Гаги — это такие птицы, в существование которых можно поверить, только увидев их собственными глазами. Расцветка селезня своей смелой элегантностью превосходит все, что известно в животном царстве. Угольно-черные части оперения выделяются на белоснежном фоне так, что иной раз совершенно маскируют истинную форму птицы. Ярко-зеленый штрих на затылке и нежный персиковый отлив груди оживляют наряд, который без них мог бы показаться пошловатым, а эта цветовая гамма придает оперению самца гаги удивительное благородство.
Самка же окрашена гораздо более скромно. Однако это верно только в том отношении, что она не щеголяет яркими контрастирующими цветами. Рассматривая вблизи ее на первый взгляд невзрачное оперение, вы обнаруживаете восхитительные узоры из крапинок, прямых и волнистых полос различных оттенков каштаново-коричневого цвета, по-своему не менее чарующие, чем франтовской наряд самца. И оперение самки не только не смазывает линий ее крепкого тела, но, наоборот, позволяет оценить всю красоту его формы. Сильное, плотное туловище, изящная шея, греческий профиль, очертания мощного клюва, образующего единое архитектурное целое с головой, — во всем этом есть своя аристократичность.
Гаги — настоящие морские птицы. Пищу они добывают только в море. К счастью для них, их вкусы не совпадают с нашими, а потому рыбаки не питают к ним вражды.
Пожалуй, трудно найти более подходящее место для наблюдения за гагами, чем Иннер-Фарн. Мы часто смотрели, как они отыскивают корм в зарослях у берегов Котла — мелкой бухты, замкнутой нашим островом и рифом Нокс. Лениво подгребая лапами, они вытягивали шею, погружали голову как могли глубже и хватали моллюсков, рачков, а может быть, червей или рыбок.
Но чтобы получить настоящее представление о гагах, чтобы понять, на что способны эти птицы, следует посмотреть, как они ныряют в глубоких водах. Мы ежедневно видели их за этим занятием у подножия утеса моевок. Гаги настолько привыкли к нашему почти постоянному присутствию на утесе, что не обращали на нас никакого внимания и лишь изредка наклоняли голову и поглядывали в нашу сторону одним глазом. Когда море было спокойно, гаги подплывали к самому обрыву. Время от времени то та, то другая птица сильно загребала лапами и устремлялась под воду. Перед самым погружением она раскрывала крылья, и в тихую погоду мы могли любоваться великолепным зрелищем птиц, летящих в морской пучине. Темные самки почти сразу же становились невидимыми, но за двухцветными самцами можно было следить и на глубине двух метров, потому что вода была удивительно прозрачной. Однако с каждым ударом крыльев белая птица все дальше уходила в зеленоватый сумрак моря и вскоре терялась в нем.
Впрочем, порой гаги плавали на небольшой глубине, и тогда мы получали возможность почти минуту наблюдать за их неторопливым «полетом» вдоль подводной части обрыва. А до чего интересно было смотреть, как они выныривают! Они просто складывали крылья и выскакивали из воды точно пробка. Основным кормом гаг были моллюски-блюдечки, но мы видели, как они выныривали и с другими моллюсками, например с морскими черенками, и оставалось только поражаться ловкости, с какой они проглатывали экземпляры длиной в десять-двенадцать сантиметров. Иногда нам даже удавалось увидеть, как эта добыча бугром скользит вниз по горлу гаги. Морские звезды, которых они иногда вытаскивали на поверхность, по-видимому, нравились им гораздо меньше — обычно гаги только слегка их клевали или встряхивали, съедали один-два луча, а остальное бросали.
Некоторые гаги нашли более легкий способ добывания хлеба насущного. В гавани Сихаусиз вокруг рыбачьих лодок постоянно плавало несколько гаг. Они совершенно утратили страх перед человеком и жадно глотали выброшенные за борт рыбьи внутренности. А когда еще один искусный рыболов — тюлень — выныривал из моря, держа в пасти большого пинагора (зрелище на Фарнах самое обычное), некоторые гаги присоединялись к чайкам и подбирали объедки тюленьей трапезы.
