мог прибегнуть к помощи кого-нибудь из рабочих. Но зато из таких ям большинство зверьков уже выбраться не могло, и наутро я находил их в ямах. Однако скоро оказалось, что наиболее прыткие из тушканчиков все-таки умудряются или выпрыгнуть из ямы или за ночь прокопать такой длинный косой ход, что выходят на поверхность и удирают. Пришлось рыть ямы немного глубже, чем это было нужно собственно для почвенных исследований, но зато тушканчики уже не успевали выкопаться за ночь: утром они оказывались где-нибудь в вырытой ими норке. Однако для песчаного мохноногого тушканчика оказалось мало и таких ям. Для него пришлось специально копать особые ямы, свыше двух метров глубиной. Тогда даже и он уже не мог уйти. Так, занимаясь по службе почвенными исследованиями, я и их приспособил для своей цели и собрал очень много интересных зверьков только при помощи немного видоизмененных почвенных ям.
В 1912 и 1913 годах я руководил почвенно-ботаническими исследованиями. Эти экспедиции должны были обследовать пустующие земли в Семиречье, чтобы выяснить, какие из них можно заселить. Здесь я уже и по службе должен был объехать как можно большую площадь, притом в наименее изученных и поэтому для меня особенно интересных местах. Тут я мог знакомиться с самыми разнообразными природными условиями и столь же разнообразными зверями и птицами. На этот раз служба сама шла мне навстречу, и мне оставалось сделать очень немного, чтобы извлечь для себя как можно больше из этих поездок. Для объяснений с местным населением — казахами, уйгурами, киргизами — мне по службе полагался переводчик. Кто у меня будет таким переводчиком, никому дела не было. И я подыскал себе прекрасного, в высшей степени добросовестного переводчика — уже упомянутого выше киргиза Саяырбека Абдыбекова, который был также и охотником, замечательным знатоком птиц его родных гор и превосходным препаратором. Здесь мне необыкновенно посчастливилось, и Садырбек оказался для меня настоящим кладом. Этот замечательный человек заслуживает того, чтобы уделить ему здесь особое место.
Простой, неграмотный киргиз, умевший только отмечать на этикетках пол птицы, месяц и число, Садырбек был настоящим натуралистом в душе, любившим природу и интересовавшимся ею совершенно так, как интересуются ею специалисты ученые. Когда я как-то спросил Садырбека, как он устроил свою жизнь, если бы был богат и мог устраиваться как вздумается, он ответил, что купил бы себе всю землю по Музартам (две реки в Китае около нашей границы. Долины обеих рек Музартов отличаются богатством животного мира), запретил бы там пастьбу скота и охоту, построил бы музей и занялся собиранием всех местных зверей и птиц.
Каждая новая не известная ему до того птица, ящерица, змея, новый незнакомый зверек, попадавшие ему в руки, доставляли ему величайшую радость, и он их препарировал с особенной тщательностью и любовью. Впрочем, в первый год моей встречи с Садырбеком мы путешествовали по более или менее знакомым ему местам. Но в следующую мою большую экспедицию, когда Садырбек опять приехал ко мне и мы за лето проделали с ним верхом огромный маршрут — около 3000 километров, он попал из гор Киргизии, где родился, вырос и провел всю жизнь, в равнины и пески Прибалхашья. Тут прямо трогательно было видеть тот восторг, с которым он следил за совершенно новой для него природой и накидывался на каждую очередную новинку. То и дело он соскакивал с лошади и мчался за какой-нибудь песчаной ящерицей, за стрелой-змеей, ловил какого-нибудь песчаного жука или с удивлением рассматривал нелепую фигуру степного удава. Все что он видел в песках, настолько его поражало, что здесь он начал интересоваться даже растениями, на которые раньше не обращал никакого внимания. Понятно, что с таким помощником мои дела по собиранию материала сразу пошли особенно успешно.
