К особенностям Полесья, о которых в других местах никто никогда и «е слыхивал, принадлежит охота на уток «на садах».
Не думайте, что тут играют какую-нибудь роль фруктовые или какие-нибудь другие сады. Есть в Полесье и фруктовые сады, но это слово «сад» в кавычках имеет совсем другое значение, его вы нигде больше не услышите, и происходит оно от слова садиться. К осени бесчисленные утки, населяющие болота Полесья, постепенно от дневного образа жизни переходят к ночному. Днем они скрываются в каких-нибудь укромных уголках среди обширных болот, а вечером разлетаются во все стороны на кормежку. В такие избранные местечки утки слетаются иногда в огромном количестве, являясь сюда перед утром, чтобы спокойно провести время дневного отдыха. Эти-то избранные местечки и называются здесь «садами»; утиные стайки и отдельные утки непрерывной вереницей прилетают сюда и усаживаются отдыхать после целой ночи деятельной жизни и поисков корма.
«Сады» эти разбросаны по всему пространству здешних болот, но не как попало. Уткам днем нужны покой и безопасность — значит, они должны выбирать места не только мало посещаемые человеком, но по возможности и совершенно непосещаемые благодаря их трудной доступности. Однажды удачно выбранного места утки уже упорно придерживаются, прилетая на него каждый день, а особенно удобные места служат уткам даже по нескольку лет подряд, если только человек до них не доберется.
В густонаселенных местах «садов» быть не может. Поэтому там утки проводят время где удастся и если собираются вместе, то пользуются всегда для этого серединой больших озер; здесь к ним ниоткуда нельзя подобраться. Но человек хитрее уток и научился пользоваться для своей цели и «садами». Правда, не всегда это удается ему легко, не все «сады» он находит и не к каждому из них может добраться. Но иногда бывает и успех. Случается, что кто-нибудь натолкнется на «сад» случайно, забравшись днем в самую глушь и застав там сидящих уток. Если он осторожно удалится, стараясь не испугать птицу, то на следующий день сможет хорошо поохотиться. Обыкновенно не надеются на случайную находку «сада», а стараются разыскать его. Для этого сперва следят за направлением полета утиных стай и таким образом приблизительно определяют, где должен находиться «сад». Потом его начинают выслеживать точнее, но соблюдая большую осторожность, чтобы не испугать уток. Днем место большого «сада» можно узнать издали по шуму, производимому птицей. Вечером, после того как утки разлетелись на кормежку, по массе перьев и пуха, покрывающих поверхность воды и траву на берегу.
Наконец, выбрав день, задолго до восхода солнца охотники пробираются на лодках, а где это невозможно просто пешком, часто по пояс в воде, к точно установленному месту расположения «сада» и как можно лучше прячутся в окружающих камышах и зарослях лозы, а если нет ни тех, ни других, то и просто между высокими кочками в воде, стараясь никак не обнаруживать своего присутствия. Еще до рассвета вдруг слышится шум крыльев и вслед за тем плеск воды, и где-нибудь, иногда в нескольких шагах от охотника, опускаются на воду первые прилетевшие утки. Через несколько мгновений летит другая стая, и слышно, как она тоже уселась по соседству. Третья стайка промчалась над самой вашей головой, чуть не задев вас крыльями… Волнение охотника начинает расти, и он усиленно напрягает зрение, стараясь разглядеть на воде сидящих птиц и с нетерпением ожидая рассвета. За первыми станками летят одна за другой следующие, иногда одновременно с разных сторон, и наконец становится так светло, что уже можно стрелять… Первые выстрелы, конечно, сгоняют всех собравшихся уток, но они, привыкнув к излюбленному месту, скоро опять возвращаются, а тем временем непрерывно идет лет все новых стаек, которые еще не знают о грозящей им в их верном убежище опасности, так что охота продолжается без перерыва, заканчиваясь лишь при окончательном наступлении утра, когда новые стаи перестают прибывать, а старые, напуганные выстрелами, разлетаются во все стороны в поисках нового пристанища на день.
Так охотились на «садах» в мое время охотники, вооруженные более или менее приличными ружьями. А вот как охотились прежде полещуки в самых глухих уголках Пинских болот, где ружье было редкостью, но еще дороже ценились свинец и порох; их тамошние охотники предпочитали тратить на более «стоющую» дичь: лося, кабана, косулю, медведя или на куницу и выдру. Охота происходила недалеко от деревни Боровики, той самой, до которой надо было добираться, стоя на сиденьях экипажа. «Сад» был расположен среди большого кочковатого болота, сплошь залитого водой, и представлял собою несколько небольших ямок с более глубокой водой, разбросанных там и сям на пространстве квадратного километра с огромными, окруженными водой кочками вместо берегов, так что добираться туда можно было только пешком. Путешествие по такой «дороге» ночью по пояс в воде да еще ожидание потом в том же положении в предрассветные часы начала лета уток — дело нелегкое. Только привыкшие к любым переделкам в болотах и крайне выносливые к холоду полещуки способны находить удовольствие в такой охоте. Всех охотников было 16 человек, и каждый из них вместо ружья вооружен длинной, в три-четыре метра длиной тонкой и легкой палкой, которая у них имела даже свое особое название «хлуд». Вся компания при свете факелов из смолистой лучины направлялась к месту «сада» с таким расчетом, чтобы дойти туда задолго до рассвета и не пропустить первых прилетевших уток. Охотники располагались по одному-два человека на берегах отдельных ямок так, чтобы быть спрятанными между торчащими из воды высокими, поросшими травой кочками. Лет уток был огромный, и привыкшие к знакомому месту птицы безбоязненно опускались на воду целыми стаями около самых стоящих там и сям в воде охотников, разместившихся на наиболее посещаемых и удобных ямках «сада». При опускании стаи на воду невидимый для нее охотник с быстротой молнии ударял своей палкой по птицам, вышибая иногда одним ударом две-три штуки. Испуганные утки взмывали кверху, но, не слыша страшных для них выстрелов и не видя никакого врага, быстро успокаивались и возвращались на знакомое место, где снова попадали под палку какого-нибудь другого охотника, разделяя участь своих вновь прибывающих товарок. Раненых птиц крестьяне схватывали, быстро прокусывали им затылок и, бросая около себя, устремляли внимание на новую добычу.
Такая охота, или, вернее, бойня, продолжалась до наступления дня, когда охотникам становилось трудно скрываться от глаз птиц, и за это время они убивали около 500 уток. При этой охоте важно убить первую утку, если она прилетит одна, или же не трогать ее совсем, так как если ее напугать, она может поднять тревогу и испортить все дело. После же начала сильного лета благодаря шуму от опускающихся и снова срывающихся птиц, утки, не видя в темноте спрятавшегося врага, долго не соображают в чем дело и продолжают возвращаться на ту или другую ямку. Вот что когда-то называлось в Полесье настоящим, хорошим «садом» и настоящей охотой на «саду». Думаю, что теперь таких «садов» и там больше нигде нет и таких охот не бывает.