В начале весны гаги начинают сосредоточиваться у островов, на которых они обыкновенно выводят птенцов. Среди Фарнских островов наибольшей популярностью у них пользовался наш Иннер-Фарн. Уже в феврале мы видели в Котле десятки супружеских пар. Перед восходом солнца они с приливной волной появлялись в бухте. Те чудесные утра навсегда сохранятся в моей памяти. В тихую погоду вода в Котле играла изумительными красками — отражение розовеющего неба ложилось на всевозможные зеленые и коричневые оттенки, порождаемые пятнами водорослей и чистого песка на дне.
Почти все гаги плавали парами, и хотя мы в это время еще не умели узнавать отдельных птиц, все же, долгое время следя в бинокль за одной какой-нибудь гагой, мы убеждались, что, сколько бы она ни плавала среди других птиц, она обязательно возвращалась к своему партнеру. Было ясно, что к этому моменту пары уже вполне сложились и супруги отличали друг друга от остальных гаг. Непрерывные демонстрации, драки и ухаживания — да, жизнь в Котле теперь била ключом!
Весной селезни в драчливости не уступают самцам других птиц, но драки между гагами редко производят сильное впечатление. Мы видели только короткие стычки: один селезень внезапно кидался на другого, который подплывал слишком близко, и тот сразу же удирал, хлопая крыльями. Иногда нападающий успевал схватить противника, но явно не знал, какие дальнейшие героические действия ему следует предпринять, — он ограничивался тем, что продолжал держать врага, а тот довольно флегматично вырывался. Когда такое столкновение кончалось, побежденная птица встряхивалась или приподнималась на хвосте и хлопала крыльями, чем все и исчерпывалось. Но в тех редких случаях, когда атакованная птица решала защищаться, мы бывали свидетелями великолепнейших битв. Оба селезня хватали противника за что попало — за клюв, шею, крыло, хвост — и принимались свирепо толкать, тянуть и дергать его, одновременно колотя мощными крыльями, так что шум ударов разносился далеко вокруг. Сцепившиеся соперники кувыркались в воде, и в этом крутящемся клубке крыльев, туловищ и пены трудно было что-нибудь разобрать.
В течение марта и апреля число гаг в Котле продолжало возрастать, но до середины мая они редко выходили на сушу — во всяком случае, на нашем острове. Около полудня птицы небольшими кучками собирались на галечном пляже у рифа Нокс, где их со всех сторон окружала вода. Там они спали и чистили перья.
Затем в одно прекрасное утро мы просыпались на заре от звона будильника и слышали воркование самцов и «кокококок» самок гораздо ближе, чем раньше. Подойдя к окну, мы видели, что несколько пар выбрались на сушу. Начиналось нашествие гаг на наш остров.
Это ежегодное нашествие было увлекательнейшим зрелищем. Перед самым восходом солнца птицы парами потихоньку приближались к берегу. Сначала — десяток-другой, но вскоре число их переваливало за сотню. Плыли они опасливо и неторопливо. В сильное волнение им приходилось проявлять немалую сноровку, чтобы их не выбросило на скалы. Они довольно долго крейсировали перед самой линией прибоя, а потом, вдруг решившись, на гребне волны уносились к берегу, выбирались на твердую землю и быстро пробегали два-три метра, чтобы спастись от следующей волны. Затем гаги останавливались, взмахивали крыльями, чистили перья и медленно, вперевалку начинали взбираться вверх по склону. Они неловко переставляли неуклюжие лапы, прыгали через узкие щели между камнями, спотыкались и падали на скользких водорослях и все же упорно продолжали этот тяжкий путь. Теперь мы уже с полным правом могли утверждать, что гаги — наши ближайшие соседи: впервые наблюдая за их нашествием из окна башни, мы с удивлением обнаружили, что большинство пришельцев направляется прямо к ее подножию. Куда бы мы ни обращали взгляд, повсюду вблизи нашего жилища устраивались гаги. Некоторые пары расположились даже у нас во дворе прямо против единственного входа в башню.
И наша жизнь сразу же сильно осложнилась. Мы отправлялись на наши наблюдательные посты перед рассветом. Встав немного пораньше, мы успевали добраться до них, прежде чем появлялись гаги. Но с этой минуты и до того момента, когда часам к девяти-десяти они решали вернуться в море, мы уже не могли свободно расхаживать в окрестностях башни. Те, кто был снаружи, не могли вернуться в дом, а тот, кто проспал, был вынужден тихонько сидеть в четырех стенах — иначе вся стая тут же в панике улетела бы. К счастью, гаги довольно скоро настолько свыклись с нашим присутствием, что нам уже не требовалось соблюдать особой осторожности, и в течение трех сезонов, которые мы там провели, отношения у нас с ними продолжали оставаться самыми добрососедскими.
