Ребенок, получая в подарок игрушку, недолго использует ее по назначению и скоро, к огорчению родителей, разбирает ее на составные части.
Так и люди, любознательные или любопытные, назовите их как хотите, стремятся познать внутренний мир растений — «игрушек», дарованных им природой. Они пытаются их сгруппировать, «разложить по полочкам» или разобрать по частям, заглянуть, что спрятано внутри. У некоторых появляется страсть к своеобразному «стяжательству» — коллекционированию и каталогизированию растений. Вот из таких «стяжателей» и получаются ботаники.
«Отцом ботаники», как мы уже знаем, числят Феофраста. По совместительству он занимался философией. Подозревают, что под влиянием учителя — Аристотеля — и по его прямому настоянию он написал 10 (сохранилось 9) книг «Естественной истории растений». Небезынтересно, что Феофраст первым же попытался систематизировать и людей по складу их характера: «льстец», «лгун», «скряга» и т. д. Эта система изложена в его трактате «Этические характеры».
Главный труд жизни — «Естественную историю растений», несмотря на его объем, Теофраст писал легко и с наслаждением. Описания разного рода, заметки, заключенные в трактате, основаны, как правило, на собственном опыте, а также на наблюдениях врачей, сельских хозяев и ризотомов. Последние собирали корни и травы, считавшиеся целебными, готовили из них целебные чаи или же передавали для продажи фармакополям (наиболее древний тип кооперации). Этим ризотомам, равно как и греческим, римским и арабским врачам, древним садоводам, виноделам и земледельцам с их переменным счастьем, наши далекие предки обязаны своими познаниями в начатках ботаники, которые были совершенно необходимы жившим на Земле и кормившимся ее плодами.
В Африке и Америке растения в древности (а кое-где и поныне) играли большую роль в различных ритуалах. Так, дерево Maerua crassifolia по сей день занимает в этом отношении особое место в жизни туарегов — жителей Сахары. У этого народа муж пользуется правом покарать, даже убить неверную жену, но жена вольна в любую минуту развестись с ним. Для этого ей достаточно подойти к священному дереву и, сложив перед ним ритуальное подношение, громко объявить соплеменникам о своем делании быть свободной.
Во времена господства римлян и в средние века люди, похоже, потеряли интерес к ботаническим познаниям, что всегда случается в преддверии или во время больших войн. Тем не менее в конце XVI века европейцы все же занялись систематизацией растительного царства. История донесла до нас сведения о ботанике-натуралисте, враче и садоводе французе Клузиусе. Честно говоря, он присвоил себе эту латинскую фамилию. Собственное его имя — Шарль Делеклюз. Он одним из первых занялся созданием гербария растений (способ гербаризации впервые предложен в начале XIV века Лукой Гини). Собрания сухих растений тогда только что начинали входить в моду. Сначала их называли «Hortus vivus» (лат. Hortus — сад и vivus — живой). Но потом спохватились: какой же «живой», если он сушеный. И придумали другое название — «Herbarium» — «относящийся к растениям».
До первых десятилетий XVIII века разрозненных гербариев накопилось столько, что собиратели начали иногда задумываться, как бы их систематизировать. Словно вняв их нуждам, природа воспроизвела на свет человека, которому суждено было стать великим систематиком растений. В 1707 году в Росхульте (Швеция) появился на свет мальчик Карл Линней. Ему здорово не повезло в детстве. Учителя грамматической школы, которую он посещал, единодушно считали мальчишку тупицей. Много позднее такого же мнения придерживались учителя относительно Ньютона, Пушкина и Эйнштейна. Второй раз Линнею не повезло двести лет спустя. В 1954 году во втором томе «Энциклопедического словаря» (Москва) о нем будет сказано жестко и непреклонно: «По своим терретич. взглядам Л. был сторонником реакц. учения о постоянстве видов».
Примечательно, что «тупица» и «бездарь», закончив в 20 лет курс средней школы, все же сумел поступить в Лундский университет, который потом сменил на Упсальский, основанный за 250 лет до этого радостного для Карла Линнеуса (теперь он звался уже так) события. В мае 1732 года Линней покинул Упсалу, завершив свое образование. С этих пор он начинает поражать окружающих невероятным прилежанием в своих ботанических изысканиях.
Разрабатывая систему растений, Линней прежде всего расчленил их на корень, стебель (ствол), лист, прицветники, чашечку, венчик, тычинки, пестики, плод и семя. Но на этом не успокоился, а взялся за занятие, казалось бы, совсем никчемное — стал подсчитывать число тычинок, пестиков и других частей цветка.
