Изучать, как живут пернатые и почему они ведут себя так, а не иначе, можно на любой птице. Обыкновенный воробей не менее интересен, чем беркут.
Но у каждого наблюдателя есть свои симпатии, которые во многом определяются его возможностями, случайностью или еще какими-нибудь привходящими обстоятельствами. Мне, например, нравятся морские птицы. Может быть, это объясняется тем, что меня еще в детстве очаровала красота прибрежных пейзажей, а к тому же морские птицы по большей части крупны, обитают в открытой местности, что облегчает наблюдение за ними, и живут большими колониями. Певчие птицы привлекают меня гораздо меньше. Изучая их, приходится все время задирать голову и выворачивать шею, а потом толстый сук обязательно заслонит от тебя самое интересное. Впрочем, хотя морские птицы и не порхают среди древесных вершин, некоторые из них все-таки заставляют наблюдателя выворачивать шею. Те сезоны, которые я посвятил наблюдениям за воздушными играми крачек, оставили у меня яркие, но весьма болезненные воспоминания.
Среди морских птиц я всем остальным предпочитаю чаек. В тридцатых и сороковых годах, еще в Голландии, я долгое время изучал поведение серебристых чаек, и особенно их общественную жизнь. Результаты этого изучения, хотя накапливались они очень медленно, так меня поразили, что я заинтересовался и другими чайками. К тому же мой друг Конрад Лоренц постоянно уговаривал меня заняться сравнительным изучением близкородственных видов — он ссылался при этом на замечательные достижения сравнительной анатомии, которая так много дала нам для понимания эволюции живых организмов, выявив истинные признаки родства между ними и показав, как родственные виды постепенно развивались из общих предков. Лоренц любил повторять, что мы практически ничего не знаем об эволюции поведения животных и что сравнительное его изучение совершенно обязательно хотя бы для того, чтобы обеспечить необходимый описательный базис, без которого невозможно изучать динамику эволюции поведения.
Когда в 1949 году я обосновался в Оксфорде и мне было поручено подыскать подходящие объекты для полевых работ аспирантов, я, естественно, тут же подумал о чайках. Правда, как указал мне сэр Алистер Харди, декан зоологического факультета, на Британских островах трудно было бы отыскать менее подходящее место для изучения чаек, чем Оксфорд: до морского побережья (а именно там обитает большинство чаек) от университета расстояние неблизкое— не то что в Лейдене, где берег Северного моря находится, так сказать, у нас на задворках. Однако, когда сэр Алистер убедился, что я окончательно остановил свой выбор на чайках, он оказал мне всемерную поддержку. Зоологический факультет приобрел «лендровер», а это радикальным образом изменило ситуацию. Как любит теперь повторять профессор Харди, от Оксфорда до любой английской колонии чаек одинаково рукой подать и университет — просто идеальный центр для осуществления «чаечной программы».
Желающие принять в ней участие отыскались без всяких затруднений, и вскоре четыре человека уже готовы были выехать к морю: Мартин Мойнайн из Принстонского университета, Эстер Куллен из Базельского университета, Ули Вейдманн из Цюрихского университета и его жена Рита Вейдманн из Оксфорда.
Прежде всего нам нужно было решить, какие виды выбрать для изучения и где их изучать. Не все местообитания чаек были для нас одинаково удобны. Нам требовались большие легкодоступные колонии. Неподалеку от которых можно было бы подыскать жилье или разбить лагерь. А кроме того, эти колонии должны были находиться под какой-нибудь охраной, так чтобы птицам не грозило вмешательство человека в их жизнь. Но при этом нам предстояло получить от владельцев или от администрации заповедника разрешение поставить там наши маскировочные укрытия, вести наблюдения и проводить некоторые опыты, что не могло не потревожить птиц. Иными словами, мы просили разрешения делать как раз то, для предотвращения чего и создаются заповедники. Однако счастье нам улыбнулось, и мы получили доступ к идеально расположенным колониям обыкновенных чаек и моевок. И те и другие совсем не похожи на серебристых чаек, но в то же время состоят с ними в близком родстве.
И вот как раз когда мы размышляли, каким способом начать осуществление нашей программы, мы встретились с Эриком Энньоном, прославленным директором Монксхауса — станции наблюдения птиц в Нортумберленде.
— Если вас интересуют именно морские птицы, то почему бы вам не поехать на острова Фарн? — сказал он. — Они расположены как раз напротив нас и буквально облеплены птицами — нет, в самом деле!