Наблюдать за их нерешительным приближением к месту гнездования было чрезвычайно интересно. Подобно многим другим морским птицам, например чайкам и крачкам, гаги испытывали два противоположных стремления: одно гнало их на сушу, к месту будущего гнезда, другое звало в безопасные волны открытого моря. На суше гаги почти беззащитны, но выводить птенцов они могут только на твердой земле. Поэтому они выбираются из моря медленно и робко, но, если на суше их ничто не тревожит, они вскоре утрачивают пугливость.
После начала нашествия я нередко проводил первую половину утра в башне, наблюдая из окна за развитием событий. Когда звонил будильник, мне достаточно было лишь спрыгнуть с кровати, накинуть теплую куртку и сделать пять шагов к окну. Там, устроившись за картонным экраном, я не только с комфортом и незаметно для птиц наблюдал за ними, но и спокойно разжигал примус, варил кофе и завтракал.
Из нашей цитадели мы могли без помех любоваться гагами и изучать их демонстративное поведение. Селезни непрерывно испускали звучные крики, напоминавшие воркование голубей. Они располагали только тремя вариациями, и, надо признаться, разговор их был несколько однообразен. Фрэнк Маккинни, специально изучавший гаг на Иннер-Фарне, установил, что в целом это воркование вызвано враждебностью по отношению к другим селезням. Побуждения, определяющие ритуал ухаживания у гаг, установить значительно сложнее, чем у чаек, но, во всяком случае, ясно, что селезни в период ухаживания тоже находятся в крайне возбужденном состоянии и что к сексуальной мотивации часто примешиваются агрессивность и страх.
Известно, что многим видам уток присуща интересная и практически только у них встречающаяся особенность: самки подстрекают своих самцов нападать на других селезней. Не являются исключением и гаги. Это явление настолько своеобразно, что многие специалисты по психологии животных, особенно те, кто работает в лабораториях (а там обычно изучаются крысы и голуби, а не утки), просто-напросто отказываются поверить в его реальность.
Когда к супружеской паре приближается чужой селезень со своей супругой или без нее, самка приходит в сильное раздражение. Она наставляет клюв на чужака и вытягивает шею в его сторону, а затем выпрямляет ее и несколько раз коротко вскидывает голову. Потом она снова вытягивает шею к чужаку, снова «вздергивает подбородок» и т. д. Все это время она испускает резкие сварливые крики «кокококок, кокококококок!». Ее супруг (что, пожалуй, любопытнее всего в этой необычайной ситуации) не в состоянии противостоять этому призыву. Иногда он дремлет или чистит перья и не сразу поддается на ее «подстрекательство», но если она не прекращает своей демонстрации (как обычно и бывает), он встает и набрасывается на чужака. Когда возле них оказывается несколько чужаков — а их бывает до десятка — он неизменно бросается к тому, на которого указывает его супруга! Я несколько раз наблюдал, как самка переключала внимание с одного постороннего самца на другого, и на ее селезня было жалко смотреть: только-только он (без особой охоты) приготовится атаковать того, на кого самка указывала сначала, и вот уже вынужден поворачиваться к новому объекту ее гнева. Самки в эту пору года — не слишком приятные создания.
Для зоолога подстрекательные движения представляют загадку в нескольких отношениях. Одна из тайн — их происхождение. У многих видов уток разобраться в этом отнюдь не просто, однако поведение гаг дает нам возможность сделать кое-какие заключения. Первая часть движений (наставление клюва на чужака) выражает агрессивность. Это по сути дела зачаточное нападение. Самка тянет шею к чужаку почти так же, как делает самец (да и она сама), когда начинает клевать соперника. Если раздраженная самка достаточно храбра, она может и ущипнуть чужака, на которого указывает. Вторая часть движений (повторяющееся «вздергивание подбородка») выражает внутренний конфликт, преобладающим компонентом которого является страх, а противоположным ему — стремление остаться на месте. Это становится очевидным при сравнении различных ситуаций, когда гага «вздергивает подбородок». Мы наблюдали это движение у птиц, ловивших рыбу у подножия обрыва, когда они вдруг обнаруживали наше присутствие; птицы испытывали некоторый страх, и все же им не хотелось покидать место кормежки. Это же движение мы замечали у самок, сидящих в гнезде, когда проходили мимо них, и постоянно видели его у матерей с птенцами, если слишком к ним приближались. Когда мы фотографировали из убежища, как гаги выходят на берег, чтобы напиться пресной воды из лужицы, они «вздергивали подбородок» каждый раз, когда нерешительно задерживались по пути к луже возле нашего убежища.
