На библиотечных полках картофельных институтов всего мира лежат сотни тысяч книг.
Тут можно найти описания болезней картофеля и способов борьбы с ними; красочные атласы и определители сортов; рассказы о том, как распространилась в Европе южноамериканская паппа; изложения работ Гудрича, Патерсона, Бэрбэнка и многих других селекционеров. Но ни в одной из этих книг не найти рассказа о том, как началась селекционная работа по картофелю в нашей стране. Даже в нашем Всесоюзном институте картофельного хозяйства нет такой книги. Зато здесь можно найти людей, которые начинали эту работу.
В двух десятках километров от Москвы, в стороне от железной дороги стоит небольшое белое здание. К нему можно идти по шоссе, увертываясь от трехтонок, груженных «эпикуром», «вольтманом» и «лорхом». Но гораздо приятней прийти к нему узенькой тропкой, вьющейся среди овсов и картофельных полей, мимо маленького пруда, в спокойное зеркало которого смотрится опытный крахмальный завод. Где-нибудь здесь, на картофельном участке, вы найдете группу молодых практикантов, сгрудившихся вокруг высокого сухощавого человека, присевшего на корточки. Колхозники, которые приезжают сюда учиться, отлично знают его имя, потому что сорт «лорх», его тёзка,— самый урожайный сорт во многих районах Советского Союза. Ласковыми, привычными к земле пальцами Александр Георгиевич Лорх расчищает между грядками ровное местечко и чертит на нем цифры тупым концом карандаша. Он окинет вас приветливым и в то же время немножко удивленным взглядом и будет продолжать свою лекцию.
— Вот смотрите. При обычном содержании углекислоты в воздухе самая выгодная температура для накопления урожая — двадцать градусов; если же содержание углекислоты подымется до одного целого двадцати двух сотых процента, то самая выгодная температура будет уже не двадцать, а тридцать градусов. Следовательно…
После этого слова профессор непременно выдерживает долгую паузу: он любит, чтобы его ученики своим умом доходили до выводов. Пауза может длиться пять, десять минут. Профессор терпелив, его научила терпению работа над сеянцами.
Наконец кто-нибудь из слушателей, — может быть, это будет Надя, худенькая практикантка с ворошиловским значком на груди, — вспыхнет счастливой улыбкой и скажет нерешительно, не доверяя еще своему открытию:
— Следовательно… с засухой можно бороться не только поливом…
— Ну, ну…
— Можно в засуху питать картофель углекислотой. А как это делается? — добавит Надя, по лукавой улыбке Лорха угадав, что догадка ее правильна.
Тут профессор весело рассмеется:
— Пока у нас нет еще достаточно разработанной техники, чтобы подкармливать растение углекислотой прямо на поле. Этим придется заняться вам, молодым…
Лекция среди картофельных гряд кончится. Лорх заглянет в белое здание института, присядет у краешка стола, достанет из кармана книжку в клеенчатом переплете и торопливо запишет все, что видел во время обхода участков. Потом вы пойдете с ним к поезду. По пути он расскажет вам о своем учителе, Рудзинском. Это был единственный человек в царской России, который вел работу по селекции картофеля. Он был пионером в своей области и брался за все — работал с картофелем и пшеницей, с овсом и горохом, с рожью и клевером. Рудзинский был профессором Петровской академии; впрочем, тогда она называлась Московским сельскохозяйственным институтом. Двенадцать гектаров опытной станции — это была вся его вотчина. Под картофель он мог уделить всего полтора гектара…
Осторожно, как журавль поднимая ноги, чтобы перешагнуть через куст овса, выбежавший на тропинку, Лорх подмигивает вам глазами, рыжим клинышком бороды, высоко вздернутыми плечами. Полтора гектара для всей работы по селекции картофеля на всю великую Российскую империю!
Рудзинский пошел по неправильному пути. Он думал, что можно вывести лучшие сорта путем индивидуального отбора. На крохотном своем участке он выбирал лучшие, самые урожайные кусты (он вел отбор по содержанию в. клубнях крахмала). На следующий год он высаживал клубни и снова выбирал лучшие растения. Так работал он около десяти лет, с 1903 года до мировой войны. Результат? Результат был очень печальный. Рудзинский. убедился в своей ошибке: индивидуальный отбор не дал улучшения сортов. Никакого повышения крахмалистости!..
