Когда я был маленьким, я терпеть не мог насекомых и подозревал, что они способны не только ползать у тебя за шиворотом, но к тому же, наверное, все до одного кусаются или жалят. В более зрелом возрасте я год за годом посвящал летние месяцы изучению привычек филантуса, убийцы пчел, одной из самых свирепых роющих ос, и постепенно проникся большой симпатией к этому насекомому, а также и ко многим другим. Этим своим интересом я обязан прелестной местности, которая носит название Хулсхорст.
В двадцать лет, уже довольно давно став студентом-зоологом, я все еще увлекался хоккеем, прыжками с шестом, коньками, туризмом и фотографированием птиц. Наш профессор относился к подобному времяпрепровождению не слишком одобрительно. По правде говоря, у него сложилось твердое убеждение, что настоящим зоологом мне никогда не быть, и он махнул на меня рукой. Винить его за это я никак не могу, но тем не менее у меня, по всей видимости, была душа естествоиспытателя и, сам того не подозревая, я ждал только толчка, чтобы заняться тем, чему было суждено стать главным увлечением и делом всей моей жизни.
Лето мои родители обычно проводили с детьми и друзьями в небольшом деревенском доме в одной из наиболее пустынных областей маленькой перенаселенной Голландии, среди ледниковых песчаных равнин, которые, к счастью, не годятся ни для чего, кроме лесопосадок, да и то дающих древесину самого низкого качества. По берегам ручья, который, петляя между вересковыми пустошами и дюнами, пробирался к Зёйдер-Зе, кое-где росли прекрасные дубы, буки и другие лиственные деревья. Склоны песчаных холмов были засажены соснами, между посадками тянулись заросли вереска или же просто голые бесплодные пески. Исковерканные ветрами одинокие сосны и крутые поросшие песколюбом дюны несколько разнообразили монотонный пейзаж этих сухих равнин.
Но, пожалуйста, не подумайте, что жить там было скучно, вовсе нет! Во время бесчисленных пеших экскурсий — сначала летом, а позже и в любое время года — мы находили немало сокровищ, укрытых от случайного взгляда. В прохладной буковой рощице у ручья водились такие чудесные птицы, как черные дятлы, осоеды и вальдшнепы. Тихонько бродя по его берегам, мы нередко наблюдали, как не подозревавшие о нашем присутствии косули щипали молодую траву или пили из спокойных заводей. Осенью, когда опавшие буковые листья сверкали на земле точно начищенная медь, мы с восторгом отыскивали отличные грибы, и наша неторопливая прогулка приобретала явно гастрономический уклон; мы с дружеской симпатией поглядывали на рыжих белок, которые деловито разгрызали желуди или закапывали их в землю.
Сосновые посадки, на первый взгляд такие однообразные, в действительности служили приютом множеству поразительно интересных созданий, в большинстве своем обладавших великолепной маскирующей окраской. Гусеницы соснового бражника и некоторых других бабочек неторопливо и непрерывно объедали сосновые иглы, совершенно сливаясь с окружающим фоном благодаря удивительному узору из зеленых и белых полосок. Там, где деревья были белее хилыми и их стволы обросли лишайниками, имелась собственная фауна, состоявшая из пауков, жуков и ночных бабочек, окраска которых необыкновенно подходила к среде их обитания — они были такими же бледно-зелеными, как лишайники, и с черными пятнышками.
Все лето и всю осень в зеленовато-сером ковре оленьего мха, в зависимости от погоды то мягкого, как бархат, то хрустящего, как хорошо прожаренная корочка, пламенели симпатичные оранжево-желтые лисички, и мы нередко ими лакомились.
С дерева на дерево перепархивали стайки синичек, которые, попискивая, все время окликали друг друга. Этот веселый писк обрывался, только когда пронзительное «цзии!» одной из них предупреждало остальных о приближении ястреба-перепелятника. Перепелятники, как и ястребы-тетеревятники, их более крупные родичи, вили гнезда на самых старых деревьях.
