Спор о том, есть ли в живой природе что-то совершенно особое, что отличает ее от неживой коренным образом и делает недоступной для тех же методов, какими познается, а значит, и систематизируется остальной мир, начался, можно сказать, с возникновения самой науки.
Истоки многих современных идей можно найти в сочинениях античных философов и ученых. И прежде всего вспоминается имя великого Аристотеля.
Академик Л. С. Берг в книге, посвященной теории эволюции, рассматривая рассуждения Аристотеля, возражавшего материалистам и прежде всего сицилийцу Эмпедоклу, который отстаивал (обратите внимание!) преимущественную роль случайности в происхождении живой природы, как раз и подчеркивает чрезвычайную древность этого спора между сторонниками особых порядков живой природы и их противниками, защищающими тезис: «Ничего такого особенного в этой природе нет». «…Говорят, что мешало бы природе творить не ввиду известной цели и не ради лучшего, а поступить подобно Зевсу, который проливает дождь не для взращивания хлеба, а в силу необходимости; поднявшись, испарение должно охладиться, охладившись и сделавшись водой, спуститься вниз: раз это явление произошло, хлеба пользуются этим случаем для роста. Поэтому, что же мешает, чтобы таким же образом в природе возникали части живых существ, чтобы зубы, например, появлялись в силу необходимости: передние — острыми, годными для разрывания, коренные же — плоскими и подходящими для размельчения пищи; возникли они не для этой цели, но случайно оказались пригодными… составившись сами собой надлежащим образом — сохранились. Те, в которых этого не произошло, погибли и погибают…» — в этом отрывке из «Физики» Аристотель изложил взгляды своих оппонентов. А вот что он утверждает сам: «Органы животных, о которых говорено выше, и все в природе производятся такими или всегда, или по большей части, а этого не бывает с тем, что произошло случайно или само собой. Все упомянутые явления повторяются правильно, в чем согласны и те, которые поддерживают критикуемое учение. Итак, есть цель в вещах, которые существуют и производятся природой»…
Мы вправе сделать вывод о том, что уже Аристотелю не удалось уложить биологию в свою собственную знаменитую формальную логику, не требующую в силу своей строгости никаких лишних сущностей, и он «изобрел» для природы конечную цель, породив телеологию, учение о изначальной природной целесообразности, витализм, утверждающий, что в ней есть непознаваемая «душа» и другие «нехорошие» вещи.
Именно от этого древнего грека и пошел разлад в науках о живой природе.
И хотя витализм в собственно идеалистическом толковании ушел, безусловно, в прошлое, но и современная наука не так уж уверенно может ответить на вопрос, в каких случаях можно говорить о целенаправленности в природе, а в каких нельзя. «Запрограммированный» живой индивид, конечно, поступает целенаправленно. Вспомним деятельность, скажем, пчелиной семьи, иногда представляющуюся вполне «разумной». Эту, как сказал английский эволюционист Джон Хаксли, «кажущуюся целенаправленность» ныне принято называть в отличие от телеологии — телеономией. А вот целенаправленна ли та, ведшаяся долгие тысячелетия выработка программы, согласно которой развивается и действует живое существо?
Центральной догмой современной генетики является взгляд, что мутации — изменчивость генетического аппарата живых существ — процесс случайный. Но значит ли это, что и в целом эволюция живого не подчиняется никаким закономерностям, которые заранее предопределяли бы ее ход, делали бы ее предсказуемой?
Ведь уже само давление естественного отбора, согласно дарвиновскому учению, единственного направляющего фактора эволюции, «заставляет» Жизнь все усложнять свои формы и специализировать их. И такое усложнение и специализация — не случайны, а заранее предопределены начальными «условиями игры» природы.
Некоторые биологи (в частности, академик Л. С. Берг) настаивают на том, что развитие природных систем гораздо более закономерно, чем это представляют себе те, кто видит опору эволюции в естественном отборе. До сих пор, однако, существенных «правил» у живой природы, как-то влияющих на ее развитие и находящихся явно вне русла дарвиновской концепции, не обнаружено. Но, следует заметить, что тут мы перешли от понятия целенаправленности, целесообразности к гораздо более широкой теме — закономерностям, которым подчиняется мир, нас окружающий.
