Удивительные рисунки выбил на каменной плите древнеегипетский мастер почти 4 тыс. лет назад. Мужские фигуры с головами птиц — сокола и ибиса.
Баранья и волчья морды венчают мужской торс. Женщины с кошачьими и коровьими ликами. Вот они — египетские боги: Ра, Атум, Тот, Хнум, Аиубис, Бастет, Хатор… И среди этик фантастических образов — почти реалистическое, лишь слегка стилизованное изображение заурядного навозного жука. Иногда — само по себе, иногда — над головой бога солнца Хепера.
Едва ли когда-нибудь удастся узнать истинную причину популярности, которую завоевало это скромное насекомое у древних египтян. Одни считают, что металлический блеск черных надкрыльев вызывал ассоциации с сиянием благодатного солнца. По мнению других, скарабей стал символом жизненной силы и плодородия благодаря его изобилию в долине Нила. Но как объяснить тот факт, что жука считали еще и олицетворением мужского начала: египтянин был уверен, что все скарабеи — самцы и что среди них не бывает самок.
Замечательные строки посвятил этому жуку великий французский натуралист Жан Анри Фабр: «Когда феллах с наступлением весны принимался за свои земледельческие работы, он замечал рядом с собой большого черного жука, который торопливо катил, толкая задом, шар из верблюжьего навоза. С удивлением смотрел феллах на эту катящую машину, как смотрит на этого жука и теперь крестьянин южней Европы. И никто не может остановиться без удивления, кому приходится первый раз увидеть священного навозника, когда он катит свой тар… Шесть или семь тысячелетии необыкновенный шарокат заставляет говорить о себе…». Удивление, вызванное столь необъяснимым поведением жука, уступило место слепому почитанию — роющийся в навозе жук стал «священным». И только Ж. Фабру почти столетне назад удалось раскрыть его тайну.
Шар скарабея — это всего лишь запас строительного материала, транспортируемый на расстояние. Позже, в глубокой темноте подземелья, навозник лепит из него совершеннейшую по форме грушу. Выступ ее обращен кверху, к поверхности почвы. В этой части груши, которая впитывает в себя поступающее сквозь тонкий слой земли солнечное тепло, покоится яичко навозника. Основная же масса груши — это запас пищи для будущей личинки. Все сооружение в целом дает удивительную аналогию с птичьим яйцом, в котором зародыш расположен столь же несимметрично. С той стороны, что ближе к скорлупе, он получает кислород и тепло, желток же, на котором зародыш покоится, предоставляет ему необходимый запас пищи. Придав комку навоза форму шара, жук до минимума сводит испарение с его поверхности. Слишком обильное испарение грозило бы высыханием пищевого склада и гибелью яичка. Итак, выполнив все, что в ее силах, самка скарабея оставляет свое будущее потомство на произвол судьбы. Неискоренимая деловитость навозника не могла не импонировать трудолюбивому феллаху. Так или иначе жук стал почитаемым, и тем самым его неприкосновенность была обеспечена.
К середине прошлого столетия натуралисты накопили множество разнообразнейших сведений о поведении животных. Среди этих фактов немало поистине удивительного, немало такого, что настоятельно требует объяснения. Утилитарный подход средневекового первооткрывателя уже недостаточен, неудовлетворительны и сверхъестественные толкования древних. Единственный способ понять сущность поведения животных — это объяснить его, исходя из человеческих побуждений, из человеческой логики.
Забавно читать произведения естествоиспытателя тех дней. Джонатан Франклин, например, писал: «Кукушка предоставляет заботу о своем потомстве другим птицам. Но почему она действует таким образом? По недостатку ли искусства строить гнезда, по отсутствию ли в ней материнского чувства, столь свойственного всем пернатым, или по неспособности выносить продолжительное насиживание птенцов? Трудно решить этот вопрос».
И в самом деле, ответить на эти вопросы нелегко. Но отвечать надо — и на помощь естествоиспытателю приходит магическое слово — «инстинкт». Как бы то ни было, — продолжает свое повествование о кукушке Джонатан Франклин, — самка кладет свои яйца в чужое гнездо. Инстинкт заставляет ее (удивительная вещь!) избирать гнездо такой птицы, которой корм соответствует собственному образу питания, и птенцы котором меньше ее собственных выводков. Для чего это? — Чтоб маленькая кукушка со временем господствовала в семье».
Итак, панацея от всех бед найдена! Почему скарабей катит свой шар? Как самец сорной курицы определяет температуру воздуха и соотносит ее с температурой в гнезде? Почему самка кукушки откладывает яйца в чужие гнезда? Потому, что таково веление инстинкта. Но, увы, нет ничего более беспокойного, чем человеческий разум. И снова возникает вопрос — что же такое есть этот пресловутый инстинкт? Если на этот вопрос нельзя ответить сразу, то по крайней мере можно попытаться узнать, каковы свойства инстинкта, в чем его отличие от разума, движущего нашими собственными поступками.
Уже в конце прошлого века бессмертный Фабр отвечает на этот вопрос с гениальной простотой и ясностью. Рассказывая нам о жизни осы-сфекса, Фабр называет одну из глав своей книги «Мудрость инстинкта», а следующую за ней — «Невежество инстинкта». Именно сочетание этих двух качеств — мудрости и невежества — и есть наиболее поразительная особенность всякого инстинкта.
«По странному противоречию, составляющему характерную черту Деятельности инстинкта, глубокое знание живет рядом со столь же глубоким невежеством… Самые проницательные внушения знания — с одной стороны, и самые поражающие непоследовательности тупоумия, с другой, — в одинаковой степени присущи деятельности инстинкта»,— пишет великий натуралист.