Вы садитесь в поезд. И, не обращая внимания на тесноту и давку пригородного вагона, Лорх продолжает свой рассказ:
— Работа Рудзинского все же не пропала даром: он собрал коллекцию заграничных сортов — около ста номеров. Я был ассистентом Рудзинского, и он передал мне эту коллекцию. Вы, может быть, думаете, что коллекция — это ящики со стеклянными крышками? Нет, у нас, селекционеров, коллекция — это живые растения. Сто номеров — это растения сотни сортов. Их нужно каждый год отдельно высаживать и отдельно собирать урожай, чтобы сохранить чистоту каждого сорта. Работы хватало, конечно. Иной раз посмотришь на свои полтора гектара, вспомнишь, что это единственная селекционная станция по картофелю на всю страну, — прямо руки опускаются. Весь сортовой картофель Российская империя получала из Германии, из Англии. Никто не знал, как будут вести себя эти сорта на песчаных почвах и суглинках русских равнин, на черноземных полях Украины, в засушливых районах Поволжья. За сто с лишним лет ничего не было сделано в Российской империи, чтобы вывести новые сорта и улучшить старые, приспособить их к местным условиям. Что тут сделаешь в одиночку? Я увлекся вопросом цветения картофеля. Вы, верно, знаете, что большая часть наших сортов отказывается плодоносить. Я и старался прибрать их к рукам. Эта работа пригодилась потом, после революции…
Упругой, легкой походкой подымается Лорх на третий этаж, к себе домой. Он выдвигает ящик письменного стола и смахивает пыль с длинной очереди клеенчатых корешков.
— Вот тут, — положив руку на пыльные корешки, говорит Александр Георгиевич, — тут у меня записан каждый день, начиная с 1915 года.
Иные страницы слиплись; карандаш стерся, строки слились в сплошные волнистые струйки графита. Здесь, в этих клеенчатых книжках, подробный рассказ о том, как началась работа по селекции картофеля в Стране Советов.
С трудом разбирая стершиеся буквы, наморщив лоб, Александр Георгиевич припоминает названия сел и городов, стиснутые межами полоски и клинышки картофеля, лица людей, с которыми приходилось ему работать.
Могучий ветер Октябрьской революции прошел над страной. Прошумела победная осень, зима. И вот уже майский ветер повеял над свободной республикой, беспокойный, порывистый ветер. Он трепал на стене Петровской академии наспех приклеенный газетный листок. И каждое утро, когда Лорх приходил сюда, его встречали раскаленные ленинские слова:
«Борьба за хлеб теперь означает борьбу против контрреволюции, уже торжествующей в Финляндии, на Украине и в Прибалтийском крае, борьбу, за Советскую власть, за социализм».
На опытном участке крепкие ростки картофеля, пронизывая комочки земли, тянулись кверху, развертывали первые листочки. Это тоже был хлеб. И борьба за эти ростки тоже была борьбой за советскую власть, за социализм.
Лорх уберег и увеличил коллекцию, собранную Рудзинским, но революция возложила на него большую ответственность, чем сохранение этих драгоценных «номеров». Стране грозил страшный картофельный голод. Он уже начался. Уже несколько лет не ввозили в Россию сортового картофеля из-за границы. Крестьяне засевали поля смесью разных сортов; такие посевы не могли противиться болезням, и эпидемии начисто уничтожали картофель в целых губерниях.
Одну осьмушку черного хлеба получали в день трудящиеся Москвы, рабочие Питера. После долгого дня работы на селекционном участке, стараясь обмануть голод бурой краюшкой пайка, Лорх сказал своему помощнику Артюхову:
— Довольно нам играть в бирюльки. Нужно создать семенной фонд сортового картофеля для всей страны. Поищем, — где-нибудь да остались чистосортные посевы.