В Полесье я опять встретил много новых для меня птиц, но теперь, имея под руками книги Мензбира, ружье и даже коллекцию, я уже мог перейти ют первой половины научной работы — собирания материала, ко второй ее половине — обработке всего собранного, т. е. самой коллекции и всех сделанных записей и наблюдений, а также написанного другими для того, чтобы сделать из этого заключительную часть научной работы — книгу.
Но до книги у меня пока не дошло. Когда живешь в деревенской глуши и не видишь никого, кто интересовался бы тем же, что интересует тебя, не видишь, что пишут по этому вопросу специалисты, трудно бывает выбраться на настоящую научную дорогу. Для этого обыкновенно нужен бывает какой-нибудь толчок, чаще всего встреча с кем-нибудь, кто уже вышел на эту дорогу и может вас поддержать и дать необходимые указания. Для меня таким толчком был XI съезд естествоиспытателей и врачей в 1901 г. в Петербурге. Здесь я впервые встретил всех тех ученых, которых знал только по имени, и познакомился с ними, в том числе почти со всеми нашими знаменитыми орнитологами: С. Н. Алфераки, В. Л. Бианки, С. А. Бутурлиным, Н. А. Зарудным, П. П. Сушкиным, а в Москве и с самим М. А. Мензбиром. В разговорах с ними я увидел, чего мне не хватает в моих наблюдениях и материалах, узнал, как пополнить эти пробелы, и что и как надо делать, чтобы обработать все собранное мной и написать книгу о птицах Минской губернии. Я увидел людей, живущих теми же интересами, которыми я жил с самого детства, и работающих уже не ощупью и случайно, как я до сих пор, а вполне планомерно и сознательно. И, вернувшись домой, я почувствовал, что эти встречи на съезде решили все и что теперь я уже могу твердо и уверенно идти по тому пути, к которому смутно, но настойчиво стремился всю жизнь и на который впервые робко вступил в Ялте.
Теперь я точно знал, на что мне надо обратить внимание при дальнейшем собирании материала. И я уже не только собирал его, но постепенно начал и обработку. И через пять лет после поездки на съезд я написал свою первую книгу «Птицы Минской губернии».
Многие из птиц, с которыми мне пришлось ознакомиться в Полесье, над которыми удалось сделать интересные наблюдения, стоят того, чтобы о них побеседовать отдельно. Одни из них жили у меня в неволе, с другими я встречался только в природе.
Нашей общей любимицей была болотная сова, жившая в огромной клетке посреди двора с естественным газоном вместо пола. В таких же клетках жили у меня в разное время и многие другие птицы. На зиму сова помещалась в небольшую клетку и жила в комнатах, так как содержания зимой в клетке на дворе не выносит ни одна птица: замерзают даже круглый год живущий у нас филин и только на зиму прилетающий большой сорокопут.
С первого же дня неволи моя пленница начала брать из рук подносимые ей кусочки мяса, а через несколько дней настолько приручилась, что стала прибегать из отдаленного угла своего помещения, как только покажешься в дверях и позовешь ее: «совушка, совушка, пойди сюда».
Кормил я ее все время нарезанным на мелкие кусочки мясом, так как разрывать большие куски ей было, видимо, не по силам. Подносимую пищу совушка брала необыкновенно осторожно по одному кусочку прямо из рук и тут же съедала. А после насыщения относила мясо всегда в одно и то же место своего убежища, где прятала в густую траву, предварительно раздвинув ее клювом и головой, а затем, спрятав мясо, таким же способом опять поправляла; свой запас она аккуратно съедала за ночь. Милая птичка никогда не проявляла ни малейшей злобы или раздражения, позволяла брать себя в руки, гладить по голове, а на зов, прежде чем подойти, отвечала особенным нежным тихим писком, который издавала также время от времени при еде и который, очевидно, выражал удовольствие.
Кормил я ее всегда днем, причем убедился, что она превосходно видит при полном дневном освещении, замечая сквозь частокол своего жилища каждого пролетающего где-нибудь поблизости, часто на огромной высоте, хищника. Имея у себя в помещении обрубок дерева, она почти никогда не садилась на него, предпочитая для этого землю в траве. Никогда не видел я, чтобы она купалась или была мокрая после купания, что меня очень удивляло, так как разные другие совы, жившие у меня, особенно любили это удовольствие. Моя пленница была очень миролюбивого характера, и мне всего раз или два пришлось видеть, как она, оставшись чем-то недовольна, щелкнула клювом и нахохлилась. Нахохливалась она иногда, расставив крылья и смешно изгибаясь из стороны в сторону, и при виде принесенного мяса или если ее опаздывали покормить и она была очень голодна.
Другая жившая у меня сова, каменная неясыть, попала ко мне еще не совсем взрослой и прожила у меня три месяца. Она также была совершенно ручная и доставляла всем большое развлечение именно своими в высшей степени комичными манерами и привычками.
Увидев что-нибудь, по ее мнению, необыкновенное или подозрительное, она сперва приседала, потом внезапно как бы становилась на цыпочки, вытянув совершенно ноги и сама вытянувшись, как палка, сделавшись при этом необыкновенно тонкой и высокой. Затем вдруг, сидя неподвижно на месте, начинала изгибаться во все стороны, то держась прямо, то неожиданно становясь совсем коротенькой и толстой. Все эти странные телодвижения при самом серьезном и внимательном выражении выпученных глаз придавали сове до того забавный вид, что на нее невозможно было смотреть без смеха даже тому, кто видел ее уже не в первый раз. Не менее забавна была сова, когда ей давали достаточно большой сосуд с водой: она прыгала в воду немедленно, но затем некоторое (время держалась очень осторожно, как робкий купальщик, который и хочет и боится войти в воду: вытягиваясь на ногах, стараясь не замочить тело. И только немного погодя она решалась и поспешно окунала в вод> лицо и нижнюю часть туловища, но ни разу так и не рискнула погрузиться в воду и вымокнуть окончательно, как это делала моя сплюшка. Хотя клетка ее стояла под деревьями, но для жителя дремучего леса этого было мало, и в жаркую погоду сова ложилась на пол клетки и крепко опала, вытянувшись во всю длину, так что ее несколько раз принимали в таком положении за мертвую. Рассерженная, громко щелкала клювом и иногда шипела. Пища ей тоже давалась днем, но она съедала ее большей частью только ночью, хотя дневной свет ее ничуть не стеснял, и видела она днем тоже превосходно, всегда с величайшим вниманием следя за всем, что делалось кругом.