И в этом более широком плане проблема исключительности живых систем выглядит так: удастся ли их полностью понять, опираясь на законы, общие для всей Вселенной, или для живого у природы в запасе припрятаны особые «кодексы».
«Многие биологи все еще стоят на той точке зрения, что всегда будет оставаться место для независимой биологии», — пишет М. Рьюз, философ, последовательно поддерживающий синтетическую теорию эволюции и материалистические тенденции в биологии. Но и он считает не лишенными смысла аргументы тех биологов, которые полагают, что «какие-то грани биологического мира всегда будут ускользать от чисто физико-химического анализа». Доводы ученых, придерживающихся этой точки зрения, коротко можно было бы изложить в следующих пунктах.
Биологические явления уникальны, и поэтому в живой природе так трудно повторить опыт. Как и в квантовой физике, в биологии нельзя не учитывать принцип дополнительности; исследовать живое приходится, часто убивая его, но тогда мы имеем дело уже не с живым объектом.
В отличие от химических и физических, биологические явления направлены во времени, имеют прошлое, настоящее и будущее. И эти изменения биология должна принимать в расчет.
Аристотелеву «цель», понимаемую как функциональность биологических явлений, тоже нельзя сбрасывать со счетов, и наконец, порядок в живых системах, многосложная организованность, резко отличают их от неживых…
С другой стороны, например, молекулярные биологи торжественно постулируют свое кредо: все законы жизни могут быть поняты через законы физики и химии, и уж, конечно, математики — царицы наук. Математизация науки, кстати, обычно считается признаком ее теоретической зрелости. Но можно ли построить математизированную теоретическую биологию? Многие исследователи сомневаются и в этом. Они склонны утверждать, что для биологии математические абстракции и количественные методы пригодны все же далеко не всегда, и что самым ценным вкладом точных наук в данном случае можно считать вероятностный подход, только недавно усвоенный физиками, изучающими микромир, и теперь прививающийся понемногу биологии.
Главный же путь теоретической биологии лежит через системный анализ, через бурно развивающуюся общую теорию систем, область знания, близкую кибернетике и рассматривающую «устройство», структуру различных видов систем. Биология как никакая наука богата разнообразными системами, по-разному себя проявляющими, но построенными на единых принципах, как говорит советский эволюционист А. А. Малиновский. Вот эти-то принципы взамен строгих физических констант вроде скорости света, каких не сыщешь в биологии, и должны быть предметом рассмотрения биологов-теоретиков. Эта точка зрения не единственная, но очень импонирующая тем, кто размышляет над будущим науки о живом.
Но системный анализ и сам диалектический взгляд на живую природу как на целостную Систему только начинает проникать в теоретическую биологию. Пора переосмысления всех знаний о живой природе, наверное, еще не наступила. И прежде всего это испытывают на себе систематики, которым зачастую вслепую приходится нащупывать контуры будущей конструкции естественной системы Жизни. Но активные поиски идут во всех направлениях и, будем надеяться, время их синтеза не за горами. Сама идея эволюции, которую можно считать основой современной теоретической биологии, как мы видели, краеугольный камень в деятельности классификатора. Хоть других, пусть не столь фундаментальных «камней» пока еще нет.
Впрочем, их не так уж много и надо — земля ведь «держалась» на трех китах довольно долго. И, возможно, какие-то полезные идеи просто еще не взяты на вооружение современными теоретиками. Так, кажется непонятным «равнодушие» систематиков к знаменитому закону гомологических рядов Н. И. Вавилова, провозглашенному еще в 1921 г. Ведь закон этот утверждает и доказывает вещь крайне важную для них, что у родственных форм растений (так ограничивал его сам Вавилов, ныне же постепенно закон распространяют и на животных) признаки гомологичны. Иначе говоря, наследственная изменчивость видов параллельна: а значит, если обнаруживается та или иная разновидность у одного из таких видов, можно отыскивать ее и у другого.
Гомологичные ряды наблюдаются не только на видовом уровне, но и у более отдаленных родственников. И чем это не скелет для биологической классификации? Поскольку параллельны как раз те черты организмов, которые передаются по наследству, критерий родства здесь будет выдержан надежно. Н. И. Вавилов, собственно, и разработал закон гомологических рядов, дабы разобраться в хаосе растительных форм, разделяемых в то время «дробителями» на виды совершенно произвольно.