И когда я в 1914 году перешел от экспедиционной работы к почвенным исследованиям, я опять пригласил Садырбека, а с ним вместе и его приятеля, тоже киргиза — Султанбека, страстного охотника и замечательного стрелка, ездившего со мной и в экспедицию 1912 года. Правда, Султанбек служил у меня в качестве рабочего для рытья почвенных ям, но для настоящего охотника свободных минут не бывает — каждую из них он спешит посвятить охоте. Едва кончив свою служебную работу и подкрепившись пищей и чаем, Султанбек хватал ружье и уходил или уезжал верхом на озеро Ала-Куль; на равнине его я работал в то лето.
Птицы на этом озере было неисчислимое множество, а так как мы захватили и время пролета, то фауна птиц отличалась, кроме того, и необычайным разнообразием. Одних куликов за месяц здесь было собрано 29 видов! Редко проходил день без того, чтобы Садырбек или Султанбек не поднесли мне с гордостью что-нибудь интересное, а то и новенькое. Понятно, что с такими помощниками я был спокоен за успех но части сбора материала и сам мог уже почти не заниматься охотой. У меня освобождалось время для наблюдения за жизнью птиц, их поведением, привычками, ходом пролета, словом на изучение их биологии, в чем я, конечно, уже не мог положиться на других. Тут мы общими силами собрали очень хорошую коллекцию птиц, среди них некоторые до сих пор остаются единственными экземплярами, известными для Семиречья.
Конечно, Султанбека пришлось сперва поучить, так как прежде он охотился главным образом на зверя и крупных птиц вроде улара. Но он был очень наблюдателен, заинтересовался делом и, обладая прекрасным зрением и хорошей зрительной памятью, очень быстро научился разбираться в новом для него птичьем мире, несмотря на все его разнообразие, и стал редко приносить с охоты какую-нибудь ненужную «дрянь». Садырбека и учить не надо было — он знал уже так много птиц, что сразу сам очень удачно ориентировался, что интересно и что неинтересно.
Кстати, их охота была очень полезна и приятна, и всем участникам нашей маленькой компании, к которой, кроме нас троих, принадлежали еще моя жена и четырнадцатилетний сын, так как птицы у нас использовались, конечно, не только в качестве научного материала. После снятия с них шкурок для коллекции они отправлялись на нашу «кухню», туда же шли и все съедобные, но мало интересные птицы; на препарирование их жаль было тратить время.
Занятый служебной работой и птицами, я уже не мог уделять внимание насекомым, и энтомологические сборы взяли на себя на этот раз жена и сын.
В эту экспедицию нашей базой долгое время была стоянка у устьев реки Джайпак. Соседство Ала-Куля с богатейшим животным миром на его берегах делало стоянку очень привлекательной для меня. Но у нее был и большой минус: полное отсутствие по соседству малейшей защиты от солнца. На большом протяжении во все стороны имелось только единственное деревцо, да и то стояло на противоположном берегу Джайпака, т. е. было для нас недоступно. Сделать палатку убежищем от жары я в то время еще не умел, и в ней было гораздо хуже, чем на солнце. Для спасения от палящих солнечных лучей нам приходилось принимать разные довольно сомнительные меры.
Заговорив о своих помощниках, я должен рассказать и о моем многолетнем возчике, копальском казаке Иване Максимовиче Скударнове.
Когда я узнал его, он был уже стариком, но обладал прекрасным здоровьем и еще очень большой физической силой. Пока я жил в Копале, я нанимал его каждое лето с одной и двумя лошадьми и телегой и с ним проделал все свои экспедиции и поездки по уезду. Кроме того, он два лета ездил со мной и позже: в 1912 и 1915 годах.