Сплюшка была тоже очень милой и преинтересной пленницей. Эта крошечная, как бы игрушечная, но очень изящная совка с ушками, как у филина, тоже попала ко мне молодой. Первое время я кормил ее мясом, нарезанным на мелкие кусочки, но уже довольно скоро, несмотря на свои ничтожные размеры, она стала прекрасно справляться с мясом сама. Пока оно давалось нарезанным, оно просовывалось в клетку на палке, и если кусков было несколько, сплюшка снимала их с палки клювом, затем брала в лапы, усаживалась на жердочку и с необыкновенно комичным видом начинала есть. При этом она не нагибалась сама к мясу, а сидела. прямо и подносила отдельные кусочки к клюву почему-то всегда обязательно правой лапкой. Иногда при приближении к ней палки с мясом сплюшка, прежде чем взять его, вдруг нахохливалась, начиная уморительно изгибаться в разные стороны и принимая самые разнообразные и неожиданные позы; между прочим, ту, в которой обыкновенно изображается на рисунках филин: приседала, поднимала все перья и особенным образом расставляла в стороны крылья, как бы закрывая ими что-то. И только после всех этих предварительных фокусов брала подносимую пищу и принималась за еду. Но все эти шутки сплюшка проделывала не всегда и иногда находила возможным обходиться без них, приступая к еде без всяких таинственных приготовлений.
Когда я начал давать сплюшке птичек, она каждый раз аккуратно относила свою добычу в определенное место клетки, там тщательно ощипывала птицу и начинала есть. Чтобы отнести полученную птицу в свою столовую, сплюшка должна была перетащить ее через низко прикрепленную жердочку. Она свободно делала это с мелкими птичками, но когда я дал ей дятла, она попала в затруднительное положение: сколько ни билась, ей никак не удавалось перетащить такую крупную птицу через жердочку, а между тем есть в неположенном месте она ни за что не хотела. Наконец все-таки нашла выход: побившись несколько времени безрезультатно, она нагнулась, пролезла сама под жердочкой и протащила под ней за собой дятла, поставив-таки на своем и не отступив от привычки обедать в облюбованном уголке. В сильную жару сплюшка, подобно каменной неясыти, ложилась на пол и лежала неподвижно. Она необыкновенно любила воду: пила много и с наслаждением купалась, не обращая внимания на температуру, охотно проделывала это даже осенью при 3—6 градусах. Как только наливалась в корытце свежая вода, сплюшка сейчас же прилетала к нему, садилась на край и пила; напившись, она сперва мыла лицо, затем осторожно усаживалась на дно корытца так, что в воде были только ноги, и наконец уже окончательно приступала к купанию. Начинала она с того, что сперва окунала только голову и потом уже только решалась погрузиться в воду вся и начинала купаться с наслаждением, совсем как утки, и с восторгом, как дети руками, плескалась вводе крыльями. Кончив купаться, сплюшка, совершенно промокшая, тщательно вытирала клюв, несколько раз отряхивалась и, сильно нахохлившись, усаживалась сохнуть. При этом она представляла собой донельзя комичную и безобразную фигуру, так как вместо красивого, пушистого оперения оказывалась покрытой какими-то иглами из слипшихся перьев, сквозь которые было видно ее настоящее сложение, как у всех сов, по правде сказать, весьма уродливое. Прожив у меня несколько месяцев, сплюшка все-таки не стала ручной, на зов никогда не приходила и иногда даже клевала поднесенную к ней руку.
Из рассказанного здесь о моих совах уже видно, что это весьма забавные создания. И, действительно, можно вполне рекомендовать их для содержания в неволе; вряд ли есть у нас другие птицы, которые могли бы доставить столько удовольствия и так занимать хозяина, как совы.
Из остальных моих пленников особенную память оставила по себе чечетка. Она была мне принесена раненной в крыло и летать уже больше никогда не могла. Жила она у нас прямо в комнатах без «летки, и с самого первого момента выбрала себе для ночлега определенное место на одной из веточек стоявшего в комнате олеандра. Самым аккуратным образом ежедневно вечером она взбиралась на излюбленный сучок и примащивалась на ночь всегда именно на одной и той же точке. Целый день чечетка «е теряла хорошего расположения духа, была постоянно оживлена, подвижна и, не будучи в состоянии летать, быстро прыгала то туда, то сюда по большой комнате, в которой жила, изредка позволяя себе заглянуть и в соседние. Если в комнате было тихо, она принималась весело напевать свою песенку, но особенно охотно это делала, усевшись на раму зеркала и непрерывно вертясь перед воображаемой подругой — своим собственным изображением, видимо всячески стараясь выказать свою радость при встрече со своим ближним. Однако, прожив у нас долго, она так и не сделалась ручной, хотя не была и особенно пуглива. Она только не давала себя взять в руки и никогда в близком присутствии людей не пела и не сидела смирно, а все время вертелась и недоверчиво осматривалась. Но своим веселым, симпатичным нравом она успела приобрести общую любовь всех живших в доме.
Остальных птиц, о которых я расскажу здесь, я наблюдал уже только на воле.
Овсянка — одна из обыкновеннейших птиц Минской губернии. Все крестьянские ребята прекрасно знают ее, и у них она имеет даже свое название: «волосяночка». Назвали они ее так потому, что где бы и как бы она ни устраивала свое гнездо, выстилала его обязательно конским волосом. Овсянка всегда старается как можно лучше спрятать свое гнездо и иногда доходит в этом до совершенства. Птичка выбирает место с густой слежавшейся прошлогодней травой, приподнимает ее и под ней, как под крышей, на земле помещает гнездо. Такого гнезда увидеть ни сбоку, ни сверху нельзя и найти его можно только случайно, если задеть йогой и спугнуть сидящую на яйцах птичку. После вылета молодых из гнезд, овсянки для ночлега выбирают такие места, где бы они были хорошо спрятаны. И если есть по соседству заросли камыша, то они каждый вечер привлекают к себе всех окрестных овсянок. Но это их и некоторых других мелких птичек убежище прекрасно знают и злейшие их враги — перепелятник и чеглок, которые под вечер тоже прилетают сюда и подстерегают свои жертвы. Значит, надо принять какие-то меры, чтобы избавиться от нападения неприятеля, если он скрывается где-нибудь поблизости. И обычно вовсе не быстро летающие овсянки к месту ночлега являются необыкновенно стремительным полетом и затем с непостижимой быстротой, часто еще круто меняя раза два направление, зигзагами молний падают вниз и скрываются в чаще камыша, где их уже никто не достанет. Быстрота, с которой птицы проделывают этот предохранительный маневр, настолько велика, что шум, производимый неожиданно явившимися двумя-тремя овсянками, слышен за сто шагов, но при этом едва успеешь заметить промелькнувших в камыш птиц. Благополучно достигнув цели, птички обыкновенно сейчас же затихают и сидят в камышах смирно, не меняя места и не перекликаясь. Кажется, что в чаще, наполненной многими десятками птиц, нет ни одного живого существа.