Как-то зимой мы совершили прогулку по этим лесам во время сильнейшей метели. Когда мы вышли из дому, накрапывал дождь, он сменился ледяной крупой, а затем резко похолодало и повалил снег. Он облеплял сосны, и вскоре под его тяжестью начали ломаться и самые крепкие сучья. По всему лесу слышался этот громкий, похожий на выстрелы треск, прорезавший даже вой метели. Мы не были лесничими, а потому радовались, что нам довелось стать очевидцами одного из тех редких критических моментов, которые особенно интересуют эколога, так как иногда их последствия оказывают решающее влияние на жизнь обитателей лесов и полей.
Совсем другими были вересковые пустоши. В конце лета, когда на вереске распускались мириады цветков, холмистые равнины словно окутывались лиловатой дымкой, которая в жаркие солнечные дни сливалась с дрожащим синим маревом над далеким горизонтом. Цветки вереска, полные сладкого нектара, привлекали бесчисленных насекомых, чье неумолчное жужжание было так же неотъемлемо от общей картины вересковых пустошей, как ропот прибоя неотъемлем от морского пейзажа. Время от Бремени мы натыкались на ряды примитивных соломенных ульев — их привозили сюда на короткий, но очень медоносный сезон крестьяне, жившие милях в двадцати от пустошей.
Иногда во время прогулок нам на пути попадались крохотные болотца, заросшие пушицей и всякими другими растениями с листьями всевозможных оттенков. Наше появление вспугивало семейство бекасов, и они улетали прочь, мелодично перекликаясь.
И даже бесплодные пески имели свою прелесть. Чахлая растительность плохо удерживала почву, и в ветреные дни над гребнями дюн стояли облачка песка. В результате дюны находились в постоянном движении, а так как там господствуют юго-западные ветры, песок перемещался в основном к северо-востоку. По юго-западному краю песков тянулись плоские выутюженные равнины, а на северо-востоке языки чистого песка медленно, но неудержимо продвигались вперед, погребая под собой все, что попадалось им на пути, — и вереск, и сосны.
Крупный песок, слишком тяжелый для того, чтобы его мог унести ветер, оставался на равнинах, и на этом эрозия прекращалась. Там укоренялись лишайники, мхи, травы, сеянцы сосен, и постепенно такие равнины покрывались довольно скудным растительным покровом, состоявшим из сосен, вереска и разбросанных там и сям пятен лишайников и мхов.
Эти пески и естественные сосновые рощицы отнюдь не были так уж бедны жизнью, как могло показаться на первый взгляд. Тут был настоящий рай для насекомых. Тысячи муравьиных львов подстерегали в засаде бурых лесных муравьев, которые кишели в тех местах, где возле отдельных дубов и берез кормилось великое множество других насекомых. На одиночных соснах жили сосновые бражники. И уж никак нельзя было пожаловаться на отсутствие козодоев. «Орешки» многочисленных кроликов обеспечивали пищей жуков-навозников, в солнечные дни они повсюду, кружили высоко над землей, а чеглоки, изящные маленькие соколы, ловили их на лету. Жуки-скакуны, крупные хищные мухи ктыри и разнообразные роющие осы добывали себе пропитание, охотясь на других насекомых — как на местных старожилов, так и на злополучных странников, вроде долгоножек, которые лишь случайно залетали на почти лишенные растительности сухие равнины.
Мы прожили в этих краях довольно долго, наблюдали их при самых разных обстоятельствах и в самую разную погоду, так что постепенно каждый уголок там приобрел для нас какое-то свое значение и вся округа оказалась неразрывно связанной с множеством интересных событий и происшествий, которые навсегда останутся в моей памяти. Вот тут мы нашли кремневые орудия, принадлежавшие людям, которые жили в этих местах несколько тысяч лет назад. Вон там на наших глазах молния ударила в дерево, раздробила его кору и разбросала ее куски повсюду вокруг. А вот там среди песков мы отыскали след другой молнии, ударившей в землю и оставившей после себя фульгурит — трубку сплавившегося песка. Мы ее выкопали (ее длина равнялась трем с половиной метрам!), и теперь она находится в Лейденском геологическом музее.
