После весенних выпускных экзаменов все оканчивающие институт должны были провести лето на практике и написать отчет о своей работе. Отчет этот являлся дипломной работой.
Он докладывался и защищался в особой государственной комиссии, после чего только выдавался диплом об окончании института. Я и еще двое моих товарищей поехали на летнюю практику в имение одного нашего однокурсника, которого почти все знали больше под именем «Мартыныча», чем по фамилии.
Здесь опять появился вопрос о теме дипломной работы: чем же заняться летом, о чем написать? Темы дипломных студенческих работ обыкновенно были двух родов. Студенты писали или о том, как ведется хозяйство там, где они находились на практике, и как оно должно вестись правильно, по их мнению, т. е. критиковали принятый в имении план хозяйства и составляли свой. Или о том, как возделывается там то или иное культурное растение. Редко мелькала тема по разведению домашних животных Других тем я у товарищей что-то не помню. Но все эти темы мне тоже казались нестерпимо скучными. Писать то же, что до тебя писали десятки студентов и после тебя будут писать сотни, мне казалось просто противным. И воображаю, как осточертели эти темы членам экзаменационных комиссий! Слушать неисчислимое число раз, как возделывается в имениях Харитоненко или Терещенко сахарная свекла или где-нибудь в другом месте подсолнух, пшеница или даже хотя бы более редкие растения (бараний горошек и земляной орех) — удовольствие небольшое. И я решил придумать что-нибудь новенькое.
Выбирать себе темы студенты могли довольно свободно, и надо было только, чтобы выбранная тема была одобрена руководителем профессором. Каждый из руководителей два раза в лето объезжал всех своих студентов. Нашим руководителем был А. И. Скворцов.
В имении около города Бобруйска, месте нашей практики было несколько сенокосных участков, очень сильно различавшихся между собою. Одни сильно залиты водой, их можно назвать почти болотом. Иные уже осушены, одни больше, другие меньше, но еще покрыты зарослями лозы и огромными кочками, мешавшими косить. На третьих выкорчеваны кусты, но кочки еще оставались. На четвертых и кустов не было и кочки уже срезаны. Наконец один участок представлял собой сухой луг с роскошной, прекрасного качества травой. Я решил посмотреть, как изменяются состав луговой растительности и ее качество с изменением влажности почвы и ее химического состава, а также — как влияют на растительность разные работы по (улучшению луга. Это и была задуманная тема моей работы.
Конечно, я предпочел бы заняться птицами, а не сенокосами. Но это, к сожалению, теперь было невозможно, так как наша дипломная работа непременно должна была иметь отношение к хозяйству. Делать нечего — пришлось примириться. И я не только примирился, но даже увлекся своей темой. Тут я впервые начал более серьезно знакомиться с новым царством природы, с которым до того был знаком довольно слабо, — с царством растительным. Конечно, я и до института знал кое-какие растения, из таких, которые знают все дети: щавель, одуванчик, подорожник, мятлик («курочка или петушок?»), фиалку, ландыш, кукушкины слезки, хлопушку, которой дети хлопают себя или товарища по лбу, курослеп, кувшинку, лютик, незабудку, иммортельку, вереск, чернику, бруснику и еще десяток-другой.
Знал несколько кустарников и очень многие деревья. С некоторыми я ознакомился в Финляндии: ель, сосна, осина, береза, рябина, черная и белая ольха, душистый тополь. С другими в Крыму: айлант, белая акация, серебристый и пирамидальный тополя, кипарис, туя, дуб, разные клены и целый ряд разводимых в садах чужеземных деревьев, до южноамериканской араукарии и калифорнийской веллингтонии включительно. Наконец в Ново-Александрии я узнал еще несколько новых: осокорь, ясень, вяз, ильм, берест, граб…
В институте мы проходили ботанику и особенно сельскохозяйственную, и я ознакомился еще со многими растениями, притом, как раз с луговыми. Но всего этого оказалось далеко не достаточно, и я принялся собирать и определять растения. Гербарий я делал по каждому участку луга отдельно. У товарища я нашел небольшой, но очень удобный определитель Постеля, по которому легко можно было определить все растения, которые мне попадались. Эта работа заставила меня заинтересоваться и ботаникой и впоследствии в жизни очень мне пригодилась. Затем я взял почву с каждого участка, взвесил образцы сразу же и затем вторично, когда они высохли на воздухе. Таким образом, я узнал, сколько в них было воды. Когда настало время сенокоса, я на каждом участке сделал пробные взвешивания и определил урожай с одной десятины. Наконец, вернувшись в институт немного раньше, чем другие, я в лаборатории сделал полный химический анализ всех образцов почвы. Все это, связанное вместе, и составило мой дипломный отчет. Хотя работа, написанная в 1897 году, и не была напечатана, но я именно ее считаю своей первой научной работой. Это было уже вполне самостоятельное, полное и строго научное исследование поставленного вопроса.