И он принялся перечислять:
— Бакланы, четыре вида крачек, гаги, глупыши, тулики, гагарки, чистики, кулики-сороки, серебристые чайки, клуши (крупная морская чайка), моевки (трехпалая чайка)! — тут он перевел дух и добавил: — И можете оставить свои маскировочные укрытия дома, они ведь там все совершенно ручные.
Нам это показалось сказкой, но вскоре мы убедились, что так оно и есть на самом деле.
В ясный солнечный день в июне 1952 года мы впервые отправились на острова Фарн. Мы вышли из маленькой гавани Снхаусиз на одной из тех парусных лодок, которыми местные рыбаки пользуются для ловли крабов и омаров. Не прошли мы и полумили по направлению к крохотным прибрежным островкам, как уже увидели первых морских птиц. Величественные олуши, ослепительно белые, с черными кончиками крыльев, неторопливо пролетали у нас над головами, время от времени ныряя в море и собирая положенную им дань из многочисленных мелких рыбок. Стремительно проносились длинноносые и большие бакланы — некоторые тащили в клювах пучки водорослей для своих гнезд, расположенных на дальних утесах. Моевки и всевозможные крачки приводили нас в восторг сильными и изящными взмахами крыльев. Из волн высовывали морды тюлени-тевяки, вытягивали шеи, чтобы получше рассмотреть нашу лодку, и снова исчезали под водой. А возле островов море буквально кишело тупиками, чистиками, гагарками и гагами.
Позже мы узнали, что плыли по обычному туристскому маршруту — полюбоваться Фарнами приезжает много людей. Сначала мы приблизились к Крамстоуну — низкому каменистому островку, где на скалах грелось около сотни тюленей (ничтожная доля всего здешнего тюленьего населения). Зрелище обещало быть очень интересным, но тюленей наше приближение спугнуло, и мы увидели только, как беспорядочная масса пышных пудингов торопливо сползла к морю и поспешно бросилась в воду, из которой тотчас же возникло множество блестящих голов, удивительно похожих на собачьи. Тюлени рассматривали нас с нескрываемым любопытством. Впоследствии мы со многими из них познакомились поближе, особенно с одним большим самцом, который имел обыкновение завтракать двумя крупными пинагорами (морская рыба) у самого подножия утеса, где мы вели свои наблюдения. Мы присвоили ему фамилию одного из наших коллег, так как сходство между ними было просто поразительное. От Крамстоуна мы направились к Стейплсу, некоторое время крейсировали под великолепными «Шпилями» (тремя базальтовыми скалами, которые были усеяны тысячами чистиков), а потом высадились на этом острове и начали предварительный осмотр своеобразного природного зоологического сада — огромной колонии моевок. По крутым обрывам, разделенным узенькой расселиной, на гнездах тихо сидели моевки — ярус за ярусом, точно консервные банки на полках магазина. Мы поднялись к обрывам и расположились в нескольких шагах от птиц, но они не обратили на нас ни малейшего внимания и продолжали заниматься своими делами: кормили очаровательных серебристо-серых птенцов, дремали или отгоняли от гнезда соседей. Кое-где между ними сидели длинноносые бакланы — изящные темные птицы, чьи шеи отливают удивительным зеленым цветом, а бронзовые перья на спине напоминают блестящие чешуйки. Когда мы приближались к ним, они не двигались с места, а только начинали угрожающе подергивать головой, широко раскрывая ярко-желтые клювы. Пока мы наслаждались красотой залитых солнцем обрывов, со Шпилей за нашей спиной доносилось то нарастающее, то стихающее бормотание — это ссорились чистики.
Через несколько часов мы переправились со Стейплса на Иннер-Фарн. Там нас приветствовала пронзительными криками туча полярных крачек, которые завладели крохотным песчаным пляжем бухты Святого Катберта и прилегающими скалами. Всюду виднелись гаги и их прелестные пушистые птенцы, а возле вились прожорливые серебристые чайки и клуши, которые всегда не прочь закусить нежным птенцом. Осмотрев массивную средневековую башню, часовню и развалины, оставшиеся от тех времен, когда на Иннер-Фарн жили монахи с Холи-Айленда (из знаменитой обители Святого Катберта), мы по отлогому склону поднялись на возвышенность в юго-западном конце острова, где нас ожидал чрезвычайно приятный сюрприз. Берег там круто обрывался, образуя двадцатиметровый отвесный утес, занятый небольшими колониями моевок, среди которых попадались супружеские пары длинноносых бакланов, гагарки, чистики и немногочисленные глупыши. Слева и справа от утеса стояло несколько сотен тупиков — они посматривали на нас с большим недоверием. У подножия утеса голубовато-зеленые волны лизали обросшие ракушками камни, а под водой там и сям колыхались густые заросли золотых ламинарий.