Некоторые участки леса навсегда запечатлелись в нашей памяти как охотничьи угодья ястребов-тетеревятников. Сколько часов мы просидели в укрытиях на вершинах деревьев, наблюдая, как этот грозный хищник кормит птенцов в гнезде! И среди песков у меня тоже есть любимый уголок — неглубокая долинка площадью гектаров в шестьдесят, где я впервые познакомился с филантусом, роющей осой, которая побудила меня заняться самостоятельными исследованиями и тем самым помогла мне обрести некоторое самоуважение.
Однажды, в прекрасный солнечный день летом 1929 года я бесцельно бродил по пескам в довольно скверном и тревожном настроении. Я только что сдал выпускные экзамены, подыскал место с неполным рабочим днем и подумывал о том, чтобы взяться за докторскую диссертацию. Мне очень хотелось заняться какой-нибудь проблемой поведения животных, и я уже успел отклонить несколько предложений моего благожелательного руководителя. Но одно дело — отклонить здравый совет, и совсем другое — принять самостоятельное решение, а потому я все еще не знал, на чем остановить свой выбор.
И вот, когда я прогуливался, мой взгляд упал на яркоокрашенную желтовато-оранжевую осу величиной с обычную лесную осу, известную любительницу варенья. Полосатая красавица занималась на маленькой песчаной площадке чем-то непонятным. Она медленно пятилась, отбрасывая песок назад резкими энергичными толчками. Песок взлетал в воздух при каждом ее движении. Я сразу понял, что передо мной — одна из роющих ос. До сих пор мне была известна только одна такая же большая оса — бембекс, истребитель мух. Но это был не бембекс. Я остановился и начал наблюдать за незнакомкой. Вскоре мне стало ясно, что она выбрасывает песок из норки. Проработав так минут десять, оса повернулась спиной к входу и принялась засыпать его песком. Через минуту вход был полностью закрыт. Затем оса взмыла в воздух, описала над этим местом несколько кругов, которые с каждым разом становились все шире, и улетела. Мне было кое-что известно о привычках роющих ос, а потому я не сомневался, что она довольно быстро вернется с добычей, и решил дождаться ее возвращения.
Усевшись на песок, я осмотрелся и увидел, что случай привел меня в настоящий осиный городок. В радиусе десяти метров я насчитал не менее двадцати ос, которые возились возле своих норок. Каждую норку окружало пятно рыхлого желтого песка, и, судя по количеству таких пятен, норок в этом месте было не меньше нескольких сотен.
Вскоре я увидел возвращение одной из ос. Она медленно опустилась на песок, точно вертолет. Тут я заметил, что она тащит груз — какой-то темный предмет примерно одной с ней величины. Не выпуская его, оса стала рыть песок передними лапками и, когда открылся вход в норку, нырнула туда, волоча за собой свою ношу.
У следующей осы я отнял добычу — вспугнул ее в момент приземления н она бросила свой груз. Тут я увидел, что ее жертвой была медоносная пчела.
До самого вечера я наблюдал за деятельностью этих насекомых, увлеченный желанием разобраться, что именно происходит в осином городе. Я обнаружил, что большую часть своего времени осы работают в норках. Судя по количеству выброшенного песка, норки эти были относительно очень глубокими. Время от времени какая-нибудь оса улетала прочь и примерно через полчаса возвращалась с ношей, которую тут же затаскивала в норку. Каждый раз, когда я обследовал ее добычу, она оказывалась медоносной пчелой. Пчел эти осы, без сомнения, ловили на вересковой пустоши — во всяком случае, все они улетали на юго-восток и возвращались оттуда же, а именно там, как мне было отлично известно, находилась ближайшая пустошь. Самый грубый подсчет показал, что происходящее здесь вряд ли пришлось бы по вкусу владельцам ульев, поставленных среди вереска: в такой солнечный день жертвами этой большой колонии убийц пало по крайней мере несколько тысяч пчел!
И вот, пока я наблюдал за осами, я вдруг сообразил, что мне представляется чудесный случай заняться именно такой полевой работой, которая вполне отвечает моим наклонностям. Тут обитало несколько сотен роющих ос — я еще точно не знал, к какому виду они принадлежат, но установить это можно, было без всякого труда. Мне было ясно, что каждая оса регулярно возвращалась к своей норке, а это указывало на отлично развитое «топографическое чувство». Но как все-таки они отыскивают дорогу домой?