Очень опытный, спокойный, выдержанный, в совершенстве владевший казахским языком и прекрасно умевший ладить с казахами, он был незаменимым спутником, помощником в пути и переводчиком. Крайне заботливый и внимательный, он держал себя по отношению ко мне как настоящая няня, и в походе не надо было думать решительно ни о чем. Он знал, где лучше всего разбить лагерь, и всегда выбирал место действительно замечательно. Знал, где у меня что уложено, гораздо лучше, чем я сам, так как обладал прекрасной памятью и немедленно находил любую вещь моего довольно большого и разнообразного экспедиционного инвентаря. Умел прекрасно найти все, что может понадобиться в пути, — юрту ли, воду ли, топливо, проводника… Готовил кушанье, если было из чего готовить, а в случае надобности мог и сам пойти раздобыть какого-нибудь бульдурука или зайца.
Старый казак, он прекрасно знал уход за лошадьми в пути. И в 1912 году, когда у нас в экспедиции из-за небрежного ухода того или иного из служащих начали сбиваться спины у вьючных лошадей, как-то само собою случилось так, что надзор за седловкой и вьючением взял на себя Скударнов и сбивание спин прекратилось. Очень неглупый и любознательный, он начал даже помогать мне в моей работе. Но категорически не соглашался стрелять птичек и взял на себя только собирание гербария. Зато здесь он проявил очень большую наблюдательность и делал всюду замечательно полные сборы, не пропуская даже самых малозаметных растений.
Когда я посетил Копал после двадцатилетнего перерыва, я уже не застал Скударнова в живых: он умер 82 лет от воспаления легких.
Поселившись в Копале, я продолжал начатое в Вер ном собирание насекомых, но гораздо более случайно, чем там. Обыкновенно это бывало ранней весной, когда довольно голая вообще копальская степь покрывалась первыми, быстро отживающими свой век цветами, так называемыми эфемерами.
Таких эфемеров в копальской степи и в песках Семиречья есть довольно много видов, но все они, ярко расцветив разными красками степь весной, в самое короткое время успевают отцвести, высохнуть и совершенно исчезнуть с лица земли, и от многих из них вы и следов не найдете. Правда, от них остаются луковицы или клубни, но их под землей не видно, и их умеют находить только тушканчики и другие зверьки.
Первыми обыкновенно появляются скромные беленькие крокусы, которых в Семиречье все называют подснежниками; затем идут прехорошенький нежный, крошечный ирис Колпаковского и более нарядные желтые и ярко-красные тюльпаны; а еще позже степь на громадных пространствах становится кроваво-красной от сплошь покрывающих ее мака и совершенно похожей на мак ремерии.
Одновременно с первыми цветами появляются в степи около Копала и первые насекомые: в изобилии быстро бегали многочисленные жужелицы, «медленно спешили» интересные полосатые белые с черным пешие жуки-усачи и двигались в разных направлениях кое-какие другие жуки… Это первое пробуждение весны всегда особенно сильно переживается тем, кто любит природу, и в это время я со своими детьми и женой не пропускал ни одного хорошего дня, чтобы не пособирать насекомых.
Но все-таки насекомые здесь отошли на задний план, и им я мог уделять гораздо меньше времени, чем в Верном: на первое место опять стали птицы. В крошечном Копале было не то, что в Верном: здесь слишком легко доступна была природа, и я поспешил воспользоваться этим и вернуться к птицам, на время покинутым.
В Копале стоило только пройти несколько сот шагов, как вы уже попадали в степь. Еще немного — и начинаются густые лесные заросли по берегам речки Копалки, а за речкой сейчас же и горы. В Верном, где до настоящей природы добраться не так легко и где мне поэтому поневоле много времени приходилось проводить в городе, как-то само собою вышло, что я обратил внимание на ту часть природы, которая только и была доступна мне в городе, т. е. на насекомых. А пришло время (правда, гораздо позже, только через много лет), когда насекомые опять выдвинулись вперед, а от собирания птиц мне пришлось и совсем отказаться… Никак не думал я. что это может случиться, а случилось… Как и почему, об этом я расскажу дальше.
