Наверное, бывают трусливые летчики или веселые ростовщики.
Но у людей иное представление об их характерах. И, как правило, оно оправдывается. Не совсем ясно, то ли профессия лепит человека, то ли дело нравится только при определенном душевном складе, а может быть, сказывается и то и другое, но между работой и характером людей, как утверждал поэт, «есть тонкие властительные связи».
Жюль-верновский Паганель, самозабвенно охотящийся за бабочками, добрый и чудаковатый, смелый и наивный, набитый всевозможными знаниями, бескорыстный и увлеченный, дает точное представление о типаже систематика. Чем больше знакомишься с людьми этой профессии, тем чаще кажется, что систематик — это не просто профессия, а и черта личности, и что нельзя работать систематиком, им можно только быть.
Вклад отечественных систематиков в классификационную систему огромен. Отличительной чертой труда наших ученых является его коллективный стиль. Трудно выделить кого-то персонально в замечательной армии таксономистов, но легко назвать учреждение, с которым связана мировая слава русской зоологической систематики — это ЗИН. Научным институтом он стал только в годы Советской власти. До того он был просто Зоологическим музеем, а еще раньше — частью знаменитой петровской Кунсткамеры. Сейчас они, предок и потомок, расположены рядом в самой прелестной части Васильевского острова, у ростральных колонн, откуда так живописно просматриваются невские ансамбли, к красоте которых невозможно привыкнуть.
Сюда, к первому дому Университетской набережной, тянутся с утра два совершенно разных людских потока. Один, многочисленный и звонкоголосый, растекается по музейному этажу. Обходя костяк гигантского кита, школьники застывают перед цветовым великолепием коллекции тропических бабочек или чучелом огромной анаконды. Другой же поток, людей взрослых и целеустремленных, равнодушно минуя музейное великолепие, исчезает в бесконечном коридоре Зоологического института. Это научные сотрудники.
Наука систематика имеет вполне определенный запах. Острый нафталинно-формалиновый дух пропитал навечно стены зоокоридора, плотно заставленные шкафами. В них хранятся коллекции, входящие в пятерку самых богатых в мире, и книги.
Вторая чисто внешняя особенность систематики — обилие старинных книг. Роскошные фолианты, в коже и марокене, с золотым тиснением и мраморным обрезом делают учрежденческий коридор похожим на кабинет библиофила или музейное собрание раритетов. Дело в том, что книги по систематике не стареют. Бесконечно обновляясь и расширяясь, дисциплина эта хранит как рабочий материал все то полезное, что сделано предшественниками. В отличие от других наук, классические работы здесь не окаменевают, а сами являются сырьем для следующих этапов. Систематическое древо вечно зеленеет!
И, может быть, чувство истории, преемственности особенно глубоко осознается в старом здании Петербургской таможни, приспособленном под Зоологический музей, именно потому, что ученые мужи прошлого и сегодня остаются соперниками в науке. С портретов, висящих в вестибюле, они внимательно следят за баталиями современных биологов, словно подзадоривают: «Вы, нынешние, нут-ка!». Среди них и Петр Паллас, хранитель коллекций Кунсткамеры, положившей начало Зоологическому музею.
…Научные способности его определились довольно рано. Уже в пятнадцать лет Паллас поразил ученый мир остроумным очерком о делении на классы некоторых животных, В молодости он становится помощником Линнея, занимаясь кораллами. Сын немца и француженки, свою настоящую родину Паллас обрел в России, куда был приглашен Екатериной II. Сразу после приезда новый член академии отправляется в длительное путешествие. Исследуя берега Волги и Яика, склоны Уральских гор и Алтай, отважный исследователь доходит до китайской границы. Вернувшись обратно через Кавказ, Паллас привез в столицу такое количество материалов, что для обработки их ему не хватило всей жизни. Он впервые описал кабаргу, росомаху, соболя… Новые виды птиц, пресмыкающихся, рыб, моллюсков, червей, зоофитов стали известны ученым Европы благодаря его трудам. Одни только грызуны доставили материала на целый том. Академик выпускает «Русскую Флору» в двух толстенных томах и сразу принимается за «Русскую Фауну». А ведь зоологические работы составляли не самую весомую часть его исследований. Статьи по географии, климатологии, этнографии выходят одна за другой. Паллас сотрудничает в топографическом отделе, утвержден историографом адмиралтейств-коллегии, занят изучением Крымского полуострова…
В своем похвальном слове Палласу Жорж Кювье говорил: «Он сделал бездну наблюдений, написал множество мемуаров и многотомных сочинений. Все написанное им — полно новизны и правды; его сочинения доставили их автору место в ряду первых натуралистов, которые беспрестанно обращаются к ним за справками и беспрестанно их цитируют, сочинения его имеют одинаковое значение и служат одинаково справочной книгой — и для историков, и для географов, и для изучающих философию языков, и для занимающихся нравственным бытом народов».