Именно на этом острове, как нам сообщили, предполагалось устроить биологическую станцию. Для исследователей оборудовали жилье на верхнем этаже старой башни, чтобы они могли проводить на острове по нескольку недель безвыездно. И мы тут же на месте решили, что первыми исследователями здесь будем мы. Эстер Куллен с первого взгляда влюбилась в моевок. Меня это вполне устраивало, так как мы предполагали, что у моевок, весьма своеобразного вида, обнаружатся интересные отличия от известных нам крупных чаек. Кая мы увидим ниже, результаты работы Эстер оказались даже еще более поразительными, чем можно было надеяться. Майк Куллен рассчитывал заняться тут полярными крачками — на острове имелась большая их колония из тысячи с лишним пар.
В это лето комиссия по островам Фарн любезно разрешила нам прожить на острове три недели, чтобы провести некоторые предварительные наблюдения, а на следующие три сезона даже гостеприимно предоставила старую башню в наше полное распоряжение. Так мы стали членами своеобразного кружка английских островных естествоиспытателей, которые проводят значительную часть лучшей поры своей жизни в таких же уединенных и пустынных уголках. Иногда мы встречались с другими членами этого кружка — с Р. Локли, Ф. Дарлингом или К. Уилльямсоном — и, хотя жизнь на Иннер-Фарне не идет ни в какое сравнение с жизнью на острове Рона или даже на Скокхолме и Фэр-Айле, все мы, когда оказываемая вместе в душном городе, прекрасно понимаем друг друга: нас томит желание вернуться на наши острова, вдохнуть морской бриз, увидеть, как волны разбиваются о скалы, услышать, как воркуют гаги, кричат чайки и эхо отражается от утесов, понюхать соленый бодрящий воздух, пропитанный ароматом приморской смолевки или типичным, хотя куда менее приятным, запахом водорослей, выброшенных на берег приливом.
Майк и Эстер Куллены провели там все три сезона, начиная с первых дней марта и по август. Я же бывал у них наездами, по две недели несколько раз в сезон, помогал им в их экспериментах, а также делал фотографии и снимал фильмы об их работе.
Приезжая туда в конце зимы, мы обычно останавливались в гостеприимном Монксхаусе, запасались провиантом на три недели и заходили к Шилам — ныне покойному Скотту, его брату Джеку и Биллу, сыну Джека, которые, если позволяла погода, грузили наше громоздкое снаряжение в свою лодку и переправляли нас на остров. Они же доставляли нам туда топливо, питьевую воду, еженедельное пополнение запасов провизии и почту, а кроме того, снабжали нас свежей рыбой. С особым нетерпением мы ждали их приезда после затяжных штормов (Фарны иногда бывают неделями отрезаны от всего мира), и, когда у нас, например, кончался табак, название их суденышка — «Добрая весть» — казалось нам чрезвычайно подходящим к случаю.
Жизнь на островах была упоительно проста. Мы обычно вставали с первым лучом рассвета, съедали ломоть хлеба, запивая его кофе, и отправлялись на утес. Крачки Майка Куллена прилетали только в начале мая, и первые два месяца островной жизни он посвящал наблюдениям за бакланами,
Наблюдая за птицами на утесе, мы люто мерзли. Хотя температура редко падала ниже нуля, но и при пяти градусах тепла в пасмурные, ветренные, дождливые дни чувствуешь себя весьма и весьма неуютно. Первый час был еще терпим, но потом холод начинал медленно, но верно проникать под одежду, и бороться с этим было невозможно, ибо такое наблюдение за птицами требует сохранения полной неподвижности. Мы одевались как могли теплее: два комплекта шерстяного белья, костюмы из теплой ворсистой шерсти, а поверх всего теплые штормовки. Чтобы не дать рукам замерзнуть (нам ведь нужно было много писать), мы запасались меховыми перчатками, и все-таки после четырехчасового пребывания на посту ни руки, ни ноги нас не слушались. В конце концов Эстер нашла выход из положения: облаченная во все вышеперечисленные одежды, она, смело балансируя на краю утеса, забиралась в спальный мешок, а затем умудрялась втащить в него еще и грелку. Мы обожали комфорт!