У большинства наших птиц при выборе места для гнезда и при устройстве самого гнезда мы видим довольно большое однообразие: ласточка всегда лепит гнезда из земли, выстилает перышками, пухом и конским волосом и прикрепляет его под крышей или у балки под потолком; жулан устраивает гнездо из сухих стеблей злаков и прячет его в кусты невысоко от земли; гнезда всех аистов устроены всегда одинаково, как и гнезда большинства хищных птиц; даже красивые гнезда зябликов или замечательные гнезда ремеза все похожи одно на другое и всегда известно, где их надо искать. Но есть у нас и такие птицы, которые и помещают свои гнезда в самой различной обстановке и устраивают их по-разному, проявляя в этом деле много самостоятельности, а иногда даже самую необыкновенную «фантазию». Таких птиц в Полесье было немного и среди них больше всего обращали на себя внимание обыкновенная трясогузка, крапивник и особенно серая мухоловка. Для трясогузки нужно только одно: чтобы сверху было какое-нибудь прикрытие, а остальное ей все равно. Я находил ее гнезда в дуплах деревьев, между сложенными бревнами, в щелях каменных заборов, прямо на земле под мостами, под крышей домов, в соломенных крышах, в пустых ульях, а раз даже в старом ласточкином гнезде. Гнездо тоже бывает устроено самым разнообразным образом. То это простая ямка в земле, лишь слегка выложенная волосом и пухом, то это изящная и прочная постройка из того же самого материала с прибавлением тоненьких корешков и ниточек, то это просто куча мочалы, соломы, перьев, шерсти и т. д., натаскиваемых в пустое пространство за обшивкой дома с лоточком наверху, а в ласточкином гнезде трясогузка просто расположилась на готовом и даже не потрудилась хотя бы слегка отремонтировать чужую квартиру по своему вкусу.
Крапивник тоже умеет разнообразить и места для гнезда и его устройство, но все-таки далеко не так, как трясогузка. Прежде всего, у него есть излюбленные места, где он помещает свое гнездо особенно охотно: если в лесу есть «вывороты», т. е. поваленные ветром деревья с пластами земли, приставшими к корням и стоящими вертикально, вы можете идти прямо к такому «вывороту» почти с полной уверенностью, что найдете где-нибудь в углублении земляного пласта гнездо крапивника. Главным материалом для устройства гнезда в Полесье всегда служит зеленый мох, а самое гнездо всегда имеет форму шара, или почти шара, с небольшим боковым выходным отверстием. Так что гнездо крапивника, где бы его ни нашли, вы всегда узнаете. Но все-таки внешний вид гнезда бывает неодинаков, птичка всегда старается замаскировать его как можно лучше, подбирая для этого материал, находящийся тут же вокруг.
Помещает свои гнезда птичка в довольно разнообразной обстановке: кроме выворотов, она гнездится под торчащими из земли корнями какого-нибудь старого дерева, в поленницах сложенных дров или бревен, в густом кустике можжевельника, на нижней стороне торчащей щепки сломанного бурей дерева, в кучах хвороста, в зарослях хмеля и даже на нижней стороне крыши какой-нибудь лесной постройки.
Эта забавная птичка, кругленькая, с коротеньким, всегда вздернутым кверху хвостиком, живая, вечно в движении, шмыгает в корнях, кучах хвороста или бурелома, в густых кустах, как мышь, то выглядывая на мгновение, то вдруг опять бесследно исчезая в чаще. Крапивник отличается особою любовью к строительству и делает не одно гнездо для вывода птенцов; как делают это почти все остальные наши птицы, а зачем-то устраивает еще дополнительные гнезда, в которых не оказывается ни яиц, ни птенцов. Мне случалось находить в один день до девяти гнезд крапивника, и из них только в одном оказывались птенцы, все же остальные были пустые. Причем и пустые гнезда и гнезда, содержащие яйца или птенцов, устроены совершенно одинаково, ничем не отличаясь одно от другого. Зачем крапивнику нужно тратить время и труд на постройку этих лишних квартир, в которые он, впрочем, иногда на мгновение для чего-то заглядывает, — пока неизвестно.
Но самой умелой и разносторонней в строительном искусстве из всех наших птичек является, конечно, серая мухоловка. Об одном замечательном гнезде этой птички я уже рассказывал.
Теперь мне остается привести еще несколько примеров, которые покажут, что по умению устроиться где угодно и найтись при всяких условиях мухоловка далеко опередила своих главных соперников — трясогузку и крапивника. Ей нужно только, чтобы для гнезда было основание, а с остальным она сумеет справиться. Как будто больше всего она любит гнездиться на верхушке сломанного ветром дерева или на тоненьких сухих сучках, какие постоянно остаются на соснах, причем в этом случае гнездо бывает как бы прилеплено к стволу. Но часто попадаются гнезда мухоловки на кустиках можжевельника, на разных деревьях, если ствол делится на две или три ветви, между которыми и помещается гнездо; нередко птички гнездятся в поленницах дров, на обшивке окна, за отставшим куском коры, в углублении на стволе дерева, на балке под крышей балкона или крыльца, внутри какого-нибудь сарая или амбара, в старом гнезде певчего дрозда и т. д. Реже всего мухоловка гнездится в обыкновенных дуплах. Наконец я знаю случаи, когда этой птичке приходила фантазия устроить гнездо в жестяной коробке от монпансье, стоявшей на балконе, и даже… в женской рабочей коробке с нитками, иголками, пуговицами и т. п., оставленной открытой и на несколько дней забытой на террасе. Людей мухоловка нисколько не боится, ничуть не стесняется их близостью, садится около вас на чайный стол, а одна птичка ухитрилась в погоне за мухой усесться даже на колени моей матери, читавшей на балконе газету.
А теперь ознакомимся еще с некоторыми нашими птицами, интересными в разных других отношениях.