Знакомясь с этим восторженным отзывом, следует иметь в виду, что основной зоологический труд Палласа, подводящий итог его исследованиям русской фауны, не был известен Кювье. Гравюры для него были заказаны в Германии, но наполеоновские войны отодвинули завершение иллюстраций на двадцать лет. Основатель берлинского зоотомического музея Карл Рудольфи получил из наследства петербургского академика один из экземпляров отпечатанного текста и, по свидетельству академика Бэра, всегда отзывался об этом труде с величайшим уважением.
Слово о Палласе многоопытный Кювье закончил так: «Он жил всегда, как настоящий ученый, занятый единственно изысканием истины, а на все остальное не обращавший большого внимания… Чем больше приобретаешь опытности, тем больше убеждаешься, что это единственное средство сохранить и чистоту совести и спокойствие!»
Можно, пожалуй, утверждать, что неподдельный научный интерес и бескорыстие — профессиональные черты систематиков. Что заставляет человека, согнувшись над бинокуляром, изо дня в день изучать генитальные органы наколотых на булавочку бесчисленных жуков? Не предвидится ни шумного успеха, ни славы. В лучшем случае в научном журнале появится очередная статья типа «Еще раз к вопросу о…», которую прочтет десяток специалистов по этой группе. Но эти несколько человек, живущие порой на различных континентах, образуют незримый научный коллектив, заслужить уважение которого не так-то просто. Они не только любят свое дело, но и высоко ценят его. Ведь систематика — это начало биологии и ее венец, итог изучения и осмысления многоликой мировой фауны. Изучение разнообразия модификаций, созданных изобретательной природой, дарит исследователю радость познания, а неброскость труда по систематизации компенсируется его непреходящим значением.
Заваленный работой Паллас так и не успел создать Зоологического музея, и в подвале Кунсткамеры, разрушаемые сыростью и молью, гибли коллекции, собранные экспедициями Лепехина и многих других землепроходцев.
В августе 1828 г. Академия наук назначает директором музея Карла Максимовича Бэра. В «Автобиографии» он так описывает свои впечатления об этом учреждении:
«Зоологический музей, расположенный в двух больших залах в здании старой Кунсткамеры, как ее называли, все еще производил впечатление прежнего кабинета редкостей. Огромные змеи и другие твари, прикрепленные к стенам и потолку, как будто бы ползли по ним, поражая посетителей… Моя первая мысль при осмотре Кунсткамеры была такова: убрать отсюда зоологические коллекции, так как здесь слишком глубоко укоренился тип старинного учреждения. Я еще более укрепился в этой мысли, увидев, что систематические названия млекопитающих, которые были прикреплены на подвижных подставках, были частью перепутаны. Расставив их как следует, я через два дня нашел их опять на прежних местах. Это было дело рук так называемого «смотрителя» музея, бывшего слуги Полласа, который имел некоторое представление о набивке чучел, но о зоологической систематике не имел понятия».
Прошло два года. Академик Бэр, так и не создав музея, покинул Петербург, а в кладовых гнили теперь и его собственные коллекции, собранные на севере России.
Коллекция играет первостепенную роль в работе систематика. Без нее просто нечего систематизировать. А поэтому в каждом классификаторе живет таинственное чувство коллекционера.
Если вы спросите филателиста, почему он собирает марки, он станет рассказывать вам, как это помогает ему изучать историю или географию… Не верьте. Все это быстрее и проще делать по учебникам. Да и причем здесь зубцовки, оттенки колорита, нелепые опечатки, резко поднимающие цену на марку. Все дело в чувстве коллекционирования. Причем, как ни странно, подвержены ему почему-то мужчины. Прекрасный и практически мыслящий пол редко собирает обертки бритв, пивные бутылки, вышедшие из строя авторучки. Может быть, поэтому работа систематика, казалось бы, вполне подходящая для дам, чаще всего отвергается ими. В коллекционере всегда спрятано стремление к законченности. Как выразился один московский библиофил, собиратель исповедует принцип полноты. А если к этому добавить еще и стремление к упорядоченности, то психологическая почва для увлечения таксономией вполне готова.