Во всех этих случаях птицы проявляли некоторый страх, но каждый раз что-либо удерживало их от бегства. Однако причины, мешавшие им покинуть место, на котором они находились, в каждом случае были разными. Я полагаю, что подстрекающая самка боится чужого селезня, и хочет напасть на него, и одновременно предпочитает не отходить от своего селезня. Далее, не исключено, что «вздергивание подбородка» препятствует самцу напасть на нее, то есть эта демонстрация может выполнять и умиротворяющую функцию. Таким образом, мы, по-видимому, имеем основания считать, что подстрекательное движение слагается из зачаточного нападения и попытки умиротворения. Элемент нападения понуждает самца прийти на помощь самке и даже броситься в нападение, а она, проделывая умиротворяющее движение, избавляет себя от необходимости стать участницей настоящей драки. Как и многие другие сигнальные движения у животных, «вздергивание подбородка» у самок гаг, по-видимому, отражает относительно простое эмоциональное состояние птицы. Почему-то это движение приобрело чрезвычайно полезную сигнальную функцию, причем вполне вероятно, что сами птицы об этом и не подозревают.
Это пример ритуализации движения, спонтанно возникающего в конфликтной ситуации.
Вскоре после выхода на сушу самки начинали подыскивать место для гнезд. Эти поиски, как и постройка гнезда, позволили нам получить полную картину постепенного развития стереотипа сезонного поведения. Вначале самки присаживались на землю то тут, то там, вяло проделывали несколько незавершенных гнездостроительных движений, затем вставали, шли дальше, снова садились и слегка скребли лапами; или же они несколько секунд пристально рассматривали землю и даже подбирали сухие стебли, но тут же снова их бросали и уходили. Селезни сопровождали своих подруг и сами проделывали такие же незавершенные движения гнездостроения, однако в отличие от самок так до конца этим и ограничивались. Самки день ото дня становились все более усердными, и в конце концов каждая выскребывала отличную круглую ямку, устилала ее сухой травой и другим подходящим материалом, имевшимся поблизости, и в заключение откладывала первое яйцо — мы неоднократно бывали свидетелями этого события.
Систематическое насиживание начиналось, только когда кладка была уже почти полной. До тех же пор самки всякий раз, как покидали гнездо, прикрывали яйца гнездовым материалом. Это была отличная уловка, так как она помогала спасать яйца от вездесущих серебристых чаек и клуш. Иногда чайка все же находила гнездо гаги — об этом свидетельствовали разбитые скорлупки, десятками валявшиеся вокруг. Однако большинство кладок чайкам разыскать не удавалось. К счастью, эти птицы не отличаются сообразительностью, хотя им и случается обнаруживать отдельные гнезда. Мы однажды наблюдали за годовалой серебристой чайкой, которая смутно сознавала, что яйца скрыты под сухими стеблями, но не могла сообразить, как их следует искать, и бесцельно расхаживала по земле, переворачивая все, что попадалось ей под клюв, — своеобразная смесь хитрости и глупости.
Вскоре самки одна за другой приступали к насиживанию. Еще до начала этого нового периода гаги за относительно короткий срок утрачивали всякую пугливость. Птицы, обосновавшиеся у нас во дворе, теперь, попадаясь нам навстречу, даже не давали себе труда посторониться. Они только поглядывали на нас с некоторым подозрением (так сверля нас глазами, что мы еле удерживались, чтобы не извиниться за свою назойливость), и этим все исчерпывалось. Обе стороны смотрели друг на друга как на досадную помеху, но обе смирялись с неизбежностью, точно две семьи, пользующиеся одной кухне.