Однако за растительным царством и почвами я не забыл и дорогого моему сердцу царства пернатых. За лето я составил полный список птиц, которых я здесь нашел, и записал сделанные над ними наблюдения. Оказались и здесь не попадавшиеся мне до того птицы: водяная курочка, бекас, дупель погоныш, голубь-клинтух.
Кроме птиц, я здесь, вспомнив детство, опять увлекся рыбной ловлей. Мартыныч и его старшие братья были страстными охотниками с удочкой и заразили меня своею любовью к рыбной ловле. Около дома протекала небольшая спокойная речка Ола. Рыбы в ней было довольно много, причем попадалась и крупная. Здесь я опять узнал несколько новых рыб: красноперку, линя, головля, пескаря, бирючка…
Удить с берега можно было в очень немногих местах благодаря одевавшим берега густым кустарниковым зарослям. Поэтому мы пользовались лодками или, вернее, челноками. Челноки эти были выдолблены из толстых стволов деревьев, маленькие, легкие и с виду напоминали индейскую пирогу. Плавают на них при помощи одного весла. Идут они необыкновенно легко и прекрасно слушаются управления. Можно сказать даже — слишком хорошо. И до тех пор, пока вы не научитесь управлять таким челноком, вы будете только кружиться на месте и не сдвинетесь ни на шаг ни взад, ни вперед.
Я помню, как мы хохотали, когда на этом челноке в первый раз вздумал поехать один из нашей компании. Он с презрением отверг объяснения, которые начал ему было давать Мартыныч, уверенно уселся в челнок, смело оттолкнулся от берега и небрежным движением опустил в воду весло, в полной уверенности, что сейчас он нам покажет, как ездят понимающие дело люди! Наш милейший хозяин, который прекрасно знал секрет управления своим судном и даже предупреждал нашего пловца, чтобы он не спешил хвастать, заранее предвкушал веселое развлечение. Мы, остальные двое, столь же мало опытные по этой части, не понимали, почему наш Мартыныч так весело и ядовито улыбается. Но очень быстро поняли это. Едва только сидевший в челноке смело сделал сильное движение веслом, как необычайно верткая посудина мгновенно сделала полный оборот на месте и повернулась носом к берегу. Седок поспешно переносит весло на другой борт, новое энергичное движение веслом, и лодчонка опять стоит к нам кормой, но все на том же самом месте. Мы стояли на берегу и весело смеялись уже все трое, а наш бедный гребец продолжал вертеться в свой посудине. Судорожно переносил он весло с одного борта на другой, приходя в отчаяние и понятия не имея, что же ему надо сделать, чтобы чертова штуковина перестала вертеться на месте, как волчок, а мы — хохотать, как сумасшедшие. Наконец Мартыныч сжалился над ним и объяснил ему, как надо действовать веслом и в чем же тут секрет. И наш злополучный «моряк», отбросив свою гордость, покорно последовал совету, поспешил подогнать лодку к берегу и выбраться на сушу.
После этого он учился плавать уже один и показался нам в челноке только тогда, когда тот перестал у него вертеться на месте и пошел как полагается.
Секрет же заключался в том, что весло надо было опускать в воду, как можно ближе к лодке, двигать назад вдоль самого ее борта и затем вовремя поворачивать его ребром вперед, чтобы оно превращалось в руль. Секрет этот мы все усвоили себе довольно скоро, хотя в первое время дело шло не особенно гладко, но мы уже не вертелись без конца на месте, так как с самого начала знали, в чем тут штука. Научиться ездить так, как ездили Мартыныч и его братья, за одно лето никто из нас все таки не мог. Когда управлял лодкой один из братьев Мартыныча, обладавший большой силой, она мчалась у него с необычайной быстротой, и при этом он действовал веслом с такой ловкостью, что не слышно было ни малейшего звука ни от прикосновения весла к борту лодки, ни от опускания его в воду. При его управлении можно было подъехать к уткам вплотную, прежде чем они заметят опасность.