Официально Зоологический музей был открыт 4 июля 1832 г. Его основателем и первым директором был Федор Федорович Брандт. Почти год он занимался устройством музея, отдавая ему все силы и знания. Когда вновь назначенный директор впервые пришел в Кунсткамеру, налицо был явный прогресс музейного дела: вместо одного смотрителя в штате числилось четверо служащих… С такими незначительными силами и начинало свою жизнь учреждение, богатство коллекций которого уступает теперь лишь немногим музеям.
Экспонаты Кунсткамеры дали мало полезного. Правда, были редкости, например, ископаемый носорог, описанный Палласом, и мамонт, описанный самим Брандтом, но зато отсутствовали совершенно не экзотические, но необходимые виды.
В 1875 г., когда Н. М. Пржевальский обрабатывал орнитулогический материал, полученный во время своего первого путешествия в Центральную Азию, ему для сравнения потребовался обычный воробей. Оказалось, что в коллекции Зоологического музея нет ни одного экземпляра воробья. Пришлось специально приготовить несколько воробьев, добытых в окрестностях Петербурга.
Для молодого музея трудно было подыскать лучшего директора, нежели Брандт. Он был ученым бескрайней эрудиции. Свою научную деятельность Федор Федорович начинал как медик, причем вполне успешно; он стал доктором медицинских и хирургических наук. Но потом его внимание привлекли поочередно ботаника, анатомия, зоология. Причем он не менял профессии, а расширял круг своей деятельности. Свои директорские хлопоты он совмещал с чтением лекций по зоологии в Главном педагогическом институте, курсом по анатомии при Медико-хирургической академии, инспекторской работой в Мариинском институте и президентскими обязанностями в Русском энтомологическом обществе.
Круг его интересов очертить довольно затруднительно, так как Брандт являлся членом свыше 70 научных учреждений, как русских, так и иностранных. За три года до смерти, когда отмечался 50-летний докторский юбилей, ему преподнесли печатный список его научных трудов. Он занял 52 страницы. Там было описание коллекций, собранных Ф. П. Литке, работы о бобрах, монография об осетровых рыбах, труды по ботанике, палеонтологии, сравнительной анатомии, филологии и, конечно же, систематике.
Этот «комплекс Леонардо» часто встречается у систематиков. Богатство интересов, широта увлечений определяется совсем не тем, что однообразие классификаторской работы заставляет менять вид творчества. Дело в том, что узкая профессия таксономиста может быть успешной только в том случае, когда она подкрепляется поистине энциклопедическими знаниями в других областях. Если раньше специалисты в этой области обязаны были хорошо знать морфологию, сравнительную анатомию, зоогеографию, то теперь круг необходимого знания стал еще шире: требуется разбираться в генетике, биохимии, эволюционном учении, этологии, экологии… Систематик — это всегда биолог широчайшего профиля.
Почти полвека, до самой смерти возглавлял Брандт Зоологический музей, пополняя и систематизируя его коллекции. Материалы покупались за рубежом, доставлялись по обмену, но в основном поставлялись научными экспедициями. Имена многих путешественников стали всемирно известными, их носят острова, хребты, ледники…
В лучах этой славы незаслуженно померкло скромное имя препаратора Зоологического музея Ильи Гавриловича Вознесенского. Отправленный Брандтом для сбора коллекций в Русской Америке, он в течение почти десяти лет исходил всю Аляску, Курильские острова, Камчатку. Вознесенский не был первопроходцем, но собранный им материал, как стало ясно позднее, явился подлинным открытием тех мест, куда приходил дотошный и трудолюбивый исследователь. Академик Брандт утверждал, что «нет зоологического труда о Восточной Сибири и наших бывших североамериканских колониях, в которых с благодарностью не упоминалось бы имя Вознесенского».
Собранные им коллекции становятся ценнее год от года. Сегодня на него ссылаются не только зоологи, но и историки, этнографы, ботаники, антропологи, геологи, демографы. Присланные в Академию сто пятьдесят ящиков этнографических материалов, около четырех тысяч животных, препарированных Вознесенским, новые четыреста видов, обнаруженные им, — это богатство, которое «превосходит всякое вероятие», как писал академик А. А. Штраух, сменивший Брандта на посту.