Именно в это время в гнездах начинал появляться знаменитый гагачий пух. Из своей крепости мы наблюдали всю процедуру. В радиусе сорока метров от нашего окна располагалось около пятидесяти насиживающих самок. Время от времени то одна, то другая вставала и принималась энергично чистить грудь и брюхо, деловито вертя клювом, погруженным в пух. Когда она извлекала клюв, на его кончике можно было рассмотреть два-три клочка пуха. Птица аккуратно стряхивала их, нередко касаясь клювом гнезда, а потом опять принималась чиститься. Вот так, медленно и постепенно, в гнезде появлялось чудесное пуховое одеяльце.
Насиживающие самки были настолько поглощены своей задачей (или, вернее, потребность насиживания была в них так сильна), что они не делали перерыва даже для того, чтобы поискать корм. Это может показаться невероятным, но это так: отложив свои очень крупные яйца — что само по себе сильно истощает организм — гаги затем еще месяц постятся. Правда, раз в два-три дня они покидают гнездо на десять-пятнадцать минут, но только для того, чтобы напиться.
Конец мая и первая половина июня — чудесное время на Иннер-Фарне. Остров, большую часть года голый и суровый, густым ковром одевали цветы — армерии, смолевки и лапчатки. В эту пору на острове собирались все морские птицы, выводившие там птенцов. Моевки заканчивали постройку гнезд на юго-западном обрыве, бакланы таскали корм птенцам в свои огромные гнезда, колонии тупиков, этих клоунов в пестром наряде, уже окончательно разместились на дерне над южным и западным концами обрыва. Песчаный пляж в бухте Святого Катберта и пояс низких рифов по границе Котла были усеяны гнездами полярных крачек, сотрясавших воздух своими пронзительными криками. На вершине острова гнездились обыкновенные крачки вперемешку с полярными и даже с чегравами. Был год, когда на острове возникла порядочная колония пестроносых крачек. В эти дни на Иннер-Фарне места хватало только для птиц, и если бы мы еще не догадались, что мы незваные гости в этом птичьем мире, то теперь свирепые нападения злобных полярных крачек рассеяли бы маши последние сомнения.
Однако птичий исход был уже не за горами. Гаги должны были вот-вот покинуть остров. Селезни давным-давно вернулись в море. В яйцах появились первые трещинки. Истощенность самок достигла предела.
Вылупление было длительным процессом, но и после того, как все птенцы выбрались из скорлупы, мать продолжала греть их еще несколько часов. Пуховики, которые первое время лежали в гнезде очень смирно, вскоре начинали беспокойно копошиться. Заметить это можно было по тому, как мать все выше и выше приподнималась на лапах, покорно позволяя своим резвым птенцам толкать себя, и мы замечали под ее хвостом или под крыльями темный комочек пуха. Затем появлялась крохотная головенка и два блестящих глаза с любопытством рассматривали мир, впервые открывавшийся перед ними. Невозможно представить себе более умилительную картину. Тут дело обстоит так же, как и со взрослыми гагами: только увидев этих очаровательных птенцов, можно поверить, что подобное совершенство существует на самом деле.
На протяжении нескольких часов в поведении птенцов отмечались большие изменения. Сначала они приводили своп пушок в полный порядок, очищая его от обломков скорлупы. Затем принимались учиться ходить на непослушных ногах (на первых порах этот процесс больше напоминал ползание), делая маленькие нетвердые шажки. Но вскоре походка их становилась уверенной, и они принимались щипать цветы возле гнезда. И тогда наставала великая минута: внезапно мать поднималась, отходила от гнезда на несколько шагов и снова садилась. Птенцы подходили к ней. Иногда она прикрывала их крыльями, однако через несколько минут вставала и делала еще пять-шесть шагов, испускала отрывистое «кокок», и птенцы опять следовали за ней. Вот так, короткими легкими переходами, семья покидала гнездо. Часто они спускались к приливному озерцу и делали возле него еще одну остановку. Птенцы немедленно бросались в воду и энергично плавали и ныряли, поднимая тучи брызг. Через несколько часов после этого семья обычно была уже в море и уплывала вдаль. Больше мы их не видели — во всяком случае, до будущего года.