Гомологические ряды помогли систематикам научиться различать «суть» признаков от их вариаций и не путать виды с разновидностями. Рассматривая эту проблему далее, Вавилов написал работу «Линнеевский вид как система», в которой, пожалуй, впервые прозвучали четко сформулированные требования, во-первых, смотреть на систематический таксон глазами эволюциониста и, во-вторых, оценивать в нем закономерно развивающуюся систему, а не случайный набор характерных черт.
Так случилось, что в пору появления вавиловских идей эволюционисты, опасаясь увидеть в законе о неслучайном появлении различных живых вариаций довод против случайности наследственной изменчивости (хотя это вещи, как потом оказалось, разные), подхватили только первую из этих идей — необходимость перестройки систематики на эволюционной основе. Но, надо думать, со временем систематики обратят внимание на вторую идею, в которой они ныне особенно нуждаются.
Эта история — лишь доказательство того, что в недрах биологической науки наверняка таятся, пусть разобщенные, основания для усовершенствования эволюционной научной систематики.
А пока… пока пора вспомнить то, о чем говорилось в начале книжки — систематики не только обсуждают «краеугольные камни» своей системы. Их ежедневная деятельность потихоньку возводит здание фактов — обнаруживаются в природе новые существа, определяются, и, если оказывается, что они разрушают прежние построения, построения эти разбираются на кирпичи — иногда до основания — и собираются заново…
Так совершенствуется классификация, становясь все более надежной, удобной и соответствующей реальности.
Настоящая наука скромна, а фундаментальные знания обещают только… знание. Все более приближающееся к истине знание того, как устроен мир. И в том числе живой мир. А хорошая система означает достоверное знание.
И все-таки это удивительная наука. Прежде всего, потому, что она существует. Хотя по множеству причин ее быть не должно.
Попытки объективно оценить основные факты, с которыми работает систематик, — признаки сходства и родства у живых существ — постоянно заводят его в тупик, и тем не менее, делая эту оценку по несовершенным, часто ничтожным данным, он зачастую оказывается прав настолько, что проверка новейшими методами лишь подтверждает интуитивный диагноз ученого.
Поиски подходящего научного объяснения своих действий начал сам отец систематики Линней. Потому-то не обходится ни один разговор об этой науке без упоминания о великом шведе. Вместе с тем он начал и научную тяжбу, длящуюся уже два века: каковы же разумные основания Естественной Системы растительного и животного царств? С тех пор не один раз Систему пытались вывернуть наизнанку, но она по-прежнему несет свою службу, каковы бы ни были толкования ее основ.
Если бы наука догматически придерживалась своих собственных аксиом, систематику она должна была бы отнести к ненаукам, вроде таких, как знахарство — оно лечит, само не зная каким образом, или шаманство — ведь шаманы говорят иногда и дельные вещи, а еще лучше к искусству — пожалуй, к нему систематика и вправду ближе всего…
Впрочем, любой из систематиков с негодованием прочтет только что написанные строки. Потому хотя бы, что они никак не вяжутся с тем, что о систематике сказано как об основании и вершине биологических наук. Только очень мудрая наука способна из обломков создать стройное здание, замещая недостающие кирпичи прозрением.
И вот тут вознегодует несистематик. Ведь тогда получается, что на любом заводе главное лицо — бухгалтер, а не конструктор, инженер или рабочий. Называть прозрением укладывание живой, разнообразной, меняющейся природы в прокрустово ложе схем и определений! Не слишком ли это? Такое занятие, конечно, полезно, но…
Можно было бы много рассуждать о достоверности знания, получаемого интуитивным, вроде бы ненаучным путем. Великолепным материалом для подобных рассуждений могла бы послужить систематика, создавшая достаточно надежную, красивую классификацию, имеющую огромную прогностическую ценность. Впрочем, разгадка того, в результате какого же чуда возникла такая классификация, лежит не в особенностях этой науки, а в свойствах человеческого мозга, потому что сотворение этого чуда началось задолго до начала начал всяких наук, тогда, когда первый человек назвал собаку — собакой, а кошку — кошкой.