…Летом лаборатории ЗИНа полупустынны: биологи отправляются «в поле». Среди них и систематики, собирающие материалы по своей группе. Даже сегодня «поле» означает порой нелегкое путешествие, а в прошлом это было довольно опасное предприятие, и систематик часто шел с сачком в одной руке и с винтовкой в другой. Собирая коллекцию для музея, П. П. Семенов-Тян-Шанский проник удачливо в сердце Азии, но вот его предшественник Шлагинтвейн был казнен в Кашгаре, а Северцов попал в плен к кокандцам. Труд систематика нередко оказывался сродни работе геолога, топографа, охотника.
Когда в бесконечном коридоре ЗИНа раздавался резкий скрипучий голос Григория Ефимовича Грум-Гржимайло, известного специалиста по бабочкам, зоологи отрывались от своих бинокуляров и определителей и шли послушать рассказы о Бухаре, Памире или Западном Китае, по которым он бродил с 1885 по 1890 г. Знаменитый путешественник носил шутливое прозвище «Нога европейца», так как он добирался в такую глухомань, куда до него не попадал ни один исследователь.
Не меньший переполох вызывало и появление тихого и скромного Григория Николаевича Потанина, всегда приходившего со своей маленькой и худенькой женой Александрой Викторовной, верной спутницей в его тяжелых походах. Она скончалась на руках мужа во время его четвертой экспедиции в Китай в 1892 г.
Многолетним сотрудником Зоологического музея был и Иван Дементьевич Черский. Сосланный в 1869 году за участие в польском восстании в Сибирь, он полюбил этот суровый край и посвятил ему всю свою жизнь. Высокий, стройный, носивший неизменный старый пиджак и стоптанные залатанные сапоги, этот человек вызывал невольное уважение у всех и своим мужеством и огромными знаниями в геологии, палеонтологии и географии, добытыми самостоятельно.
Кстати, одной из особенностей систематики является большая роль, которую играют в этой отрасли знания любители и самоучки. Подобное немыслимо, скажем, в анатомии. Считается даже, что в наше время высокого профессионализма половину специалистов-систематиков составляют любители. В ФРГ, например, работал школьный учитель Эдуард Вагнер, опубликовавший около пятисот таксономических работ. Такое уж это затягивающее дело — собирательство! Начинает человек коллекционировать бабочек, потом естественно приходит к выводу, что их следует расположить по-научному, потихоньку приступает к чтению специальной литературы и увлекается всерьез.
Типичен путь в систематику профессора Модеста Николаевича Богданова, замечательного русского орнитолога, ученого-хранителя отдела птиц Зоологического музея. Уроженец Симбирской губернии, с детских лет пристрастился он к ловле птиц, а позднее и к охоте. Постепенно у Модеста Николаевича появилась потребность узнать о жизни птиц и зверей как можно больше. Он оставляет медицинский факультет Казанского университета и переходит на естественное отделение. С восторгом слушает студент блестящие лекции Бутлерова, Эверсмана. Но странное дело, еще большее впечатление производит на него профессор Вагнер. Низенький, сутулый, кривоногий, уставившись на аудиторию крохотными свинцовыми глазками, он читает скрипучим голосом курс зоологии. Порой лектор надолго замолкает, о чем-то задумавшись. О чем? Быть может, о духах, ведь профессор увлечен спиритизмом? Кое-где вспыхивают смешки, но Богданов серьезен. В лекциях Вагнера так много оригинальных мыслей, парадоксальных суждений, будоражащих идей. Только это и важно, а все остальное мелочи и пустяки. Выяснилось, что профессор не полностью погружен в себя: он заметил серьезное отношение к делу своего слушателя. После окончания курса в 1864 г. Богданова оставляют при университете и выбирают прозектором по кафедре зоологии. Когда работа является истинной страстью, человек совершает чудеса. Вскоре появляется первый печатный труд в биогеографический очерк тетерева полевого», а через несколько лет второй — «Птицы и звери черноземной полосы Поволжья».