Порой, завидев бухту, матери бросали выводок — это показывало, как дорого обходились им четыре недели непрерывного насиживания. Мы сами видели, как несколько самок оставили гнезда, несмотря на то что яйца уже наклюнулись. Одни из таких случаев мне особенно запомнился. Гага, мужественно просидевшая в гнезде у нас во дворе почти весь положенный срок, как-то в три часа дня поднялась с яиц и ушла. Мы случайно заметили, как она уходила, и нас поразило ее состояние: птица совершенно исхудала и непрерывно спотыкалась. Каждые десять метров она присаживалась передохнуть — на то, чтобы пройти пятьдесят метров, ей понадобилось двадцать минут. Осмотрев яйца, мы убедились, что птенцы вот-вот вылупятся; в скорлупе зияли широкие дырочки и внутри слышалось попискивание. К пяти часам мать не вернулась, а яйца совсем остыли.
Тогда гостивший у нас в башне мой друг Олаф Парис решил завершить работу, не законченную матерью. День был холодный, и у нас в комнате топился камин. Олаф перенес яйца вместе с гнездом в башню и положил их в картонной коробке перед огнем. Коробку он накрыл грелкой с горячей водой. Птенцы ожили, но вылупляться им было еще рано, а потому Олаф забрал коробку на ночь к себе в спальный мешок — это было тем более уместно, что мешок был подбит гагачьим пухом. Ночь он провел самую беспокойную — обязанности гаги-матери не так-то легки. Когда бы я ни просыпался, я слышал, как он беседует со своими приемышами: «Кококококок! Кококококок!» В пять утра вся башня ликовала: Олаф, сияя и испуская веселые «кококок», вытащил из своего мешка сначала скорлупу, а потом пять симпатичнейших пуховиков. Они и чувствовали себя и выглядели отлично.
Тут мы подошли к окну и, осмотрев наш птичник, вскоре обнаружили еще одну счастливую мать: довольно поквохтывая, она грела четырех птенцов. Фрэнк и Олаф спустились вниз с выводком Олафа и осторожно направились к гаге. Очень бережно, так, что она даже не встревожилась, они подложили ей птенцов. Таким образом, ее выводок увеличился до девяти штук. Все сошло прекрасно. Ни мать, ни законные птенцы не протестовали против появления приемышей. И несколько часов спустя все семейство направилось к морю.
Это путешествие от гнезда к морю всегда было очень интересно наблюдать. Семья редко совершала его в одиночестве, как правило, к ней присоединялись «тетушки». Так Фрэнк Маккинни весьма удачно назвал одиноких самок, которые в это время года держались вблизи острова. Возможно, они по какой-либо причине лишились своих выводков. Едва такие птицы замечали мать с птенцами, как их начинало неудержимо тянуть к ним, и вскоре вокруг счастливой семьи скапливалось трое, четверо, а то и больше тетушек — нередко еще задолго до того, как мать собиралась в дорогу.
Наивные птенцы относились к тетушкам с таким же доверием, как и к собственной матери. Едва научившись ходить, они часто вперевалку направлялись к какой-нибудь из них. Ее реакция была очень интересной — если птенец подходил слишком близко, она начинала пятиться, а иногда и клевала неосторожного птенца. Поэтому мать, естественно, не могла спокойно относиться к присутствию тетушек. Время от времени она бросалась на них, не подпуская их к выводку ближе чем на полметра. Эта любопытная смесь родительского интереса, страха и агрессивности в поведении тетушек говорила о многом. На мой взгляд, в родительской любви нормальной матери, безусловно доминирующей над всеми остальными эмоциями, можно тем не менее обнаружить легкие следы страха и агрессивности.
Когда семья уходила, тетушки шли следом. Часто в путь отправлялось несколько семей с целым эскортом тетушек. После обычной остановки у приливного озерца путешествие продолжалось и вскоре завершалось поразительным финалом. Матери начинали спускаться к морю. С призывным криком они ковыляли вниз по склону, перепрыгивая через щели между камнями, раскрывая крылья, чтобы не сорваться с крутизны. Птенцы изо всех сил спешили за ними. Чаще всего матери выбирали каменистые откосы, полого спускавшиеся к Котлу, но некоторые направлялись к обрывам. Когда мы в первый раз увидели семью над обрывом, мы были уверены, что этот спуск кончится трагически, и нам стало ужасно жалко и мать и птенцов. Но, к нашему удивлению, птенцы с неколебимым и очень трогательным доверием спокойно попрыгали вниз вслед за матерью. Они пролетали, кувыркаясь в
воздухе, по три-шесть метров и падали на твердые камни. Но тут же вскакивали как ни в чем не бывало и торопились дальше! Еще один-два таких прыжка — и они оказались в море. Через несколько секунд весь выводок снова собрался вокруг матери, которая быстро поплыла на запад в бухту Бадл, куда направляются почти все гагачьи семьи с Иннер-Фарна. Там они кормятся на мелководье в полной безопасности от хищников.