Впоследствии эти данные легли в основу его системы растений. В ней появились «классы», которые распадались на «порядки», а затем — на «роды». Метод систематизации растений по Линнею завоевал сердца и умы ботаников, а чуть позже — любителей. Особенно женщин, ищущих приятного времяпрепровождения. Во Франции лекции по ботанике в кругу образованнейших женщин читал Руссо, в Германии прелестнейшим женщинам своего круга — Гете.
Линней первый ввел для списков растений более или менее ограниченных областей термин «флора» (лат. floreo — цветущий) — до этого Флорой называли лишь итальянскую богиню цветов, юности и ее удовольствий. Линней описал флору Швеции и Лапландии (северной части Скандинавского полуострова и западной части Кольского), а к концу XVIII века — флору других областей: Flora Anglica (Англии), Austriaca (Австрии) и так далее. К сожалению, ботаники довольно скоро погрязли в нескончаемых спорах на тему, является ли определенное растение видом или лишь его разновидностью. Наследственное постоянство или ветреное непостоянство растительных форм не слишком занимало их умы. Любое отклонение от уже известных ботанике признаков встречалось учеными с восторгом, поскольку позволяло им «увековечить» свое собственное имя, поставив его после названия вида или рода. Этим детским восприятием растительного царства по сей день тешат себя (или озлобляют друг друга?) ботаники старой школы.
На определенном этапе становления ботаники как науки систематизация по Линнею сыграла огромную положительную роль, поскольку давала возможность не только накапливать, но и осмысливать материал, подразделяя его по каким-либо общим, обычно внешним, признакам. Поиски таких признаков и составляли важнейшую задачу ботанической науки. Если Теофраст назвал 500, Плиний — 1000, Линней — приблизительно 10 000, то современные ботаники описали уже многие сотни тысяч растений.
Но пришло время, и в «священный храм» ботанической науки вторглись генетики и, крепко потеснив молодыми локтями старшее поколение, начали «своевольничать». Они, к примеру, заявили, что в диалектическом единстве формы и содержания определяющим является содержание. Содержание же вида — это единство генетического строения популяций, его составляющих. Внешне оно проявляется, толковали они, в фенотипическом сходстве, свободной скрещиваемости, способности давать плодовитое потомство при скрещивании, половой, физиологической и географической изоляции от других групп организмов. Наследственная информация, наступали они на «стариков», это как раз то, что качественно выделяет вид и составляет его содержание.
Для убеждения старомыслящих (хотя вряд ли в этом случае можно было рассчитывать на успех) и главным образом для только вступающих на стезю ботаники они обращались к прежней системе пшениц. Глядите, говорили генетики, она, в сущности, составлена на основе трех показателей: экологии, плоидности и морфологии. На этой основе в 1979 году сотрудники Всесоюзного института растениеводства насчитали 27 видов пшеницы. Если помимо этих показателей учесть геном — индивидуальный набор строго различимых по морфологии и поведению хромосом, — число видов пшеницы окажется не 27, а всего лишь 7.
То же происходит и с другими линнеевскими родами и видами культурных растений. Японскими ботаниками в свое время было описано 144 вида цитрусовых, потом перечень их охватил 157 видов, а американские цитогенетики, проведя генетическую ревизию, сократили это число до 36. В роде малины и ежевики ученые в свое время насчитали 381 вид, а ботаники с генетическим уклоном ограничились 24.
Идея о цитогенетической классификации далеко не нова. В 1900 году в С.-Петербурге из типографии товарищества «Просвещение» вышла книга австрийского профессора А. Кернера фон Марилаун «Жизнь растений». Так вот, на странице 16 можно прочесть следующие строки: «Наше любопытство… всему придает свое значение: направлению, толщине и форме корня, очертанию, нервации и положению листьев, строению и окраске цветов, форме плодов и семян; мы даже предполагаем, что каждый шип, каждая щетинка и волосок имеют свое особое назначение. Стараются даже объяснить отношения различно построенных органов одного и того же растения друг к другу, а также отношения живущих вместе растительных форм. Haконец, это направление, быстрым развитием которого мы обязаны заслугам Дарвина, стремится к разрешению вопроса о первопричине разнообразия видов, которая должна быть сведена к разнообразию протоплазмы; оно объясняет и родственность видов на основании сходства в строении протоплазмы и, наконец, опираясь на родственные отношения ныне живущих и вымерших растений, заключает о генетической связи тысячи форм и рассказывает нам историю растений и их жизни на земле».