Но Модест Николаевич неутомим. Он собирает материал для капитального труда о птицах России. Человека богатырского роста, с густой окладистой бородой и неизменной двустволкой за плечами можно было встретить в те годы в плавнях Ахтубы и песках Кызыл-Кума, среди военного отряда, отправляющегося в Хиву, и на островах Белого моря. По долгу службы и с пользой для себя Богданов приводит в порядок коллекции Зоологического музея, в котором он работает с 1872 г. Его фигура становится знакомой в музеях Парижа, Берлина, Вены.
Как предвестники будущей монографии появляются «Сорокопуты русской фауны», за которых Богданову присваивают степень доктора зоологии. Затем выходит в свет «Перечень птиц Российской империи».
Талантливый ученый, человек широких взглядов, Модест Николаевич высказывает любопытные идеи по самым различным проблемам: об образовании чернозема и переселении уральских казаков на Амударью, о причинах появления барханов и развития степного коневодства, о делении России на зоогеографические участки и методах птицеводства… Его лекции в Петербургском университете становились истинным праздником для молодежи. Живое описание природы было естественным для Богданова, ведь он писал для юношества в «Роднике», его «Мирские захребетники» выдержали множество изданий, а книга «Из жизни русской природы» переиздавалась уже в наше время.
Казалось, все благоприятствовало успеху добродушного великана. Но внезапно обострился туберкулезный процесс, потом заболели почки. В 1885 г. 44-летний ученый уезжает на Кавказ, надеясь на спасительный теплый климат. Оттуда он уже не вернулся. Основной труд его жизни остался незавершенным. Третье издание книги «Из жизни русской природы» вышло с прекрасно написанной биографией замечательного естествоиспытателя, принадлежащей перу его учителя Н. Я. Вагнера.
Часто утверждают, что систематика — это искусство. А искусству нельзя научить, ему можно только научиться. И обязательно должен быть кто-то, являющийся образцом и учителем. Родословную от метра к ученику можно проследить довольно четко. Например, от Сент-Илера через московского зоолога А. П. Богданова передается эстафета к В. Ф. Ошанину у от него к А. Я. Кириченко и, наконец, и кандидату биологических наук И. Я. Кержнеру, у которого о ЗИНе уже есть свои ученики, вряд ли чувствующие себя наследниками великого французского натуралиста, но, безусловно, ими являющиеся.
Искусство систематики, как и редкое ювелирное мастерство, передается из рук в руки, аз одних ладоней в другие. И хотя ощущение теплоты дающих рук от этапа к этапу может ослабевать, но, как и всякая энергия, теплота эта не исчезает, а просто приобретает иные формы.
Николаю Петровичу Вагнеру можно было гордиться учениками. В их числе был талантливый систематик Н. Полежаеву обрабатывавший материалы «Челенджера»; известный ихтиолог М. Шимкевич; под его руководством занимался и Александр Ульянов, получивший на втором курсе золотую медаль за работу по зоологии.
Научные способности самого профессора Вагнера были поразительными в буквальном смысле. Он поразил научный мир тонкими наблюдениями за жизнью тарантулов, а еще более тем, что установил влияние электричества на пигментацию бабочек; но, пожалуй, сильнее всего — открытием педогенеза. Сам термин принадлежит академику Бэру, но факт девственного размножения в личиночном состоянии обнаружил профессор Вагнер. Редактор, получивший его статью, долго не решался напечатать ее, не будучи уверен в полной научности содержания. Такую осторожность можно понять, так как увлекающийся зоолог не один раз поражал коллег и абсолютно беспочвенными фантазиями. Его художественная натура не терпела долгих и кропотливых проверок и перепроверок, а потому он частенько попадал впросак, публикуя свои скороспелые выводы. Николай Петрович обладал разносторонними способностями. Он весьма прилично рисовал и был в свое время довольно известным беллетристом. Правда, из 15 томов, принадлежащих его перу, в наши дни значение, сохранили только «Сказки кота Мурлыки».