Хозяйство в Михалеве, где жили мы с Мартынычем, и в другом имении, Поболове, где жили два другие наши товарища, Богданов и Брунин, вел брат Мартыныча, Григорий Мартынович, попросту — «дядя Гриша». Он был хороший хозяин, увлекался своим делом, так что у него было чему поучиться будущим агрономам. Надо думать, что мы чему-нибудь и научились. Но я и тогда не питал никакой нежности к сельскому хозяйству и потому не особенно увлекался таким учением, тем более что для моего отчета оно и не было нужно. А между тем здесь так хорошо можно было охотиться, удить рыбу, заниматься птицами и наконец просто приятно проводить время в компании симпатичных товарищей. Я же в то время был уже женат, и моя жена, когда-то севастопольская гимназистка, тоже была приглашена Мартынычем провести у них время нашей практики. Итого нас было целых пять человек молодежи, а с «дядей Гришей», который был не так уж много старше нас, даже шестеро. Понятно, что мы без труда находили способы провести время приятнее, чем в наблюдении за посевами или дойными коровами. Да и хозяйством — то из нас интересовался по-настоящему, пожалуй, только один наш Мартыныч. Брунин интересовался посредственно, а мы с Богдановым не интересовались и вовсе. Меня влекла зоология, а Богданова — бактериология и медицина. Он по окончании института настойчиво начал стремиться к достижению своей цели и не остановился даже перед изучением неизвестной ему, как реалисту, латыни, чтобы затем окончить курс медицинского факультета университета. И оба мы в конце концов добились намеченной цели, основательно забыв о своих новоалександрийских дипломах. А для того, что нам нужно было тогда сделать для их получения, особенно много времени не требовалось. Поэтому мы не слишком о них задумывались и беспокоились и находили время заниматься чем-нибудь другим.
Одним из любимых развлечений в Михалеве в это время была стрельба в цель пулькой из монтекристо и из мелкокалиберного карабанчика Франкот или «франкотки», как она обыкновенно называлась в общежитии. Оба эти ружьеца обладали очень точным боем, и мы с каждым днем придумывали все более и более сложные задачи, так как все научились стрелять настолько хорошо, что стрельба в обыкновенную мишень уже перестала нас интересовать. В конце концов мы додумались до стрельбы по воробьям и даже стрекозам. И одно из призовых состязаний заключалось в выполнении такого задания. Каждому из участников было выдано по двадцати пулевых патрончи ков для монтекристо, и приз получал тот, кто к назначенному сроку принесет больше всего застреленных им воробьев. Где и как он их застрелит — предоставлялось на усмотрение каждого. Приз — коробка шоколадных конфет. Так как в деревне патрончики достать было невозможно, то каждый поневоле мот пользоваться только выданными ему, так что никакого контроля со стороны «организационного комитета» состязаний не требовалось. Дядя Гриша, у которого сохранялись огнестрельные припасы, был выше всяких подозрений в пристрастии к кому-либо.
В обыкновенных наших состязаниях мне призы что-то не давались. Чаще всего их получала моя жена. Но тут я решил постоять за себя, и на этот раз мне очень пригодились мои постоянные наблюдения над птицами, в том числе и над воробьями. Я лучше всех знал их жизнь и привычки, знал, где и как их легче всего найти и удобнее всего стрелять. Я нашел такое укромное местечко, куда воробьи слетались днем на отдых, и. спрятавшись там заранее, поджидал их и стрелял на самом близком расстоянии, по мере того как они прилетали и усаживались на окружавших меня деревцах. Здесь воробьев никто никогда не тревожил, и потому они прилетали сюда, даже не замечая меня, прежде чем я выстрелю. И, конечно, приз на этот раз достался мне, так как я принес чуть ли не вдвое больше добычи, чем каждый из остальных участников состязания. А так как воробьи были сильными вредителями на нолях, то я заслужил еще особую благодарность дяди Гриши за истребление его врагов.