При своих поездках, сидя где-нибудь тихо с целью понаблюдать за какой-то птицей или же просто отдыхая, я иногда бывал свидетелем интересных сценок из жизни насекомых. То крупная оса с трудом волочит огромного тарантула, то другая оса тащит за длинные усы большого кузнечика: то отряд красных муравьев выступает в набег на муравейник черных: то жук «до седьмого пота» бьется, стараясь непременно зачем-то вкатить навозный шар на песчаный холмик, а тот все упорно скатывается вниз; то оса-бембекс стремительно влетает в палатку, мгновенно схватывает какого-нибудь из укрывшихся там слепней и также стремительно исчезает с ним, унося его в свою норку на корм личинкам; то хищная муха-ктырь, сорвавшись с былинки, где она сидела, подстерегая добычу, молниеносно устремляется на пролетающую мимо бабочку, схватывает ее убивает уколом хоботка и усаживается высасывать свою жертву…
Однажды я сидел на песчаном берегу Балхаша, высматривая в камышах балхашского ремеза и камышевок. Никто не показывался… Я отвел на мгновение глаза от камышей и вдруг заметил около себя небольшую осу-охотника, быстро шныряющую то туда, то сюда по песку, все время ощупывая усиками его поверхность. Вдруг она остановилась на совершенно голом месте и засуетилась, особенно тщательно исследуя усиками одну какую-то точку, на мой глаз, решительно ничем не отличавшуюся от остального песчаного пространства. Затем замерла на мгновение неподвижно и неожиданно начала стремительно рыть песок лапками. Вскоре из песка показался какой-то кружочек, оказавшийся крышечкой, закрывавшей норку паука. Оса вцепилась в крышку челюстями, оторвала ее, отбросила в сторону и сунула головку в норку. Спустя мгновение она отступила, а из норки выскочил паук, который бросился за убегавшей осой. Но удирала она недолго: сделав едва несколько шагов, она мгновенно обернулась и перешла в наступление. С молниеносной быстротой она кинулась на паука, и в ту же секунду он оказался лежащим неподвижно на песке. А затем оса схватила его и потащила в его же норку, откуда вскоре вышла и улетела настолько быстро, что я не успел ее поймать. Очевидно, ей надо было только выманить паука из его тесного убежища, где она с ним справиться не могла бы. А на просторе она мгновенно безошибочным движением жала уверенно парализовала его, чтобы затем положить на него свое яичко и превратить жертву в запас всегда свежей пищи для своей личинки.
В другой раз я наблюдал интереснейшее состязание в быстроте, ловкости и смелости между пауком и муравьем-фаэтончиком. За быстро мчавшимся по степи фаэтончиком вдруг бросился откуда-то взявшийся небольшой паук — прыгунчик. Делая один за другим огромные прыжки, он быстро догнал муравья, но едва он приблизился к последнему, как тот мгновенно обернулся, принял оборонительную позу и даже двинулся по направлению к пауку. Паук отступил, но как только муравей побежал дальше, паук снова ринулся в погоню за ним. Фаэтончик снова заставил его ретироваться. Так продолжалось несколько раз, но в конце концов победителем оказался все же паук. Удачно рассчитанным прыжком он упал прямо на муравья и в тот же миг укусил его за поднятое кверху брюшко. Этого было достаточно, чтобы муравей тут же упал мертвым.
В песках постоянно обращали на себя мое внимание особенные, быстро бегающие пестроногие клещи. Едва вы сядете на песок, как к вам уже бежит откуда-то взявшийся клещ. Вы встаете и отходите в сторону, он немедленно поворачивается и опять спешит к вам. Если вы возьмете палочку и воткнете ее в песок, он подбежит к этой палочке и будет менять направление по мере того, как вы, не сходя с места, будете переставлять ее то сюда, то туда. Терпение клеща неистощимо, и вам раньше надоест ваш опыт, чем клещу гоняться за вашей палкой. Чтобы отвязаться от него, надо быстро уйти сразу подальше, тогда только он перестанет вас чуять и оставит в покое.