Быть может, существует Муза Систематики, близкая своим более знаменитым подругам. Иначе как объяснить, что среди людей, посвятивших себя этому делу, так много художественно одаренных личностей? Первым напечатанным в России произведением Карла Бэра была кантата в честь окончания Отечественной войны 1812 года. Н. Полежаев переводил Гейне, великолепно играл на рояле и писал популярные в свое время романсы. Профессор зоологии, член-корреспондент АН СССР Н. Холодковский, наверное, более известен как переводчик Мильтона, Байрона, Гёте. Его перевод «Фауста» остается непревзойденным. Сын знаменитого путешественника, многолетний сотрудник ЗИНа, описавший 800 видов и 100 родов А. П. Семенов-Тян-Шанский писал стихи, перевел Горация, вышедшего в издательстве «Academia», выпустил несколько статей о Пушкине. Он использовал свои специальные знания для анализа поэтических текстов, ведь многие мастера допускают ботанические ошибки. Например, у Лермонтова одновременно «волнуется желтеющая нива» и цветет ландыш. Старший брат ведущего энтомолога ЗИНа, сам крупный энтомолог, Алексей Николаевич Кириченко был страстным фотографом, увлекался археологией и архитектурой. Он сделал обмеры и фотографии руин термезских памятников XI века до н. э. Число подобных примеров легко можно приумножить. Один из директоров ЗИНа, академик Е. И. Павловский даже написал на эту тему специальную книгу: «Поэзия, наука и ученые».
Но перечисленные таланты относятся, так сказать, к числу приватных. А есть и положенные систематикам по штату, например лингвистический. «Латынь из моды вышла ныне», но для медиков и систематиков она по-прежнему остается основным языком. И, кроме того, бездна литературы выходит на английском, немецком, французском, испанском, японском… Вряд ли ее когда-нибудь переведут. Слишком мал рынок сбыта. И, значит, каждый должен сам дополнять каталоги по текущей литературе для своей группы. Каждую неделю на длинный стол зиновской библиотеки вываливается цветная россыпь биологических журналов, и научные сотрудники роются в них, отыскивая свежие публикации «соперников».
Другой талант, который следует назвать, совсем иного рода. Когда один таксономист хвалит другого, то обычно отмечает у него в качестве достоинства «глаз систематика». Это не пустые слова. Как отличить Утрилло от Марке? Даже опытный искусствовед затруднился бы в составлении четкой инструкции на этот счет. Однако опытный любитель живописи сделает правильный выбор почти не задумываясь, на глаз, по интуиции.
Так же работает и систематик, интуитивно определяя весомость признаков, подмечая тонкие различия в окраске, форму зубчиков, размеры шипиков и прочее. Чтобы систематика работала, она должна быть «весома, груба, зрима», но в природе не всегда существует резкая граница, и только глаз систематика при полном отсутствии строгих критериев улавливает в трепещущем разнообразии живой природы таксономическую иерархию.
Василий Федорович Ошанин рассказывал о том, как он и его друг Алексей Павлович Федченко в студенческие годы «гуляя по улицам Москвы, пытались, уловив характерные черты лица, фигуры, одежды встречных прохожих, выразить их в виде латинского диагноза».
Научные интересы Ошанина в систематике определились не сразу. Еще учась в университете, он становится одним из основателей «Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии». В нем Василий Федорович реферирует статью Уоллеса об образовании человеческих рас, выступает с докладами об ископаемых птицах Новой Зеландии, об архитектуре осиных гнезд… Но потом под влиянием своего наставника профессора А. П. Богданова увлекается систематикой полужесткокрылых. Уже на всю жизнь.
Охота за насекомыми становится всепоглощающей страстью, но энтомология кормит плохо. Русские ученые, как говорил Гейне, подобно фруктам вызревают на соломе. Приходится пойти преподавателем в гимназию. В свободное время учитель не расстается с сачком. Он собирает коллекцию в Московской, Рязанской, Тамбовской, Тульской губерниях, а затем переезжает за своим другом Федченко в Туркестан, манящий и таинственный. Здесь зоолог становится также и путешественником.
Прерывая свою педагогическую деятельность, он руководит экспедициями на Памир. Им названы хребты Каратегинский, Петра I, ледник Федченко.
Собирается и великолепная коллекция насекомых, которую пополнил щедрый подарок Л. С. Берга — собранные им среднеазиатские жуки, мухи, пчелы, бабочки… И вот появляется прекрасный том — «Полужесткокрылые Туркестана». Но это только часть задуманного дела. Ошанин мечтает выпустить каталог этой группы. Идут годы напряженного труда, и книга закончена.
Однако академик Штраух советует переписать ее снова, перевести на немецкий и латинский языки.
В феврале 1904 г. по отзыву, написанному В. Л. Бианки, новый директор Зоологического музея академии В. В. Заленский представляет труд к печати.