К тому времени исследования нескольких немецких зоологов, и в частности Э. Вольфа, уже показали, что медоносные пчелы прекрасно находят дорогу к улью; кроме того, было частично установлено, как именно они это проделывают. Однако я знал, что «топографическое чувство» одиночных ос еще ждет своего исследователя и что из наблюдений великого энтомолога Анри Фабра и его последователей, таких, как Фертон, Рау и другие, следует, будто способность этих ос отыскивать свою норку абсолютно таинственна. Но труды этих натуралистов, хотя ими во многих отношениях можно только восхищаться, всегда оставляли во мне ощущение некоторой неудовлетворенности, и я был убежден, что эту тайну можно и должно разгадать. Передо мной открывалась перспектива интереснейших исследований, и я тут же решил искать ключ к осиной загадке.
Кроме того, эти осы, по-видимому, обладали еще одним секретом; судя по всему, они охотились только на медоносных пчел, а раз так, то каким же образом им удавалось распознавать свою добычу среди тысяч разнообразнейших насекомых, которые пировали на цветущем вереске?
Теперь мне больше не о чем было беспокоиться: я твердо знал, чем хочу заняться. И, как оказалось впоследствии, этот день стал одним из поворотных дней моей жизни. Ближайшие годы я лето за летом посвящал изучению этих ос — сначала в одиночестве, а потом в обществе энтузиастов (как правило, студентов-зоологов Лейденского университета), число которых непрерывно возрастало. Довольно скоро мы принялись одновременно изучать и других насекомых, так что в нашей зоологической лаборатории даже возникла традиция устраивать летний лагерь для биологической практики именно в Хулсхорсте, Все мы испытываем глубокую благодарность к любезному владельцу этого очаровательного уголка, господину А. Юрриансе, который с такой сердечностью встречал нас каждое лето, позволял нам без помех заниматься нашим делом (вероятно, весьма странным на взгляд непосвященных) и вообще оказывал нам всяческое содействие.
Когда в 1949 году я уехал из Голландии и обосновался в Оксфорде, руководство работой в Хулсхорсте перешло к моему коллеге доктору Яну ван Иерселу, и сейчас, в то время, когда я пишу эти строки, исследования там ведутся весьма интенсивно, по расширенной программе.
Взявшись за дело, я начал проводить весь осиный рабочий день (длится он примерно с восьми утра до шести вечера, так что я не очень уставал) на Равнине Филантусов, как мы прозвали эту часть песков, едва узнали, что официальное название этой роющей осы Philanthus triangulum Fabr. В просторечии же она зовется «пчелиным волком».
Экипировка моя была весьма несложной: складной стул, полевой бинокль, записные книжки и дневной запас бутербродов и воды. Микроклимат этих песков был удивительно жарким, если вспомнить, что Голландия расположена в умеренной зоне. Температура на поверхности почвы часто достигала 43° С, и, судя по реакции моей кожи, которая быстро покрылась темно-коричневым загаром, я сполна получил свою долю ультрафиолетовых лучей.
Для начала мне следовало установить, действительно ли каждая оса владеет только одной норкой, как я решил, заметив ту уверенность, с какой возвращающиеся с добычей осы опускались на песок прямо перед закрытым входом. Я расположился в густонаселенном уголке колонии, метрах в пяти от группы из двадцати пяти гнезд. Я пометил каждую норку и нанес ее на план. Едва оса начинала отрывать вход, как я хватал ее и после короткой неравной борьбы украшал ее спинку одним или двумя пятнышками быстро сохнущей эмалевой краски. Выпущенное насекомое вскоре возвращалось к обычным занятиям, и уже через несколько часов прямо передо мной работало десять ос, помеченных разными комбинациями цветных пятнышек. Удивительно, как эта простая операция изменила мое отношение к этим осам. Из особей вида Philanthus triangulum. они превратились в моих близких знакомых, чьи жизнь и дела стали для меня с этой минуты предметом самого жгучего личного интереса.