На исходе утра, если позволяли птицы, мы устраивали перерыв. Возвращаясь в башню, мы зорко смотрели по сторонам, не появились ли какие-нибудь перелетные певчие птицы. Поднявшись к себе, мы зажигали примус и через несколько минут уже неторопливо завтракали, поглядывая в окно на морской простор и на полоску берега под нами. Только о том, что мы видели из этого окна, можно было бы написать целую книгу! Олуши ловили рыбу под береговыми скалами, кулики-сороки затевали драки на каменистых откосах, пестрые кулички-галстучники строили свои гнезда почти возле окон, гаги десятками располагались в нашем дворе и терпеливо сидели там добрый месяц, а потом из-под их широкого брюха внезапно появлялся выводок прелестных пушистых птенцов.
Олуши — средней величины морские птицы, родственные бакланам. Гнездятся на скалах большими колониями.
После завтрака мы некоторое время занимались хозяйственными делами, а остальной день проводили на утесе или еще где-нибудь на острове. У нас была складная байдарка, и время от времени мы отправлялись на другие острова.
У башни были свои недостатки. Прямо под нами с мая месяца жили сторожа птичьего заповедника. Нас разделял только один слой плохо пригнанных досок и наши соседи против воли подслушивали все наши разговоры, даже если мы говорили шепотом. Хуже того: стоило нам пролить воду, как она сразу же просачивалась сквозь щели вниз, и, когда мы однажды опрокинули ведро, наш слух немедленно поразили отчаянные вопли. Судя по такой молниеносной реакции, наши соседи жили в постоянном ожидании какого-нибудь подвоха с нашей стороны. Однако в общем мы вели себя прилично, соседи же неизменно проявляли большое терпение, а затем даже прониклись к нам трогательной признательностью после того, как у нас неделю гостили коллеги из другого университета, которые, хотя и были весьма умными людьми, по-видимому, оказались неспособными постичь причинную связь между расхаживанием в тяжелых сапогах по дощатому полу в четыре часа утра и страдальческими лицами наших друзей сторожей в течение всего дня.
Еще одной небольшой ложкой дегтя были бесчисленные щели в метровых стенах. Одна из них была настолько широка, что в один прекрасный день залетевшая в комнату зарянка выбралась через эту щель на волю — во всяком случае, она скрылась в темном углу, и с тех пор мы ее не видели. Благодаря той же щели пение скворцов на крыше, казалось, звучало над самым нашим ухом. В мае их голосистые птенцы поднимали все больший и больший шум, и в конце концов дело дошло до того, что нам приходилось прерывать разговор всякий раз, когда родители приносили им корм. Впрочем, кроме большой щели, имелось еще множество мелких — через них нельзя было видеть, что делается снаружи, зато северные ветры без труда забирались внутрь. Я на всю жизнь запомнил коронационную неделю: натянув на себя все, что у нас было, мы тряслись от холода перед пылающим камином, а бешеный сквозняк врывался в щели и уносил тепло в трубу, ничего не оставляя на нашу долю, но зато пронизывая нас насквозь. Добрый старый ритуальный отдых английских джентльменов — спиной к горящему камину! Восхитительное ощущение! Мы часто предавались такому отдыху, но вскоре я убедился, что учиться быть англичанином следует с детства.
Когда мы в первых числах марта начинали наблюдения, на острове практически не было птиц; если не считать какого-нибудь одинокого глупыша или чистика, обрыв пустовал. Однако в окрестностях острова уже появлялись моевки, которые начинали интересоваться утесами. Нередко стайка в десять-двадцать птиц опускалась на воду, держась метрах в двухстах от обрыва. Несомненно, остров начинал их привлекать, но по какой-то причине они еще не были готовы поселиться на нем. Плавая перед утесами, они постоянно испускали свой сварливый крик «киттиуээйк!». Течение вскоре уносило стайку моевок в сторону от места их обычных гнездовий на острове, и они, уменьшаясь, постепенно превращались в темные пятнышки на волнах. Но тут одна какая-нибудь птица взмывала в воздух, за ней другая, третья, и вскоре вся стая вновь садилась на воду под обрывом. Однако лишь несколько дней спустя первые птицы стали, наконец, опускаться на каменные уступы. Часто среди нескольких десятков птиц находился только один такой смельчак, да и он задерживался на утесе недолго, причем все это время проявлял признаки сильнейшего беспокойства — плотно прижимал перья и вытягивал шею. Но, улетев, такая птица вскоре вновь возвращалась, и некоторое время спустя на уступах сидело уже немало моевок. Они выбирали наиболее крутую часть обрыва, предпочитая совершенно отвесные стены, где устраивались на узеньких карнизах, иногда не более десяти сантиметров шириной.