Осенью мне часто приходилось слышать призывный крик одной маленькой птички, очень напоминающий такое характерное трещание крапивника, которое, конечно, многим приходилось слышать самим. Кроме этого трещания, птичка издавала еще особое посвистывание, вроде посвистывания пеночек «фюи», но в обратном порядке: у пеночек сперва идет более низкая нота, а затем более высокая, у этой птички наоборот. Посвистывание это, повторяемое птичкой иногда почти непрерывно в течение очень продолжительного времени, лишь иногда с небольшими интервалами, звучит, подобно посвистыванию пеночки желтобровки, как-то тревожно и носит особенный печальный характер. Оно производит такое впечатление, как будто служит выражением глубокой скорби, и вызывает в слушателе грустное настроение и чувство непонятной тревоги. Кажется, что птичка горько жалуется на что-то. Особенно сильно впечатление, если птичка начнет выкрикивать свою жалобу в нескольких шагах от вас, тогда нота грусти и скорби звучит гораздо заметнее, невольно останавливает на себе внимание и действует особенно сильно. Кажется, посвистывание птички производит такое впечатление не на меня одного. По крайней мере я раз встретил в каком-то рассказе очень точное описание крика птички и того впечатления, которое произвел этот крик на всех, кто его слышал. Там не было сказано, что это за птичка, так как автор рассказа сам не знал ее, но описание посвистывания и ощущений слушателей оказались мне такими знакомыми, что я сразу узнал в той птичке малую мухоловку. Она у нас была обыкновенна, но такое посвистывание я у нее слышал только осенью. Как будто собираясь покинуть нас до весны, она с глубокой тоской прощалась с родиной…
Раз уж мы коснулись пения птиц, расскажу здесь еще об одной интересной птичке, о которой мельком упоминалось в другом месте. Это садовая камышевка. Впервые встретил я ее только в 1906 году в знакомом нам имении Поболова. Днем в общем хоре птичьих голосов замечательное пение этой птички, несмотря на свое своеобразие, было мало заметно, ночью же, когда большинство певцов замолкало, оно звучало так красиво, что сразу обращало на себя внимание каждого, кому случалось его услышать. Я сам в первый раз услышал его как раз ночью и невольно остановился, пораженный громко раздававшимися в ночной тишине чистыми, красивыми и полными звуками, для меня, притом, совершенно новыми и незнакомыми, так как там, где я жил постоянно, эта камышевка не встречалась. Потом я заметил, что дневное пение птички, хотя и более разнообразно и связно, но гораздо менее интересно: в нем, правда, слышно много новых звуков, но или слишком обыкновенных, или же резких, трещащих, благодаря которым песня проигрывает в мелодичности и красоте.
Напротив того, ночное пение камышевки менее разнообразно, но затем неизмеримо красивее. Оно состоит из необыкновенно нежного приятного свиста и из сочетания двух нот, которые можно передать приблизительно, как тюи… тюю, причем последняя звучит длинно и гораздо ниже первой; кроме этих строф, в собственной песне птички есть и другие; их передать на бумаге слишком трудно. Из чужих же звуков, которые она берет у других птиц и затем по своей фантазии вставляет в свое пение, я слышал у камышевки прекрасно переданные чирикание воробья, тревожный крик большой синицы, крик трясогузки, дрожащий свист зяблика и строфу из песни соловья. Ночью птичка пела, не меняя места и сидя все время на одном и том же дереве, днем же была необыкновенно подвижна и непоседлива, поминутно срываясь с места и вечно спеша куда-то дальше, причем держалась вдобавок очень осторожно, и когда мне загорелось во что бы то ни стало раздобыть незнакомую птичку, мне пришлось порядочно побегать за ней.
Много лет спустя я случайно узнал, что Мартыныч долго никак не мог мне простить, что камышевка попала-таки в мою коллекцию…
Ознакомимся теперь с некоторыми птичками, замечательными своей привязанностью к детям и даже яйцам. Привязанность к гнезду и детям проявляют многие птицы, но некоторые из них особенно поражают наблюдателя свой полной самоотверженностью в случае опасности. О поведении разных куриных птиц и куликов многим, может быть, приходилось уже читать. У мелких пташек такая любовь к потомству встречается реже, а я о них-то и хочу здесь рассказать.
Чаще всего случается видеть проявление родительской любви у ястребиной славки, или пестрогрудки. Это довольно осторожная птичка, скрыто живущая в кустах и не любящая показываться на глаза. Даже во время высиживания она до поры до времени не забывает своей осторожности и при вашем приближении к гнезду старается незаметно сойти с него и юркнуть в кусты, чтобы не выдать гнезда. Но вот она убедилась, что ее старания не привели ни к чему и гнездо все-таки найдено, тогда поведение птички сразу резко меняется, особенно если в гнезде уже птенцы. Пестрогрудка мгновенно забывает всю свою осторожность, выныривает откуда-то из чащи кустов и появляется на самом виду.
Теперь ее цель — привлечь все внимание врага на себя, а затем своим поведением заманить его и отвести от гнезда. Птичка «притворяется» больной, опускает вниз крылышки, едва ползает по веткам ближайшего кустика, ежеминутно срываясь, падая на землю, где продолжает ползать при помощи крыльев. Если вы не обращаете на нее внимания и не собираетесь отойти от гнезда и погнаться за нею, она приближается к вам буквально на два шага, с видимым трудом перепархивает на такое место, где, по ее мнению, должна оказаться на самом виду и непременно обратить на себя внимание врага, и продолжает проделывать те же маневры, иногда начиная еще кружиться на одном месте или вдруг падая на бок.
Замечательно, что пестрогрудка сначала проделывает все свои штуки совершенно безмолвно и только при детях, если вы притом упорно долго остаетесь около гнезда, она наконец начинает издавать особый тревожный призыв. На этот призыв немедленно является самец и сейчас же начинает помогать своей супруге отвести от гнезда, во всем подражая ей, только держась немного дальше.
Я мало находил гнезд другой нашей славки-мельничка и потому не знаю, все ли они держат себя при гнезде, как та птичка, о которой я сейчас расскажу и которая оставила за собой даже пестрогрудку. Гнездышко этой птички помещалось на небольшом кустике можжевельника и было так рыхло сплетено из немногих стебельков злаков, скрепленных паутиной, что просвечивало. Когда меня привел к нему крестьянский мальчик, нашедший его, и мы начали осторожно подходить к гнезду, чтобы успеть рассмотреть птичку, когда она будет слетать, так как я еще не знал, чье это гнездо, я с удивлением увидел, что сидевшая на нем птичка и не старается слетать. Мы подошли к самому кустику и стали около него, продолжая разговаривать, но птичка все еще сидит, как и сидела. Тогда, желая испытать, насколько долго она выдержит, я нагнулся к самому гнезду и начал его рассматривать; пораженный необыкновенной смелостью славки, я осторожно протянул руку и, видя, что она продолжает сидеть смирно и только пристально-пристально на меня смотрит, сперва потихоньку погладил ее по спинке и по головке, а затем осторожно взял за кончик клюва. Но даже это не могло заставить самоотверженную птичку покинуть драгоценное для нее гнездышко. Она так и осталась сидеть на нем после того, как мы, тронутые таким редким героизмом, осторожно удалились. Этот случай настолько поразил не только меня, но и деревенского мальчика, который был тогда со мною, и когда я встретил его лет через двадцать пять уже взрослым, он сразу вспомнил во время нашего разговора об этой замечательной птичке.