В ожидании дальнейших событий я решил рассмотреть ос поближе. Осторожно подползая к работающей осе, я рассматривал ее с расстояния в несколько сантиметров через две лупы, скрепленные наподобие очков. При таком увеличении большинство насекомых поражает удивительной красотой, которая ускользает от невооруженного глаза; я разглядывал их гигантские, похожие на клешни челюсти, которыми они разгрызали песчаную корочку; я видел, как их подвижные черные усики непрерывно и беспокойно шевелятся; я наблюдал, как их желтые щетинистые ноги с такой силой отгребают рыхлый песок, что он ритмически взлетает в воздух крохотными клубами» опускаясь на землю в нескольких сантиметрах позади них.
Вскоре некоторые из моих помеченных ос перестали работать в норках, засыпали входы рыхлым песком и улетели. Обычно это было весьма занимательное зрелище. Они описывали несколько кругов — сначала над самой норкой, потом выше, — постепенно увеличивая их радиус, затем улетали прочь, но тут же возвращались и снова носились над самой землей. Наконец они устремлялись вдаль по прямой линии на высоте от пяти до десяти метров — крохотная черная точка, быстро исчезающая в синеве неба. Все осы до единой улетали на юго-восток. Там, примерно в километре от колонии, голые пески граничили с широкой вересковой пустошью, наполненной пчелиным гудением. Как я установил позже, это и были охотничьи угодья моих ос.
Странные круги, которые мои осы чертили в воздухе перед тем как покинуть колонию, не раз наблюдались и у многих других роющих ос. Филип Рау ввел для их обозначения термин «изучение местности». Однако до сих пор никто не доказал, что это название действительно отвечает назначению этих полетов и осы, кружа над норкой, в самом деле запоминают местные ориентиры. Одна из целей, которые я ставил себе, заключалась в проверке этого предположения. По моему мнению, осы вполне могли руководствоваться в полете какими-то ориентирами, и это изучение местности, вероятнее всего, вполне соответствовало своему названию. Однако в первую очередь мне необходимо было удостовериться, что помеченные осы вернутся именно в свои норки.
Когда осы улетели, начался одни из тех периодов терпеливого ожидания, которые неотъемлемы от такого рода работы. Конечно, приходилось непрерывно следить, не возвращаются ли осы, но в то же время было очень трудно удержаться от соблазна и не потратить эти минуты на наблюдения за другими насекомыми, хлопотливо сновавшими в воздухе и по горячему песку. Ведь я незамедлительно обнаружил, что у меня было множество разных соседей. Во-первых, другие роющие осы. Среди норок филантусов попадались и какие-то иные норки — пятна рыхлого песка вокруг них были чуть побольше и не такие ровные. Это были жилища бембексов, охотников на мух, самых крупных наших роющих ос, по величине почти не уступающих шершням. С громким гудением эти грозные осы метались над самой землей с такой ужасающей быстротой, что долгое время они казались мне неясными зеленовато-желтыми полосками, которые почти мгновенно исчезали из виду. Пчела-листорез возвращалась к себе домой, таща свои «обои» — аккуратный кружок, вырезанный из листика розы. Ее незаметная норка пряталась в ковре сухого мха как раз за поселением филантусов. Ктыри (Asilus crabroniformis) с жужжанием проносились мимо, хватая на лету мух и других насекомых. Иногда они допускали промашку и нападали на филантуса. После короткой, но яростной схватки, сопровождавшейся пронзительным жужжанием, сцепившиеся противники разлетались в разные стороны — ктырь отправлялся на поиски более покладистой добычи, а филантус возвращался к сво4й норке. Мелкие кузнечики прыгали мимо, с целеустремленной жадностью пожирая одну травинку за другой; они часами выводили свою песенку или с трогательной настойчивостью ухаживали за самками, которые как будто не обращали на них ни малейшего внимания.