Вот с этого момента и начинались настоящие наблюдения. В первую очередь следовало найти способ различать отдельных птиц, чтобы узнавать их и после долгого отсутствия. Будь это какие-нибудь другие пернатые, можно было бы переметить их с помощью разноцветных колец на лапках, но поимка значительного числа взрослых моевок — задача почти неразрешимая. В лучшем случае, затратив много времени и энергии, мы получили бы самые жалкие результаты.
Эстер Куллен нашла более эффективный способ. Она заметила, что черные пятна на кончиках-крыльев у каждой моевки располагаются по-своему, и, слегка попрактиковавшись, научилась узнавать многих птиц по этим «удостоверениям личности». Она вскоре отыскала удобный наблюдательный пункт напротив утеса, где обитало около 30 пар моевок. После того как она тихо просидела там несколько дней, птицы привыкли к ее присутствию и в конце концов перестали обращать на нее внимание. Снаряжение Эстер исчерпывалось биноклем, блокнотом и схемами расположения пятен на кончиках крыльев тех птиц, с которыми она успела завязать личное знакомство. Оказалось, что рисунок этот сохраняется и после линьки, так что Эстер было нетрудно каждую весну после полугодичной разлуки узнавать своих старых приятельниц. Большинство птиц из года в год возвращалось на тот же утес и обычно даже на тот же карниз.
На протяжении четырех сезонов, пока Эстер Куллен вела эти наблюдения, она постоянно убеждалась, что многие птицы обладают индивидуальными отличиями не только во внешнем облике, но и в поведении. Например, одна пара всегда строила необычно высокое гнездо, а одна самка была настолько робка, что так и не обзавелась семьей. Хотя она из сезона в сезон посещала самцов, но из-за своей пугливости так ни с одним и не осталась (эту птицу до того, как стал известен ее характер, неумышленно назвали Клеопатрой). Других птиц можно было узнавать и по особенностям их крика.
В целом оказалось, что по общественной организации колония моевок сходна с колониями других чаек. Моевки придерживаются строгого единобрачия — пары держались вместе весь сезон, причем нередко и не один год. Супруги узнавали друг друга. Пары создавались на карнизах. Оба члена пары строили гнездо, самец кормил самку. Партнеры сменяли друг друга на гнезде в период насиживания и по очереди кормили птенцов. Есть данные, показывающие, что соседние пары также часто узнавали друг друга. Различные позы и крики, функционирующие как сигналы или «язык», примерно совпадали с системой сигналов у других видов чаек.
Однако во многих отношениях моевки отличались от других видов чаёк, и Эстер Куллен сосредоточила внимание именно на таких моментах. Ее наблюдения бросают некоторый свет на природу этих различий и имеют прямое отношение к проблеме эволюционной дивергенции, а потому я расскажу о них подробнее.
Дивергенция — эволюционный процесс расхождения признаков, в результате которого отдельные популяции первоначально единого вида, приспосабливаясь к неодинаковым условиям существования, превращаются в самостоятельные виды. Последние с течением времени приобретают все большие отличия друг от друга.