Еще одна из наших птичек — варакушка — тоже отличается большой привязанностью к гнезду. Она сидит на яйцах так крепко, что иногда ее удается поймать на гнезде прямо руками. А по выходе птенцов проявляет крайнюю тревогу при приближении к ним человека, беспрестанно издавая беспокойный крик и тоже стараясь отвести от гнезда. Но она не умеет проделывать таких штук, как пестрогрудка, и только старается отвлечь внимание на себя, держась все время на самом виду в надежде, что враг погонится за ней и забудет о выводке. Между тем это очень скрытная птичка, которая держится в густых кустарниковых зарослях и в обыкновенное время не любит попадаться на глаза, так что наблюдать ее очень трудно. Только раз мне посчастливилось. Ранней весной я встретил стайку варакушек среди болота в таком месте, где зимой был пожар и не осталось прошлогодней травы, ивовые кусты стояли совершенно голые, сквозь ветки было видно довольно далеко и птичкам прятаться было негде. Тут я мог подсмотреть за их движениями и манерой держаться, чего при обыкновенных условиях никогда сделать не удается. Варакушки с замечательной ловкостью лазали по кустам, пробирались между ветвями, причем не прыгали с ветки на ветку, как это всегда делают мелкие птички, а необыкновенно смешно ходили по ним огромными шагами, очень напоминая собой малую выпь. Движения их на земле, когда они не боялись и двигались спокойно, были тоже очень странны и непривычны, похожи на важную вперевалку походку вороны, и такая походка у маленькой птички имела очень забавный вид. Испугавшись чего-нибудь, варакушки теряли свою важность и начинали быстро прыгать, по-соловьиному.
Одна из наших довольно обыкновенных птиц — вертиголовка — интересна своей странной и смешной манерой сильно вытягивать шею и затем изгибать ее в разные стороны, наподобие змеи, причем она эти необыкновенные движения сопровождает еще шипением, совершенно похожим на змеиное. На первый взгляд все это кажется только странным, непонятным и ненужными фокусами. Но когда я неожиданно показывал людям спрятанную перед тем в руках вертиголовку и она вдруг начинала шипеть и дико вертеть головой во все стороны на изгибающейся и протянутой в сторону зрителя шее, я не раз видел, как люди пугались и в страхе отскакивали, принимая шею вертиголовки за змеиную. А когда вертиголовка проделывает эти штуки в темноте дупла, в котором она сидит на яйцах и в котором ничего толком разобрать нельзя, я уверен, что испугается и отскочит не только человек, но и любой из врагов этой странной птички. Вероятно, она не раз спасается от смерти, изображая змею.
Расскажу еще о забавной выходке одного удода. Его принесли мне пойманного на гнезде, а так как он был мне не нужен, то я решил его выпустить. Почувствовав свободу, он взлетел и, пролетев шагов 50, уселся на ветке дерева, а затем немедленно сделал полный оборот, повернулся к нам лицом, распустил свой хохолок и, обращаясь прямо к стоявшим на балконе и наблюдавшим за ним людям, в самом точном смысле отвесил им три или четыре низких поклона. После этого сделал несколько шагов по ветке и тогда только улетел. Этот неожиданный резкий поворот лицом к зрителям и последовавшие за ним вполне отчетливые, глубокие поклоны, как бы в знак благодарности за представленную свободу, были настолько уморительны, что вызвали дружный взрыв смеха у всех присутствующих.
В заключение я хочу рассказать кое-что о наших болотных птицах. Многие из них живут так скрытно в пустых камышах или высокой траве, что совсем не позволяют себя наблюдать. Удается это сделать обыкновенно только как-нибудь случайно. Мне в этом отношении посчастливилось, и я хочу поделиться некоторыми своими наблюдениями. Начну с крачек. Они, правда, как раз никуда не прячутся и живут совершенно открыто на виду, так что наблюдать их может каждый. У них есть некоторые интересные черты, о которых следует упомянуть. Мы уже ознакомились с птицами, очень привязанными к своим яйцам и птенцам. Но крачки их перещеголяли: они также привязаны к своим гнездам, в которых нет еще ни одного яйца. А если добавить, что у крачек в сущности и гнезд-то никаких нет, а есть только несколько кусочков гнилого ситника, кое-как брошенных где-нибудь на мокрой гнилой куче того же ситника и камыша, то еще больше придется удивляться их заботе о таких «драгоценных» сооружениях, дюжину которых можно возвести за пять минут. В гнездовой же колонии, уже имеющей яйца или особенно птенцов, крачки при приближении человека приходят прямо в неистовство. Они всей массой носятся вокруг него с отчаянными криками, бросаются прямо в лицо, едва не касаясь вашей головы, а иногда и действительно задевая вас крылом, а затем, взмыв кверху, опять повторяют нападение, преследуя вас еще долго после того, как вы уже удалились, от места расположения колонии.
Такой же решительный отпор встречают приблизившиеся к гнездовью крачек вороны и болотные луни, которых крачки уж прямо ударяют клювом, заставляя их поспешно ретироваться. Члены колонии проявляют трогательную привязанность друг к другу: если вы убьете или раните одну крачку, остальные, не обращая никакого внимания на ваше присутствие в двух или трех шагах, все сразу бросаются к тому месту, где упала подстреленная, с жалобными криками начинают носиться около пораженного товарища, садятся около него на воду, как будто желая помочь ему, и долго не могут успокоиться после того, как вы уже возьмете упавшую крачку.
Болотный коростель, или пастушок, с которым мы на минутку уже встречались на Алме, на время вывода молодых забирается в самую глушь зарослей кустарных ив на болотах, в такие места, где благодаря сплошным кустарникам невозможно ездить «а лодке, а из-за глубокой воды нельзя ходить и пешком. А если бы и удалось пробраться между кустарниками на лодке в подходящее местечко, то мириады комаров, кишащих в это время в болотах, не дадут вам никакой возможности сидеть тихо и неподвижно. А без соблюдения тишины и неподвижности вы никогда не увидите этой осторожной и скрытной птицы, даже если она будет находиться в двух-трех шагах от вас. Насколько пастушки умеют держаться скрытно, видно из такого случая. Однажды на осеннем пролете, когда пастушки летели массами и наполняли каждый куст, я остановился на лодке в двух шагах от росшей на берегу группы ивовых кустов. В этих кустах непрерывно перекликались между собой пастушки, и по голосам легко можно было определить, что их там скрывается штук пять. Однако в течение получаса, несмотря на все старания и на самое пристальное внимание, с которым я их высматривал, я не мог заметить ни одного. Между тем они, как будто и не замечая моего присутствия, видимо, преспокойно занимались своими делами, тихонько и мирно перекликаясь и шныряя туда и сюда в кустах. Они, конечно, отлично меня видели из своей чащи, так как я стоял в лодке на открытом месте, но это их нисколько не смущало, и от времени до времени какой-нибудь из них приближался к самому краю куста и оказывался в двух-трех шагах от меня с целью лучше рассмотреть, должно быть, никогда им не виданное существо. Удовлетворив свое любопытство, он опять забирался поглубже в кусты. За всеми передвижениями пастушков я легко мог следить по их голосам, но никак не мог увидеть ни одного из них. И только после получасового выслеживания один из них, должно быть не в меру любопытный, зарвался и выскочил на край куста, не поросший травой, и был застрелен. Все же попытки нарочно выгнать их из кустов были безрезультатны, они только на время замолкали, притаившись где-нибудь поглубже, а затем опять начинали шнырять и перекликаться. Насколько трудно увидеть пастушка и наблюдать за ним, настолько легко узнать о его присутствии где-нибудь благодаря его крикливости. Пастушки не только любят перекликаться между собой, но и по разным другим случаям издают всевозможные, иногда очень громкие звуки. Один из этих звуков, между прочим, в точности напоминает визг поросенка. И если вы услышите где-нибудь среди глухого болота визжащего поросенка, не удивляйтесь: это кричит пастушок.