Порой выпадали дни, когда над песками непрерывным потоком летели нестройные батальоны мигрирующих белых капустниц, обычно направлявшихся на северо-запад. Стремительные чеглоки, многочисленные стрекозы и неуклюжие жуки-навозники не упускали случая поживиться этой добычей. Мимо меня с гудением проносились шмели, которые прерывали свои долгие таинственные странствования, чтобы, подобно бабочкам-капустницам, доказать свою приверженность к полным нектара голубым цветам, опустившись на какой-нибудь голубой предмет в моей нехитрой экипировке.
В августе синее однообразие небес иногда нарушалось появлением одинокой скопы, которая покидала свой рыболовный участок в прибрежных водах Зёйдер-Зе, чтобы предаться дремотному пищеварению на вершине какой-нибудь старой сосны над песчаными дюнами. Или проплывавшая над нами стая чернобелых красавцев-аистов, улетающих в Африку, вдруг задерживалась в теплом воздухе, поднимающемся над горячими песками, и широкими кругами начинала набирать высоту, а потом, планируя, устремлялась дальше на юг в поисках другого восходящего воздушного потока. Вот почему сидеть, ожидая возвращения ос, никогда не бывало скучно — надо было только уметь смотреть.
Но вернемся к моим меченым осам — до конца дня все они возвратились с пчелами, а некоторые успели слетать на охоту по два-три раза. К вечеру стало ясно, что у каждой есть собственное гнездо, в которое она регулярно возвращается.
Скопа — крупная хищная птица, питающаяся преимущественно рыбой.
В следующие дни я расширил наблюдения и собрал еще некоторые сведения о буднях моих подопечных. Как и у других видов, у филантусов рытьем глубоких порок и ловлей добычи, которая служит кормом личинкам, занимались исключительно самки. И это была очень нелегкая работа. Мои осы по многу часов подряд рыли вертикальные шахты, выбрасывая песок наружу. Часто они подолгу оставались под землей, и я успевал уже совсем изныть or нетерпения. Однако в конце концов песок вдруг начинал еле заметно шевелиться, и над ним мало-помалу поднималась кучка сырых песчинок, словно внизу трудился миниатюрный крот. Затем брюшком вперед появлялась сама оса, вся облепленная песком. Она энергично встряхивалась, издавая резкое отрывистое жужжание, и на ее тельце не оставалось ни единой песчинки. Тут она как одержимая принималась за уборку, оттаскивая песок на несколько сантиметров от входа.
Я много раз пытался раскапывать норки, чтобы ознакомиться с их внутренним устройством. Обычно песок осыпался и я терял ход норки уже на глубине около двадцати пяти сантиметров. Но иногда, осторожно засунув в него травинку и копая вдоль нее, я все-таки добирался до личиночных камер. Они располагались у нижнего конца шахты, которая представляла собой узкий туннель, достигавший в длину более полуметра. В каждой камере находились яйцо или личинка, а также одна-две медоносные пчелы — запас пищи, приготовленный осой для своего потомства. В норке бывало от одной до пяти таких камер. Труженица-самка снабжала каждую личинку отдельной комнатой-кладовой. Исходя из различного числа камер в одной норке и различного возраста обитающих в них личинок, я пришел к выводу, что самка сначала полностью обеспечивает пчелами готовую камеру и только потом начинает строить следующую. Это навело меня на мысль, что осы, когда они надолго задерживаются в норке, бывают заняты именно строительством новых камер.
Раскапыванием норок я занимался недолго, потому что хотел наблюдать за естественным поведением ничем не потревоженных ос. Теперь, когда я убедился, что каждая оса постоянно возвращается к одной и той же норке, мне предстояло разгадать, как она ориентируется. Вся долина была буквально усеяна желтыми пятнами взрыхленного песка — так каким же образом оса, пролетев километр за добычей и километр обратно, с такой уверенностью находит свою норку?