Во-первых, моевки удивительно непугливы. Это относится не только к птицам с острова Фарн, но и к моевкам в других местах. Они не только спокойно терпят присутствие людей вблизи их гнезд, но поразительно равнодушны и к появлению хищников. Например, их реакция на серебристых чаек, этих заведомых похитителей яиц, совершенно непохожа на реакцию обыкновенных чаек. Последние, завидев в отдалении крупную чайку, испускают тревожный крик самой высокой интенсивности, летят к ней навстречу и яростно на нее нападают, но мы ни разу не видели, чтобы появление серебристой чайки вызвало у моевок хотя бы малейший интерес. Они настолько непугливы, что даже познакомиться с их тревожными криками не так-то просто. Нам довелось услышать этот крик только через несколько недель, когда мы решили спуститься по круче и посетить гнезда моевок. Эстер Куллен связала такое отсутствие пугливости с гнездованием на обрывах. Вне всякого сомнения, гнездование на обрывах представляет собой способ защиты от хищников. Среди млекопитающих находится мало охотников карабкаться по этим отвесным каменным стенам. Правда, у нас нет доказательств того, что лисицы избегают обрывов, так как мы вообще не видели ни одной лисицы в окрестностях колонии моевок, однако в Арктике свирепые и неутомимые песцы, которые в поисках яиц и птенцов рыщут повсюду, избегают крутых обрывов. Даже серебристым чайкам, по-видимому, не так-то просто садиться на отвесные склоны, и, насколько нам известно, из нашей колонии моевок серебристым чайкам не досталось ни одного яйца, хотя они все время держались поблизости и постоянно пожирали яйца, добраться до которых было проще, например яйца гаг. Такому виду, как моевки, столь надежно защищенному от хищников, не требуются крики тревоги или система коллективной обороны, им не приходится тратить время на бегство или нападение, как другим видам, и они могут использовать его для другой деятельности. Я сравнил бы их с человеком, живущим в несгораемом доме, что дает ему возможность расходовать на иные цели те деньги, которые другие домовладельцы тратят на страхование от пожаров.
Вторая особенность моевок — их неуемная драчливость. Во всяком случае, в течение брачного сезона они большую часть времени тратят на взаимные угрозы и драки. Правда, и другие чайки дерутся много, но все-таки меньше моевок. Функциональный смысл этого становится ясным, если сравнить места гнездования прочих чаек с теми, которые выбирают моевки. Тот факт, что последним требуются не только обрывы, но еще и узкие карнизы (а их не так уж много), превращает моевок в единственный вид чаек, постоянно испытывающий жилищный кризис. Все прочие виды чаек, которые мы изучали, строят гнезда на земле и обычно располагают неограниченным выбором удобных для этого мест — согнанная с облюбованного участка чайка просто отыскивает себе что-нибудь не менее подходящее чуть в стороне.
Моевки же не только ограничены в выборе из-за особенностей своей среды обитания, но они, кроме того, стремятся строить гнезда рядом друг с другом. Лишь немногие из них выбирают подходящий уступ поодаль от основной колонии, а остальные предпочитают по многу недель вести ожесточенные и почти безнадежные сражения в попытках отвоевать стойко обороняемый карниз в центре колонии.
Центр поселения обычно предоставляет животным наиболее оптимальные условия существования (в частности, максимальную безопасность от наземных хищников). Стремление особей к центру группового участка и конкуренция, возникающая на этой почве, — явление, обычное у самых различных представителей животного мира (колония чаек, лежбище тюленей, ток тетеревов и пр.). Успеха в конкуренции добиваются наиболее сильные, активные и агрессивные взрослые животные.
К концу брачного сезона драки почти столь же часты, как и в его начале, и — во всяком случае, на Фарнах — многим моевкам так и не удается обзавестись своим местом на карнизе,
Угрожающие позы, которые принимают моевки, сталкиваясь с соперниками на обрыве, в целом схожи с соответствующими позами у серебристых чаек и других изученных нами видов. Но и тут есть некоторые любопытные отличия. Например, наблюдаемая у других видов «вертикальная угрожающая поза» у моевок отсутствует. По-видимому, это опять-таки связано с тем, что моевки гнездятся на обрывах. В книге, посвященной серебристым чайкам, я доказывал, что «вертикальная поза» представляет собой конгломерат отдельных элементов движений, принадлежащих к двум противоположным действиям — нападению и бегству. Вытянутая вверх шея, обращенный книзу клюв — явно исходная позиция для того, чтобы начать клевать соперника, и принятие такой позы действительно нередко завершается именно данным типом нападения. Чайки, гнездящиеся на земле, обычно нападают на противника сверху, поэтому перед нападением птица вытягивает шею вертикально вверх.
Однако у моевок противник может оказаться не только ниже, но и выше нападающего, а потому шаблонный метод нападения сверху далеко не всегда был бы эффективным. И действительно, моевка с одинаковой готовностью нападает на соперника, находящегося как ниже, так и выше нее. Если гипотеза, объясняющая возникновение «вертикальной угрожающей позы» у других чаек верна, то у моевок эта поза и не должна была развиться, поскольку нападение, частью которого она является, происходит по-другому. Таким образом, отсутствие этой позы у моевок хорошо согласуется с объяснением ее происхождения у других чаек, а также и с предположением, что многие особенности моевок связаны с их гнездованием на обрывах.