Другую нашу болотную птичку — малую курочку — удается не только слышать, но иногда и увидеть. Она живет не в одних непроходимых и недоступных для наблюдений кустарных зарослях, но и в местах с более глубокой водой, где кустов нет и растут камыши и рогоз. Особенно любит она заросли, окружающие более глубокие бассейны со стоячей или медленно текущей водой. Ей почти совершенно не нужна суша, и она любит места с более глубокой водой и не только ночью, но даже и днем выбегает на открытые пространства покормиться на кувшинках или ряске. Так как места, в которых она держится, нередко легко доступны на лодке, то малая курочка довольно часто попадается на глаза, будучи встречена внезапно, прежде чем успеет скрыться. Это чаще всего бывает в зарослях рогоза; по нему благодаря глубокой воде можно ехать быстро и вместе с тем довольно бесшумно. Кроме того, из-за более редкого стояния растений в рогозе видно гораздо дальше, чем в камышах, и курочке труднее скрыться. Внезапно застигнутая на открытом месте курочка оказывается замечательно доверчивой и сплошь да рядом преспокойно остается сидеть на листе кувшинки буквально в трех шагах от лодки, с удивлением и интересом рассматривая подъехавших людей. Если ехать мимо нее, то она пропустит вас и так и останется на месте. Если же вы направляетесь прямо на нее, то она с непостижимой быстротой и ловкостью убегает в чащу камышей или в более густой рогоз, причем бежит не только по листьям кувшинки или по густой ряске, но и прямо по воде, помогая себе приподнятыми крылышками. Я много раз видел в трех шагах от себя курочку, бегущую именно по совершенно чистой воде. Добравшись до камыша, курочка убегает уже другим способом, необыкновенно ловко перебираясь по камышинкам. Гораздо реже, будучи слишком испугана внезапным появлением лодки, курочка не убегает, а решается пролететь, или, вернее, перепорхнуть несколько шагов неверным полетом, напоминающим полет бабочки.
Третью нашу чисто болотную курочку — погоныша — некоторым из читателей, наверно, приходилось слышать, но видеть и ее удается немногим. Погоныш, правда, живет не в таких недоступных местах, как пастушок и малая курочка, «о он ведет почти исключительно ночной образ жизни, а днем прячется в укромных местах и сидит там так тихо, что на глаза не попадется. Узнать же весной о присутствии где-нибудь погоныша, или «лознюшки», как его называют полещуки, очень легко. Стоит только вечерком издать два-три раза характерный свист этой птички, как вам немедленно начнут отвечать все находящиеся по соседству самцы. Очень часто удается таким образом даже приманить к себе птичку, так как, откликаясь на ваш зов, она часто начинает к вам понемногу приближаться. И вы можете вдоволь наслушаться необыкновенно чистого и вместе с тем замечательно сильного и резкого свиста, который погоныш, войдя в азарт, издает в таких случаях иногда почти без перерывов. Свист погоныша, даже издали, поражает силой звука. А когда слушаешь его на расстоянии нескольких шагов, то прямо не хочется верить, что такая маленькая птичка может издавать такие оглушительные звуки. Но не надейтесь увидеть самого свистуна, даже если еще не успело стемнеть, так как высмотреть его среди кустов или густой высокой травы, где он старательно прячется, почти невозможно. К человеку он относится совершенно иначе, чем малая курочка и пастушок: те при встрече с вами всегда проявляют явное любопытство, погоныш же не обращает на вас никакого внимания до тех пор, пока вы его не потревожили. Тогда он спасается в чащу подальше и — больше ничего. А если он прибежит на ваш свист, то вовсе не потому, что хочет посмотреть на вас. Напротив того, он уверен, что это свистит другой самец, и спешит к нему, чтобы подраться с ним. И как только он окончательно убедится, что его обманули, он замолкает и убегает. Но вместе с тем он нисколько не боится человека, и, хорошо зная его образ жизни, увидеть его и понаблюдать за ним не так уж трудно.
Погоныш вовсе не нуждается в глубокой воде и даже избегает ее, встречаясь лишь в более сухих местах: на не слишком залитых водой болотах, на сырых лугах с высокой травой. Никогда он не заберется ни в камыш, ни в заросли рогоза. Ему нужна земля под ногами, хотя бы и болотистая. Очень охотно он выбегает покормиться, даже на совсем твердой земле, например на каком-нибудь выгоне. Но, конечно, и он никогда не выйдет на чистое место сколько-нибудь подальше от спасительных зарослей аира, манников или высокой осоки. Показывается он из заросли только или рано утром, или по вечерам, когда выходит побегать по бечевнику реки или на какой-нибудь островок, или гривку среди болота.
Если сидеть тихо, то погоныши подходят иногда очень близко, причем ничуть не стесняются вашим присутствием и смело ищут себе пищу в наносах на берегу реки или просто «а земле около ивовых корней или кустиков травы. Как-то раз я наблюдал даже сразу четырех погонышей, вышедших на выгон из куста аира в двадцати шагах от меня, несмотря на то что я стоял на совершенно открытом месте. При этом они были настолько доверчивы (по-охотничьему — «смирны»), что не только спокойно занимались поисками пищи и гонялись друг за другом около нас, но даже после моего выстрела, которым один из компании был убит, двое из оставшихся только на минутку скрылись в аир, а третий не потрудился даже этого сделать, а только в удивлении приостановился на мгновение и затем принялся за прерванное занятие. Очевидно, он до этого никогда не имел дела с человеком и с его смертоносными орудиями.