Кроме многих новых для меня птиц, в Михалеве я в первый и единственный раз в жизни видел интереснейшие сооружения, которые тогда с каждым годом становились у нас все большей и большей редкостью. Теперь, когда государством приняты специальные меры, катастрофическое исчезновение этих следов былой жизни приостановлено. Следы эти — хатки бобров. Самих бобров я в Михалеве уже не застал, так как последний экземпляр был там убит как раз в предшествующую зиму. Хаток было еще довольно много и даже хорошо сохранившиеся, но и они быстро исчезали вслед за хозяевами, разбираемые крестьянами на костры.
Однако развлечения не мешали мне заниматься и делом. И когда я уезжал из Михалева, я, кроме почвенных образцов для анализа, увозил с собой собранный мной гербарий не только луговой, но и всей вообще травянистой растительности, какую мне удалось найти в Михалеве. Такой же гербарий был оставлен мной Мартынычу. Помимо гербария, мною был составлен полный список флоры имения, в который вошло больше 300 видов растений. Составлен такой же список местных рыб, состоящий из 23 видов. По птицам же у меня был уже не список, а небольшой, вполне законченный очерк орнитологической фауны имений Михалева и Поболова. Очерк этот представлял сводку всех сделанных мною наблюдений над 89 видами птиц. Впоследствии мне пришлось еще побывать в этих же местах, и я сделал кое-какие новые наблюдения, дополнившие прежние. Все эти наблюдения вошли потом в мою книгу о птицах Минской губернии.
Список охотничьей добычи тоже пополнили в Михалеве десятка полтора новых для меня видов птиц. Некоторых из них я впервые видел в природе.
Так между охотой, рыбной ловлей, наблюдениями над птицами, работой для дипломного отчета, катанием на наших челноках или верхом, состязаниями в стрельбе и другими деревенскими развлечениями лето пролетело незаметно и подошло время ехать в институт защищать отчет. А у меня он не был еще даже готов, так как не хватало анализа почв. Пришлось мне уезжать раньше других в Ново-Александрию, чтобы проделать все нужные анализы.
И здесь я впервые встретился у нас в институте с чиновничьей формалистикой. Профессор Бараков, который в тот момент временно заведовал лабораторией агрономической химии, не разрешил мне работать на том основании, что официально лаборатория еще не открыта для занятий, так как каникулы не кончились. Как я ни объяснял ему, что анализы мне необходимы (они должны войти в мою дипломную работу); что я не могу ждать, пока съедутся все студенты, так как тогда не успею написать самой работы к моменту защиты; что план работы выработан мною по соглашению с моим руководителем, профессором Скворцовым, и теперь изменить его нельзя, — все было напрасно. «Лаборатория закрыта, и я не буду ее открывать для вас одного». Что мне оставалось делать: срок защиты на носу, а мне не дают возможности написать работу?.. Пришлось обращаться к «высшей власти» — директору. Если бы был налицо наш «отец игумен», то, может быть, у меня дело так и кончилось бы катастрофой. — он был весьма мало похож на Докучаева и, вероятно, поддержал бы Баракова. Но, по счастью, он еще не вернулся, и его замещал кто-то из профессоров — Скворцов или Кудрин — не помню. Во всяком случае, человек совсем иного склада, чем Потылицын, и лаборатория для меня была открыта. Времени уже оставалось совсем мало, и мне пришлось работать с утра до ночи, чтобы успеть с отчетом к сроку.
Это мне удалось, но я доставил себе удовольствие специально упомянуть в дипломной работе о тех препятствиях, которые я встретил со стороны профессора Баракова при ее писании…
Дальше — торжественно обставленная защита дипломных работ перед комиссией под председательством специально присланного из Петербурга известного в то время профессора Советова. Затем — товарищеская вечеринка у славного в Ново-Александрии Яновского. Его заведение носило у нас громкое название ресторана, хотя рестораном его можно было назвать лишь с большой натяжкой, разве только по новоалександрийским масштабам.
В следующие дни сборы, последние посещения товарищей и любимых местечек в нашем великолепном парке, прощание, взаимные проводы на вокзале, и население наших Пулав сразу заметно уменьшается.
Некоторые, наиболее предусмотрительные и практичные, уже заранее подготовили себе местечко и едут сразу на службу. Но большинство спешит к родным показать новенький диплом. И мы разъезжаемся во все концы страны, от Вологды до Закавказья и от Польши до Дальнего Востока и Средней Азии. Я в ожидании места поехал к матери, которая в то время жила с моими сестрами в Ялте.