Когда я понаблюдал, как осы, улетая на охоту, занимаются изучением местности, у меня почти не осталось сомнений в том, что каждая самка специально запоминает приметы своего жилища. Очень простая проверка подтвердила мое предположение. Пока одна из ос отсутствовала, я расчистил участок вокруг входа в ее гнездо, передвинув на площади в три-четыре квадратных метра все камешки, прутики, кустики травы, сосновые шишки и т. п., так что здесь не осталось ни одного прежнего ориентира. Самой норки я, однако, не тронул. Проделав все это, я начал ждать возвращения осы. Когда она появилась, таща пчелу, и стала медленно снижаться, в ее поведении произошла разительная перемена. Все шло прекрасно, пока она не оказалась примерно в метре с четвертью над землей. Тут оса внезапно приостановилась, заметалась взад и вперед словно в панике, на несколько секунд неподвижно повисла в воздухе, затем описала широкий круг, снова медленно спустилась и, едва оказавшись на прежнем расстоянии от гнезда, снова метнулась в сторону. Она явно была в полной растерянности. Поскольку я не прикоснулся ни к гнезду, ни к входу в него, ни к рыхлому песку вокруг, было очевидно, что на поведение осы подействовало изменение окружающей обстановки.
Постепенно оса успокоилась и принялась искать норку, летая совсем низко над преобрахсенным участком. Но найти гнездо ей, по-видимому, так и не удалось. Она несколько раз опускалась на землю и принималась рыть то тут, то там неподалеку от того места, где находилась ее норка. Некоторое время спустя она бросила свою пчелу и предприняла систематические поиски. Минут через двадцать пять она — по-видимому, совершенно случайно — наткнулась на вход в гнездо и только тогда снова схватила пчелу и уволокла ее в норку. Через несколько минут оса вылезла наружу, засыпала вход и взлетела. И тут меня ждал приятный сюрприз: прежде чем отправиться за добычей, оса предалась чрезвычайно долгому изучению местности — она кружила над норкой полных две минуты, несколько раз возвращалась к преображенному участку и только после этого улетела совсем,
Я подождал еще полтора часа и имел удовольствие наблюдать ее очередное возвращение. И тогда произошло именно то, на что я надеялся: на этот раз она нисколько не колебалась. Изменения, произведенные на участке, ее больше не тревожили — она снова прекрасно знала путь домой.
Я повторил тот же опыт еще со многими осами, и каждый раз они реагировали на мое вмешательство примерно одинаково. Отсюда как будто следовало, что осы находят путь домой, руководствуясь ориентирами, расположенными возле гнезда, а не стимулами (визуальными или какими-нибудь иными), исходящими от самого гнезда. Теперь мне предстояло поставить более строгие опыты, чтобы проверить, так ли это в действительности.
Мой следующий опыт был также очень прост. Если оса действительно руководствовалась какими-то ориентирами, то можно было не только сбить ее с толку, перемешав путеводные вехи, — я мог бы, наверное, переместив все созвездие ее ориентиров несколько дальше, добиться того, чтобы она уверенно села не у норки, а совсем в другом месте. Я проделал это с несколькими гнездами, расположенными на ровной песчаной площадке, где возможных ориентиров — прутиков или травинок — было немного, но зато они сразу бросались в глаза. Как только владелица такого гнезда улетала, я сдвигал эти два-три ориентира сантиметров на тридцать к юго-западу, примерно под прямым углом к предполагаемому направлению ее обратного полета. Результат был именно таков, на какой я надеялся и какого ожидал, и все же я не только обрадовался, но и невольно удивился: все эти осы не летели к своему гнезду, а садились на землю точно в том месте, где должна была бы находиться норка согласно новому положению путеводных вех. Я видоизменял опыт, осторожно отпугивая осу и перемещая ориентиры на тридцать сантиметров в другую сторону. И, как бы я ни передвигал их, оса неизменно следовала за ними. В заключение я возвращал ориентиры, в первоначальную позицию, давая осе возможность вернуться домой. Таким образом, эти опыты всегда завершались счастливым концом для обеих сторон. Я поступал так вовсе не из чистого альтруизма — ведь оса могла пригодиться мне еще для какого-нибудь эксперимента.
На следующем этапе я попытался заставить ос использовать ориентиры, установленные мной самим. Вид измененных ориентиров всегда приводил возвращающуюся осу в смятение, и это могло вообще помешать ей отыскать норку. Поэтому я дождался той минуты, когда оса заползла в свое гнездо, и только тогда поставил у входа мои собственные ориентиры — кольцо диаметром сантиметров в двадцать из шестнадцати сосновых шишек.