О водяной курочке, или камышнице, я расскажу здесь только один забавный случай. Впрочем, даже не про самую камышницу, а про ее птенчиков. Как-то раз я нашел гнездо камышницы (в нем птенцы только что начали вылупляться), там было четыре яйца и три птенчика, а через два часа — три яйца и четыре птенчика. Когда я подъехал на лодке к этому гнезду во второй раз, мать заранее сошла с него и плавала кругом, непрерывно издавая тревожные крики. Птенчики же все, в том числе и только час назад вылупившийся, стали выскакивать из гнезда и суетливо прятаться как умели: один забился в неровности наружной стенки гнезда, сделанного из камыша и ситника, другой притаился на воде, спрятавшись под основанием гнезда, третий уплыл немного подальше и притих среди пустой травы в двух шагах от гнезда, а один, отплыв немножко, последовал примеру страуса, тщательно спрятав головку под лист кувшинки, и спокойно, в сознании полной безопасности расположился сам совершенно открыто на чистой воде. Спрятавшись, по их мнению, достаточно удачно, птенчики оставались совершенно неподвижными до тех пор, пока мы с Тимохом не удалились, а затем созывались быстро возвращающейся матерью и вскарабкивались на высокое, плававшее на воде гнездо. А при следующем нашем приближении опять поспешно обращались в бегство, и снова каждый применял для своего спасения какой-нибудь из описанных способов.
В заключение расскажу кое-какие свои наблюдения над обеими нашими выпями. Тот, кому случалось бывать весной среди больших болот или на берегах озер с зарослями камышей, несомненно слышал совершенно особенный глухой, но далеко слышный крик, доносящийся из чащи камышей — как будто кто-то «ухает» в большую пустую бочку. Это кричит странная, довольно нелепая на вид птица — большая выпь. Живет она невылазно в густых камышах, покидая их только вечером, чтобы немного полетать и поразмяться после целого дня неподвижного сидения на одном месте.
Будучи ранена, выпь сперва обращается в поспешное бегство по камышам, но, настигнутая, отчаянно защищается, нанося своим длинным и острым, как шило, клювом очень сильные удары, причем явно старается клюнуть в глаз. Об этом никогда не надо забывать, и раненую выпь надо брать очень осторожно. С таким же ожесточением дерутся и молодые выпи, но они, кроме того, применяют для самозащиты еще один довольно необыкновенный прием. Они как-то особенным образом страшно раздвигают в стороны основание нижнего клюва у углов рта. Это делает их необыкновенно безобразными, противными уродами и вместе с тем придает им какой-то грозный вид, устрашающий врага. Такое чучело действительно кажется подозрительным и вызывает инстинктивное недоверие, и я видел, как взрослые люди никак не решались взять в руки маленьких птенцов выпи.
Малая выпь такая же строгая жительница камышей и так же ловко в них скрывается. Я сам однажды не мог найти малую выпь, опустившуюся на моих глазах в отдельно стоящую группу камыша с кустиками площадью в 4 кв. м. Мы с Тимохом вдвоем тщательно просмотрели весь камыш и должны были, кажется, увидеть там не только выпь, но и любую маленькую птичку и даже стрекозу. Я шевелил камыш ружьем, стараясь выпугнуть выпь, раздвигал растения, нагибался, так как изнутри заросли гораздо лучше все видно, чем если смотреть снаружи, истоптал весь камыш — выпь как в воду канула. Если бы вокруг все не было совершенно голо, я подумал бы, что птица как-то незаметно успела убежать, но тут это было невозможно, никакая сила не может заставить выпь выбраться днем на открытое место. Я уже прямо не знал, что подумать, как вдруг выпь, которая, очевидно, не в состоянии была дольше выдерживать присутствие людей, находившихся буквально в двух шагах от нее, решилась наконец взлететь. Значит, она была-таки здесь, и теперь для меня стало еще более непонятно, как мы могли ее не увидеть.
Только позже, когда мне принесли раненую птицу и я наблюдал вблизи ее манеру исчезать из глаз даже в малоподходящей для этого обстановке, я понял, что в камышах и траве заметить притаившуюся выпь действительно невозможно. Когда она поднимет вертикально кверху свою длинную, вытянутую во всю длину шею, уставит в небо свой длинный острый клюв, сама вся вытянется в том же направлении и замрет в этой позе неподвижно, превратившись в тонкую, заостренную на конце палку, она становится почти незаметной даже среди обыкновенной травы на лугу, где я делал с ней опыты. В камышах же с их прямыми стеблями, острыми листьями и густым стоянием камышинок, вдобавок перепутанных массой старых сухих и гнилых стеблей и листьев, выпь с ее замечательной защитной окраской может совершенно исчезнуть прямо у вас на глазах.
Я однажды сам был свидетелем такого случая: наткнувшись на малую выпь, которая почему-то не успела убежать или улететь, я увидел, как она, пристально смотря на меня, приседает и начинает постепенно вытягиваться, поднимать кверху голову и шею, становиться все длиннее и длиннее и вместе с тем все менее и менее заметной… Когда я на одно мгновение отвел глаза, я уже не увидел ее, она исчезла, как будто надела шапку-невидимку. Я знал, что она никуда не скрылась, знал точно точку, где она сидит, или, вернее, стоит, и поэтому, конечно, в конце концов увидел ее. Но если бы я всего этого не знал, мог бы стоять рядом с ней, чуть не касаясь ее, и все-таки ее не заметить.
Эту же манеру скрываться из глаз употребляет и большая выпь. Малая же, кроме того, пользуется для самозащиты тем же способом, как и птенцы большой, причем с злобным шипением и диким взглядом сама первая бросается на врага, если видит, что ей деться некуда. Однако, сделав два-три таких нападения на вас и убедившись, что они вас ничуть не пугают, выпь бросает их и уже старается спрятаться, т. е. проделывает все те артикулы, которые описаны.
Забавно, что крошечные, только вылупившиеся птенчики малой выпи пытаются, сидя на гнезде, прятаться тем же способом, безмолвно вытягивая при приближении к ним кверху шею и носик и замирая в этой позе на некоторое время.
Но совсем еще слабенькие, бедняжки не в состоянии долго оставаться в таком напряженном и неудобном положении, как это делают взрослые птицы, и постепенно опускаются и укладываются в гнезде. Этот врожденный инстинктивный прием, оказывающий такую большую услугу взрослым выпям, производит трогательное впечатление по своей наивности, когда к нему прибегают малютки. Сидя на гнезде из черных ольховых веточек, устроенном на каком-нибудь кусте лозы, желтенькие птенчики и без того хорошо видны. А когда они при вашем приближении вдруг все вырастут на гнезде, начав подниматься и вытягиваться во весь рост в виде длинных желтых столбиков, то вы невольно обратите на них внимание, тогда как без этой попытки крошек спрятаться, может быть, и прошли бы мимо, не заметив гнезда.