Самка осы-сфекса, подобно скарабею, заранее обеспечивает запасом пищи свое будущее потомство. В специально заготовленную норку насекомое притаскивает издалека парализованную кобылку-эфиппигеру. Когда оса занята заготовкой пищи, она неизменно транспортирует свою добычу, удерживая се за длинные усики. Но если оторвать у парализованной кобылки оба ее усика и короткие Тупики у самого их основания, то сфекс совершенно теряется. «Догадаться схватить вместо усика ножку есть для них вещь непосильной трудностях, — пишет Фабр. И догадаться до такой элементарной вещи не в силах насекомое, только что выполнившее над своей жертвой столь тонкую операцию обездвиживания, которая едва ли под силу человеку, даже обладающему сокровенными гайками анатомии и физиологии.
Среди многих блестящих имен, которые мы называем, когда говорим об истории формирования наших взглядов на поведение животных (Аристотель, Реомюр, Бюффон, Ламарк, Дарвин), имя Фабра занимает совершенно особое место. Он был первым, для кого изучение жизни окружающих его существ стало смыслом его собственной жизни, а не побочным спутником других, «более важных» исследований. Он был первым, кто полностью освободился от антропоморфизма, даже подсознательного. И наконец, он был настолько точен в описании своих наблюдений и в постановке опытов, что сделанное им никогда не устареет и не потребует для своего оправдания скидки «на давность лет».
В своей страстной и всепоглощающей любознательности Фабр не одинок. В соседней Германии Оскар Хейнрот столь же интенсивно собирает факты относительно поведения в неволе десятков и сотен видов европейских птиц. В Соединенных Штатах X. Дженнингс пишет сводку о поведении низших беспозвоночных. Необходимость как-то организовать всю эту бездну внешне разнородного материала, чтобы обозреть ее, становится все более насущной. Для этого нужно найти некие общие принципы, которые могли бы быть положены в основу если не теории, то по крайней мере рабочей гипотезы. Без этого невозможна не только оценка уже сделанного, но и дальнейшее плодотворное развитие науки о поведении.
Сделать этот следующий, столь необходимый шаг было суждено двум европейским зоологам — Конраду Лоренцу и Нико Тинбергену. Родиной первого была Австрия, второго — Голландия. Любимцами Лоренца, давшими ему материал для его гипотезы, были птицы — серые гуси, различные виды уток, галки и вороны. Тинберген с детства был влюблен в чаек, но целый ряд его классических исследований проделан на совершенно иных представителях животного мира — земляной осе-филантусе, шоколадно-коричневой лесной бабочке-сатире, скромной пресноводной рыбке — трехиглой колюшке. Работая в разных концах Европы, изучая поведение столь разных животных, эти двое ученых независимо и почти одновременно (Лоренц — немного раньше) пришли в 30-х годах к очень похожим взглядам на природу инстинкта и способы функционирования инстинктивного поведения. Так родилась этология.
Нелегко выделить внутри гипотезы, положившей начало целой науке, то одно единственное звено, которое при ретроспективном взгляде выглядит наиболее существенным. Очевидно, этим звеном, определяющим лицо всей гипотезы, было понятие о так называемых «релизерах». На органы чувств животного постоянно воздействует невообразимое множество разнообразнейших сигналов, посылаемых извне столь же огромным количеством внешних стимулов. «Релизеры» — это лишь те немногие «ключевые» стимулы, которые в данный момент, при данном внутреннем настрое животного оказываются существенными для него и руководят его поступками. «Релизеры» подобны сигнальным флажкам на трассе слаломиста.
Подобно тому как способ действий слаломиста мог бы привести в недоумение жителя южных островов, не имеющего ни малейшего понятия ни о горных лыжах, ни о значении сигнальных флажков, точно так же мы не поймем логику поведения животного, прежде чем не обнаружим существенные для него внешние стимулы и не отбросим все те, которые важны не для него, а лишь для самого наблюдателя.
Когда Фабр изучал поведение скарабея, ему никак не удавалось заставить жука, посаженного в садок, приняться за изготовление груши, несмотря на то что насекомому было предоставлено достаточное количество лошадиного и коровьего навоза. Позже ученый выяснил, что неудача опыта заключалась не в нежелании жука трудиться, а лишь в отсутствии необходимого «релизера». Как только в садок был помещен овечий навоз, скарабей сразу же принялся за свое ремесло.
Готовность, с которой возникает реакция на подобные специфические стимулы, и нежелание действовать в ответ на другие, порой даже очень похожие сигналы из внешней среды наталкивают на мысль, что животное «ожидает» появления релизера, а при возможности — активно разыскивает его. Конрад Лоренц пришел к выводу, что релизер играет роль пусковой кнопки, включающей запрограммированную от рождения цепь стереотипных телодвижений. Будучи включен, инстинкт автоматически развивается во времени по типу цепной реакции — каждое последующее звено вызывается к жизни предыдущим. Инстинкт машинообразен — когда он пущен в ход, он уже очень мало соотносится с внешними событиями. Именно поэтому действия животного нередко выглядят иррациональными и необъяснимыми.
Когда Фабр говорил о мудрости и невежестве инстинкта, он как раз и имел в виду его стереотипность. Стереотип хорош в той ситуации, для которой он специально сформирован, но становится неудовлетворительным, как только эта ситуация сколько-нибудь значительно изменяется. Инстинкт — приобретение эволюционное. Некогда сформировавшись и продолжая формироваться в тех условиях, в которых живет вид, он почти без изменений передается от поколения к поколению, так сказать, «в расчете на неизменность внешней среды. После того как нам стали известны законы наследственности, мы можем представить себе и принципиальную схему передачи стереотипного поведения от одного поколения к другому. Но это еще не все. Многие стереотипные формы поведения настолько удивительны, что естественно появляется желание узнать, как же они возникли впервые.