Годы спустя русский энтомолог Авинов заметил каталог Ошанина на столе заведующего Зоологическим музеем Калькутты. Поймав взгляд коллеги, ученый разъяснил своему гостю: «Это необходимейшая книга в музее».
В 1906 г. Василий Федорович, выйдя на пенсию, переехал в Петербург и каждый день в последующие одиннадцать лет, до самой смерти, приходил в Зоологический музей, чтобы что-то доделать, исправить, дополнить.
Профессия систематика принадлежит к числу тех, с которыми трудно расстаться. Поэтому в ЗИНе всегда было много патриархов. Среди них следует назвать человека, отдавшего всю жизнь институту и скончавшегося в его стенал, ихтиолога Петра Юльевича Шмидта. Его именовали «средним», в отличие от «большого» — академика-палеонтолога Ф. Б. Шмидта, очень крупного и басовитого, и «малого» — библиотекаря Зоологического музея.
К ветеранам института относится и предшественник Шмидта по ихтиологическому отделу С. М. Герценштейн. Его эрудиция была неистощима. Предельно скромный, необыкновенно добрый, всегда готовый помочь каждому, кто обращался к нему с вопросом, он был общим любимцем. А вот внешность его была неказистая: сутулый, с огромным крючковатым носом. Профессор Никольский вспоминает, что однажды, когда Герценштейн в азарте переворачивал камни на берегу Белого моря в поисках прибрежных животных, проезжавшие рыбаки приняли его за черта и закричали: «Провались ты, нечистая сила!»
Но, пожалуй, дольше всех поработал для ЗИНа Александр Александрович Штакельберг, более шестидесяти лет собиравший и систематизировавший мух, глава малярийной комиссии. Долгие годы он был редактором томов «Фауны СССР» и «Определителей», выпускаемых институтом. На его глазах изменился не только Зоологический музей, но и вся биологическая наука. В начале века все научные сотрудники музея собирались в перерыв «попить чайку». Было их около десятка. Да и всех зоологов в стране, как утверждает статистика, насчитывалось 406.
Сейчас их больше только в одном ЗИНе. А всего зоологов в Союзе около пяти тысяч. И вот что любопытно. Несмотря на такой бурный рост, зоологи в общем числе научных работников биологического направления составляют долю в десять раз меньшую, чем до революции. Значит, другие биологические дисциплины развиваются еще стремительней.
С 1907 г. по 1971 г. проработал в ЗИНе Александр Николаевич Кириченко. Ничто не мешало ему каждый день выполнять норму: определять 80—100 насекомых. В осажденном Ленинграде он оставался во главе ЗИНа. Кириченко описал 34 новых рода и 223 вида, один род и около 30 видов были названы в его честь. Его перу принадлежит около ста тридцати научных работ, среди которых фундаментальные — два тома «Фауны России» и настольная книга всех гемиптерологов «Определитель полужесткокрылых», продолжающий дело Ошанина. Благодаря стараниям Александра Николаевича фондовая коллекция клопов в ЗИНе является лучшей в мире. Чего только не делал Кириченко для ее пополнения! Он выменивал насекомых на марки, упрашивал дипкурьеров собирать их в экзотических странах, списывался с русскими людьми, волею судьбы заброшенными в разные уголки мира. Ф. Г. Добржанский собирал для Кириченко клопов в Северной Америке, A. Оглоблин в Аргентине, Г. Олсуфьев на Мадагаскаре. О его памяти в ЗИНе до сих пор ходят легенды.
— Александр Николаевич, вот здесь в материалах Пржевальского помета: «На третий день, после того, как казаки выпили всю водку». Когда и где это было?
И Кириченко указывает точный день и место.
— Помогите! На этикетке экспедиции Григорьева указан перевал Макбал, а в Средней Азии их три…
И Александр Николаевич указывает точное место.
Однажды вернувшийся из экспедиции энтомолог B. В. Попов принес к нему редких китайских клопов. По старинке, с помощью лупы (Кириченко не любил пользоваться бинокуляром) без определителя были точно названы все насекомые. Патриарх ЗИНа помогал своим более молодым сотрудникам не только опытом, но и шуткой. А систематики ценят юмор и даже используют его в своем деле. Впрочем, институтский фольклор — это уже особая тема, выходящая за рамки задачи этой главы: рассказать о некоторых замечательных отечественных систематиках прошлого и об их вкладе в мировую науку.