Первая оса, которая, выбравшись из норки, увидела такое кольцо, несколько встревожилась и довольно долго изучала местность, прежде чем улететь. Вернувшись, она некоторое время колебалась, но потом все-таки села возле входа в норку. Перед следующим вылетом она изучала местность еще более тщательно, и дальше все пошло как по маслу. Остальные осы вели себя точно так же; на следующий день владелицы пяти норок, претерпевших такие изменения, спокойно занимались своими обычными делами. Затем я по очереди проделал со всеми пятью осами описанные выше опыты по смещению ориентиров. Результаты, однако, не были четкими. Одни осы, возвращаясь, руководствовались шишками, но другие не поддавались на обман и опускались прямо возле норки, словно и не замечая моих вех. Третьи же, казалось не могли прийти ни к какому решению и начинали метаться между истинным гнездом и кольцом из шишек. Но эта неуверенность в поведении ос меня не смущала, поскольку, если моя идея была верна и осы действительно пользовались ориентирами, такие опыты скорее всего должны были вызвать у них внутренний конфликт: ведь естественные ориентиры, которыми они руководствовались ранее, оставались на месте, а переместились лишь сами шишки. Но шишки, хотя и были очень заметными ориентирами, находились возле гнезда менее одного дня. Поэтому я вновь окружил каждое гнездо кольцом из шишек, но, прежде чем повторить опыт, выждал двое суток. И действительно, на этот раз в ста процентах случаев осы предпочли шишки — я заставил их принять мои ориентиры.
До конца этого первого осиного лета я в основном занимался различными проверками, чтобы окончательно подтвердить полученные результаты. Времени для этого у меня оставалось немного, так как осиный сезон длится всего два месяца. К концу августа осы стали вялыми и вскоре погибли, поручив дальнейшую судьбу вида заботам куколок, укрытых глубоко в песке, где им предстояло пробыть до следующего июля. Но даже и в течение этого короткого сезона осы трудились отнюдь не непрерывно и бывали активны только в сухие солнечные дни, а голландское лето не слишком балует нас солнцем и таких дней обычно выпадает не больше двадцати.
Однако у меня было достаточно времени, чтобы убедиться, что осы находят путь к гнезду в основном с помощью зрения. Во-первых, я удалял у них усики, несущие органы обоняния, осязания и других чувств, и эго нисколько не влияло на их способность ориентироваться. Когда же я не трогал усиков, но закрашивал глаза неповрежденных ос черной краской, такие осы вообще не могли летать. После удаления краски зрение у них восстанавливалось, а вместе с ним восстанавливалось и нормальное поведение. Далее, когда я приучил осу к кольцу из сосновых шишек, среди которых, кроме того, было два маленьких картонных квадратика, пропитанных сильно пахнущим сосновым экстрактом, такая оса при перемещении шишек, как правило, летела не к норке, а в центр кольца, но перемещение кусочков картона не оказывало на нее никакого действия. И наконец, когда осам, привыкшим к кольцу из шишек, предлагалось в качестве ориентира другое кольцо — из серых камешков, расположенное в тридцати сантиметрах от гнезда, они летели к камешкам. Это можно объяснить только внешним сходством между камешками и шишками.
Вот примерно все результаты, которые я получил за это первое лето. Но, кроме того, я впервые ощутил волнующую радость научного поиска. Как ни просты были мои опыты и наблюдения, они привели меня к настоящим открытиям, и я узнал вкус того победного чувства, которое служит наградой за подлинные исследования. С этого момента планы проведения летних отпусков определились для меня на многие годы вперед — я буду приезжать в Хулсхорст и собирать все новые и новые сведения о жизни пчелиного волка. Как оказалось в дальнейшем, это решение надолго определило также летние планы моей жены, наших детей и нескольких «поколений» студентов, ибо полевая работа на песчаных равнинах продолжалась в течение многих лет даже после, того, как пчелиные волки, вначале необычно многочисленные, вновь стали редкими, так что мы были вынуждены прекратить дальнейшее их изучение.