Если читатель обратит внимание на выделенные строки, то изумится предвидению Кернера. Ведь в его время в лучшем случае все наследственные свойства упаковывали в одно ядро. А фон Марилаун говорит о протоплазме и предлагает рассматривать родственность видов на основании сходства в строении протоплазмы! Да и современные лучшие генетические системы растений опираются лишь на ядерный геном. Увы, и по сей день описанные Кернером и программные для ботаников направления находятся по своим целям и задачам в довольно слабой связи; они протекают где-то рядом, лишь изредка, чуть ли не по воле случая, сливаются вместе, открывая ботаникам и генетикам-систематикам новые, порой неожиданные даже для них горизонты.
Ботаники все еще исходят лишь из эколого-географического и морфологического принципов, из своих впечатлений, касающихся внешности растения. Так, девушки до двадцати лет, спрашивая о молодом человеке, интересуются: «Красив ли он?» и только после тридцати догадываются поинтересоваться: «А кто он?» Содержание — основа сущего, об этом даже философы знают. А явление, называемое нами жизнью, — прежде всего движение, точнее, самодвижение, а не просто способ существования белковых тел.
Соединять факты, комбинировать из них представления о связи наблюдаемых одновременно или последовательно явлений — не в этом ли призвание ученого и постоянное побуждение к познанию неведомого? Даже будучи убеждены, что мы не вполне овладеем истиной, все же будем удовлетворены находкой ее крупицы или хотя бы направления, которое приведет к раскрытию новой тайны растения. Жажда исследования, желание объяснить факты, разрешить загадки, что в изобилии представляют нам растения, тем сильнее, чем живее ум и фантазия испытателя — чудный дар, которым он владеет, но нередко плохо использует.
Воображение наблюдателя постоянно играет основную роль, устанавливает ли он, что изменение признака растения происходит под влиянием климата, почвы или высоты над уровнем моря, либо группирует растения на основании признаков, устойчиво передаваемых из поколения в поколение или через поколения; без развитого воображения не появилась бы таблица Менделеева и не было бы составлено родословное дерево растительного мира, хотя и лишенное в ходе исторических событий и катаклизмов некоторых своих ветвей. Фантазия помогла когда-то представить строение молекул и молекулярное строение клетки, что стимулировало стремление физиков, химиков и биологов добиться истины.
Каждый наш опыт — это вопрос, поставленный природе. А вопросу, как правило, предшествует предположение. Разве не парадокс, что Тит Лукреций Кар (I век до нашей эры) предсказал дарвиновскую теорию полового отбора и с глубоким убеждением писал о существовании «менделевских» факторов задолго до Менделя («…множество первоначал в смешении многообразном, из рода в род от отцов по наследству идущих»). В последнем он был прозорливее Дарвина, в «Происхождении видов» ошибочно утверждавшего, что слияние наследственных начал родителей в потомках необратимо.
Правда, фантазия и воображение иных исследователей и не «в ту степь», бывает, заводит. Этим, например, грешил печально знаменитый академик Т. Д. Лысенко, оставивший грязный след в нашей отечественной биологии. Автору довелось выслушать из его уст полный курс «генетики» в Тимирязевской сельскохозяйственной академии в начале 50-х годов. Характерно, что, явившись на его первую лекцию убежденным со школьной скамьи лысенковцем, автор уже на третьей лекции заподозрил, что лектор несет ахинею. И не он один. Вскоре в стан «антилысенковцев» перешли десятки студентов отделения селекции полевых культур, которым Лысенко читал лекции.
Помнится, рассказывая о превращении одного вида в другой, он в качестве примера привел кукушат, появляющихся из яиц в гнездах птиц других видов.
— Позвольте, — спросил один из студентов, — но ведь известно, что кукушки свои яйца подкладывают в чужие гнезда.
— А ты это видел? — был «ответ» академика.
Отвергая каннибализм в животном мире, Лысенко сослался на опыт, проведенный им с двумя щуками в аквариумах. Одну щуку он не кормил, а другую кормил щучьим мясом. Как выяснилось впоследствии, та, которую кормили, сдохла быстрее.
Подобные двущуковые опыты характерны для Лысенко, возглавившего в 1948 году перестройку биологической науки в нашей стране. Последствия лысенковского вклада в науку мы по сей день остро переживаем, выстаивая многочасовые очереди за хлебом насущным, уповая лишь на то, чтобы и они не исчезли «ввиду наличия отсутствия» хлеба, молока и мяса.