Я не стану останавливаться здесь на многих других позах, наблюдаемых у моевок как во время враждебных столкновений, так и во время ухаживания, хотя это и очень интересная тема, а продолжу рассмотрение характерных особенностей этих своеобразных чаек.
Образование супружеских пар происходит на уступах. Как и у обыкновенных чаек (о которых я расскажу подробнее в следующих двух главах), это длительный процесс, в течение которого взаимное недоверие должно постепенно уступить место терпимости и, быть может, даже привязанности. Если самец начинает все реже клевать свою подругу, а она в его присутствии больше не вытягивает шею и не принимает тревожной позы, значит, они уже достаточно свыклись друг с другом. Теперь самка, наоборот, втягивает голову в плечи и в этой «сгорбленной позе» начинает проделывать головой своеобразные подергивания и тихонько пищит всякий раз, когда вскидывает клюв кверху. Это вызывает у самца немедленную реакцию: его шея вздувается, и вскоре он отрыгивает пищу, которую самка жадно пожирает. Такое «ритуальное кормление» свойственно всем видам чаек, но у моевок оно опять-таки слегка отклоняется от общего стереотипа. У моевок самец никогда до конца не отрыгивает пищу, а задерживает ее в горле, откуда самка ее и выклевывает, едва самец откроет клюв. Даже в тех случаях, когда самка этого не делает, он не выбрасывает пищу на землю, как прочие чайки, а снова ее проглатывает. Эта разница в методе кормления хотя и кажется весьма незначительной, тем не менее очень стабильна и, по видимому, является результатом приспособления к особым условиям
существования. Поскольку все остальные чайки обитают на больших участках, падение отрыгнутой пищи на землю не может иметь большого значения, так как ее неподобранные остатки рассеиваются по всему участку. Но моевки проводят всю весну и лето на своих крохотных карнизах, и пищевые остатки там накапливались бы и разлагались. Ведь у моевок весь участок — это, в сущности, само гнездо, а потому поддержание чистоты гнезда, то есть, иначе говоря, чистоты участка, играет у них особенно важную роль. Позже кормление птенцов ведется с теми же предосторожностями.
После создания пары нередко проходит несколько недель, прежде чем начинается следующая фаза поведения. Часть времени птицы проводят на карнизе, а часть, по-видимому, в море, где они занимаются ловлей рыбы. Затем в один прекрасный день моевки внезапно приступают к постройке гнезда. Это опять-таки происходит не так, как у прочих чаек. Остальные чайки в подавляющее большинстве (если не все) начинают с того, что постепенно выкапывают неглубокую круглую ямку, садясь на то место, где будет гнездо, и выскребывая из-под себя мусор, дерн и землю. Моевки, гнездящиеся на узких каменных карнизах, начинают с того, что приносят туда ил или водоросли, а потом утаптывают их, пока не образуется твердая, плотно прилипшая к скале площадка. Эта площадка служит двум целям. Во-первых, расширяется основание для будущего гнезда, а во-вторых, неровная, часто наклонная поверхность карниза выравнивается, обеспечивая более устойчивое положение гнезда. Таким образом, и эта особенность поведения моевок также удивительно соответствует особенностям мест их гнездования.
Наблюдая поведение птенцов, Эстер Куллен обнаружила отличия и в нем. Птенцы прочих чаек начинают вылезать из гнезда и расхаживать вокруг него на второй-третий день жизни. Через неделю они уже совершают довольно большие прогулки. Птенцы же моевок гнезда не покидают. Они лежат в нем, а позже стоят на его краю, нередко повернувшись к обрыву, но никогда из него не вылезают. Иногда Куллены приносили какого-нибудь птенца в башню, и трудно было представить себе существо, менее склонное к прогулкам: посаженный на стол, он оставался сидеть точно на том же месте, куда его посадили. Свойство полезное, более того — совершенно необходимое для обитателя отвесных утесов.