Так при постоянных поездках я невольно продолжал постепенно знакомиться с жизнью живых существ, о которых раньше никогда не думал. Правда, сам я так и не начал заниматься насекомыми и другими беспозвоночными — «нельзя объять необъятное», — сказал Козьма Прутков. Но я все регулярнее и регулярнее и все в больших и больших размерах стал собирать их для наших специалистов, занимающихся ими, причем вслед за насекомыми стал обращать внимание на паукообразных — пауков, клещей, ложно-скорпионов, фаланг, скорпионов, а также многоножек.
В это же время, т. е. когда я жил в Копале, директор Зоологического музея Академии наук, зная, что я езжу в экспедиции и собираюсь ехать опять, предложил мне собрать для музея попутно также мелких зверьков. До того я их совсем не собирал, и ко мне в банку со спиртом попадали только совсем случайные экземпляры: кто-нибудь принесет пойманную летучую мышь, дети найдут мертвую землеройку или мышь, кошка притащит кого-нибудь… У меня не было даже подходящих ловушек.
А тут музей снабдил меня целой кучей ловушек самых разнообразных и хитроумных систем и просил меня испытать их на практике. К счастью, кроме всяких мудреных машинок, при которых нужны были чуть ли не целые инструкции для их заряжания, в выданной мне коллекции оказались и обыкновеннейшие деревянные с проволочной дужкой мышеловки. И на деле оказалось, что они не только несравненно лучше всех своих патентованных заграничных собратий, но и вообще единственно годные в поле.
Делая опыты с ловушками, я в первую же поездку начал понемногу ловить зверьков, а затем постепенно стал собирать их уже регулярно. Начал применять ловушки и в Копале, и вскоре же оказалось, что занялся я этим не напрасно: даже в моих копальских сборах нашлись зверьки, которых до тех пор в этих местах так далеко к югу никто не находил, — землеройка-малютка и другая землеройка, оказавшаяся новой, еще не известной в науке формой бурозубки.
Это меня, конечно, заинтересовало и заставило обратить больше внимания на млекопитающих. Я стал собирать их уже систематически, параллельно с птицами, тем более что одно другому не мешало: за птицами ходишь днем, а для зверьков поставишь капканчики на ночь, и утром остается только обойти их и бросить добычу в спирт. День для птиц опять свободен.
Вначале я совершенно не знал зверьков, собирал их для других, очень мало интересовался ими и никогда не думал, что когда-нибудь заинтересуюсь. Но по мере того как они проходили через мои руки и я невольно присматривался к ним, они меня уже начали интересовать. И чем больше я знакомился с новой для меня группой животного мира, тем она мне казалось все интересней, и наконец я начал даже увлекаться всей этой звериной мелочью и стал собирать уже для себя. А когда разные зверюшки стали проходить через мои руки сотнями за лето, число пойманных мной стало измеряться даже тысячами, я увидел, что и млекопитающие тоже не какое-нибудь заколдованное царство, для занятия которыми надо знать «слово». «Aforce deforger on devient forgeron» (благодаря тому что куешь, становишься кузнецом), — говорят французы. Так и я — начав собирать зверьков для других, в конце концов настолько освоился с ними, что перестал их «бояться» и решил, что могу и сам обработать их, т. е. написать о них книгу.
В копальский период моей жизни мне в самом Копале пришлось видеть довольно редкие явления природы: сильнейшую грозу зимой при морозе градусов в пятнадцать и великолепную яркую ночную радугу, резко выделявшуюся на темном небе. Радуга была видна до тех пор, пока вызвавшая ее луна была скрыта горами и ее свет не подавлял света радуги. А однажды в Копале наблюдалось даже северное сияние, как известно, явление крайне редкое для таких южных мест. В этот же период, в одну из своих служебных поездок я случайно стал свидетелем одного из грандиознейших проявлений сил природы, какие только мы знаем.