С тех пор мы видели десятки таких драматических спусков, и далеко не всегда они кончались столь благополучно. Иногда птенцы проваливались в расселины между камнями. Их отчаянный писк заставлял мать остановиться. Она некоторое время ждала злополучного птенца, а порой и возвращалась к нему, но помочь ему не пыталась и, если птенцу не удавалось выбраться, покидала его на верную смерть от голода или же под безжалостным клювом серебристой чайки, что, пожалуй, для них было предпочтительнее.
Иногда нам удавалось помочь таким птенцам: мы бросали их в море как можно дальше, стараясь, чтобы они оказались поближе к матери. Такой метод спасения может показаться довольно жестоким, однако птенцы ни разу от него не пострадали, а мать, увидев птенца и услышав его писк, обычно поджидала, пока он не присоединялся к выводку.
Как-то раз Эстер и Майк Куллены заметили, что гага и пять птенцов готовятся спрыгнуть с высокой скалы. Мать и выводок на мгновение исчезли из виду, а затем появились уже на море — но птенцов было только четыре. Мать в нерешительности поглядывала на скалу. Сообразив, что произошло, Эстер и Майк поспешили вниз и вскоре нашли птенца в трещине, из которой он никак не мог выбраться. При приближении людей мать с выводком поплыла прочь, и, когда Куллены вытащили птенца, она находилась уже метрах в сорока пяти от обрыва. Почти одновременно с Кулленами несчастного птенца заметила серебристая чайка и, не собираясь отказываться от лакомого кусочка, продолжала кружить невысоко над водой. Времени терять было нельзя, а так как кругом не было видно ни одной другой гаги с птенцами, Майк кинул птенца подальше в море. Бедняжка шлепнулся в воду с таким шумом, какой только способно было произвести его крохотное тельце. Серебристая чайка немедленно повернула к нему, а птенец, по-видимому, ушибся и бестолково завертелся на одном месте. Казалось, шансов на спасение у него не было. Однако Куллены не хотели сдаваться без борьбы, и каждый раз, когда чайка пикировала на птенца, они начинали прыгать, размахивать руками и оглушительно вопить. Им удавалось ненадолго отпугнуть чайку, но она упрямо возвращалась к намеченной добыче. К счастью, птенец успел вовремя оправиться и поплыл прочь от острова, испуская тревожный писк. Это его спасло. Услышав зов, мать повернулась и устремилась к нему с остальными четырьмя птенцами. Чайка, которую не слишком привлекала встреча с разъяренной гагой-матерью, отказалась от своего кровожадного намерения и улетела, потерпев полное поражение.
Чайки постоянно выискивают возможность полакомиться птенцом гаги. Но гаги-матери (а иногда и тетушки, честь им и хвала!) энергично защищают выводки. Увидев приближающуюся чайку, мать испускает предостерегающий крик — протяжное резкое «рууу!», и птенцы поспешно собираются возле нее плотной кучкой. Обычно этого бывает достаточно, чтобы чайка прекратила нападение, по крайней мере на время, так как, хотя чайки до удивления легко отступают, встретив сопротивление, терпения и настойчивости им не занимать: они опускаются неподалеку от выводка и выжидают удобного случая. И когда неосторожный птенец отбивается от взрослых слишком далеко, чайка стремительно бросается на него и, прежде чем взрослые гаги успеют ей помешать, улетает с бедным малышом, бьющимся у нее в клюве.
Но такова жизнь, во всяком случае для птенцов гаг. Тем не менее многим из них удается уцелеть, и, время от времени посещая Сихаусиз, мы видели у берега многочисленные процветающие семейства.
Вот так после появления птенцов наши соседки-гаги покидали нас. И мы вновь могли свободно расхаживать по острову, не рискуя встретиться с полным упрека взглядом гаги, прикрывающей своим телом яйца. Почему-то игнорировать эти взгляды гораздо труднее, чем злобные нападения полярных крачек,