Само собой разумеется, было очень интересно узнать, является ли это различие между птенцами моевок и птенцами прочих чаек врожденным или же оно вызывается непосредственными особенностями среды обитания. Для выяснения этого вопроса Куллены подложили в гнезда моевок яйца серебристых и обыкновенных чаек. Моевки ничего не заметили и высидели приемышей, однако эти последние прожили недолго, так как вскоре ничтоже сумняшеся принялись беззаботно расхаживать по карнизу, что привело к самым роковым для них последствиям. Провести обратный опыт, подложив яйца моевок в гнезда чаек, выращивающих птенцов на ровной земле, на Иннер-Фарне было невозможно, однако в литературе имеются сообщения о маленькой колонии моевок на одном из датских островов, где по невыясненной причине моевки гнездятся на ровной земле. Саломонсен, посетивший эту колонию, указывает, что даже и там птенцы остаются в гнездах, в то время как в таких же условиях птенцы любых других чаек предпринимают прогулки. Таким образом, нет никаких сомнений, что здесь мы имеем дело с истинным врожденным отличием моевок от прочих чаек.
Птенцы моевок вообще во многих отношениях отличаются от других молодых чаек. Например, у них нет покровительственной окраски — коричневого цвета и черных пестрин, характерных для пуховых птенцов большинства чаек. Пуховики моевок имеют красивый серебристый цвет. Гнездовой наряд у них тоже единственный в своем роде среди чаек — пестрый, бросающийся в глаза.
Пуховой наряд птенцов так называемых «выводковых» птиц (кулики, чайки, куриные, гусеобразные и др.) сменяется гнездовым нарядом из перьев. Этот наряд птица носит до своей первой линьки — обычно несколько месяцев, после чего надевает наряд взрослых. У «птенцовых» птиц (например, у певчих) птенцы вылупляются из яйца голыми; отрастающие у птенца перья формируют гнездовой наряд, который также после линьки сменяется на взрослый.
И объяснение все то же: у вида, птенцам которого не грозят хищники, не возникает потребности в маскировке.
Как и другие молодые чайки, птенцы моевок пытаются отнимать корм у своих братьев и сестер. Но и здесь проявляются свои особенности. У других видов все решается просто: птенец, завладевший чужим кормом, спасается от остальных бегством. Но для моевок такой способ не годится. Вместо этого подвергающийся нападению птенец (чем бы это нападение ни было вызвано) отворачивает голову, и такое движение приводит к поразительным результатам — нападение немедленно прекращается. К тому же движению прибегают и взрослые, но об этой «умиротворяющей позе» я расскажу подробнее в следующей главе. Быть может, немаловажным является то обстоятельство, что моевки — единственный вид, птенцы которого имеют на шее черную полосу. Когда молодая птица отворачивает голову, эта полоса оказывается прямо перед нападающим, и, учитывая то, что нам известно о сигнальной функции подобных бросающихся в глаза детален окраски, мы имеем все основания считать черную полосу у молодых моевок именно таким сигнальным приспособлением.
Как видно из вышесказанного, наблюдения Эстер Куллен помогли обнаружить у моевок ряд свойств, присущих только этому своеобразному виду. С одной стороны, моевка — вполне типичная чайка; множество элементов ее поведения так же соответствует общему стереотипу поведения чаек, как и строение ее тела — строению тела всех прочих чаек. С другой стороны, она во многом отличается от них, и я назвал тут лишь некоторые из этих отличий. Особый интерес работа Эстер Куллен приобретает потому, что ей удалось разобраться в функциональном назначении многих из этих особенностей; она доказала, что все они должны представлять собой определенные аспекты адаптивных изменений. Они, несомненно, связаны с гнездованием на обрывах, которое представляет собой чрезвычайно успешный способ защиты от хищников. Поскольку все остальные чайки гнездятся на более или менее ровных местах (даже в тех случаях, когда серебристые и малые полярные чайки строят гнезда на утесах, они редко выбирают отвесные обрывы, куда не могут забраться хищники), нам приходится сделать вывод, что такой способ гнездования является для чаек исходным и что моевки ответвились от основной линии благодаря специализированному гнездованию на крутых обрывах. Из исследований Эстер Куллен можно сделать и второй интересный вывод: специализированный способ гнездования воздействовал и на многие другие стороны поведения моевок. Малая пугливость моевок, их драчливость, способ постройки гнезда, поведение и окраска птенцов — эти особенности, как и многие другие, прямо между собой как будто не связаны, но все их можно понять либо как необходимые добавления к гнездованию на утесах, либо (например, утрату покровительственной окраски) как отсутствие свойств, жизненно важных для других видов. Если взглянуть на моевку с такой точки зрения, она предстанет перед нами как великолепный пример, иллюстрирующий общее правило, которое гласит, что процесс приспособления не ограничивается отдельными особенностями вида, а охватывает все животное в целом.