— Ну что же, поищем, Александр Георгиевич, — ответил Артюхов, не выпуская из зубов трубки, набитой махоркой.
Они выправили командировочные удостоверения, закинули за плечи дорожные мешки и отправились в те районы, где в довоенные годы сотни кустарных заводиков терли картофель, добывая крахмал и патоку, — в Костромскую губернию, во Владимирскую, в Ярославскую. То вместе, то порознь брели они из деревни в деревню, ночуя на сеновалах, в сельсоветах или у своего брата-агронома; случалось, местный агроном закладывал таратайку и подвозил их по дружбе до ближайшего села.
Крестьяне величали Лорха Егорычем. Он приходил в деревню, усаживался на завалинке первой попавшейся избы, заводил разговор с первой встречной бабкой:
— Говорят, бабушка, картошка у тебя хороша?
Набегали соседки, каждая хвалила свою. Долго, подробно расспрашивали они Егорыча, какое есть средство от мокрой гнили и от черной ножки, сколько давать картошке навозу и как ее лучше сажать — целиком или глазками.
— Вот у дьякона нашего ты посмотри, у него заводская, вся как есть «рябинка».
И Егорыч шел к дьякону, а от дьякона — к Федору Кривому, и от Федора — к Тимофеичу. Всякий куст, который казался ему незнакомым, не похожим ни на один из «номеров» его коллекции, он выкапывал, клал в мешок, отправлял в Москву. Нужно было разобраться во всех этих «рябинках», «махратках», «плюшках», «фунтовках», потому что каждый сорт имел десятки местных названий. А для того чтобы в них разобраться, их нужно было собрать. Собрать и высадить на опытной станции и даже не на одной станции, а на нескольких опытных участках, с разной почвой. Этих станций не было еще. Но Лорх с Артюховым взяли уже на примету подходящие местечки.
Шел девятнадцатый год. В этот год Красная армия громила на Урале и в Сибири полчища Колчака; рабочие бились с Юденичем под Петроградом; товарищи Сталин и Ворошилов теснили Деникина к югу, освобождая Украину и Северный Кавказ. Но в лихорадке боев большевики нашли время подумать о создании опытных станций по селекции и семеноводству картофеля…
Тут Лорх прервет свой рассказ:
— О первом нашем картофельном поле — Бутылицкой картофельной станции — лучше бы вам расспросить матушку Артюхова, Сарру Дмитриевну. Она живет тут рядом, рукой подать.
Не поленитесь, разыщите эту маленькую бойкую старушку.
Сарре Дмитриевне действительно есть о чем порассказать. Она помнит, как старший сын ее, Гриша, отвез первую партию чистого «вольтмана» в Бутылицы, по Муромской дороге. Сейчас туда десять часов езды, но тогда, в девятнадцатом…
Она улыбается, зябко кутая плечи в старушечий платок.
— Гриша высадил эту первую партию в Бутылицах, — ну, какая это была партия, один заплечный мешок. Вырастил, собрал урожай. Стоял там какой-то разваленный, крахмальный заводишко, так он из его обломков сам построил хранилище. В ту пору картошка была дороже золота. Смешно и подумать: у самого Александра Георгиевича, у Лорха, в Петровской академии на подвале с картошкой висело два замка; один ключ у него, один — у, старшего рабочего: это чтобы никто не подумал, что заведующий станцией потихоньку ест свой картофель. Так вот, выстроил Гриша хранилище, а для себя что-нибудь сколотить — тут у него ни материалу не хватило, ни сил. И всю эту зиму он прожил рядом со своим «вольтманом» в такой хибарке, что печку поставишь, самому негде вытянуть ноги. Без печки как же? Ну, он-то всегда найдет выход. Прорубил в стене дыру, ноги в валеных сапогах выставит на мороз и спит, с печкой чуть не в обнимку. Так и провел всю зиму, устерег урожай. А уж на другой год и мы к нему приехали. Доползли в два часа ночи, в телячьем вагоне. Слышим — Бутылицы, а выйти никак невозможно. Стащил Меня Гришенька с нар, прямо по головам — до самого выхода…
Уголком платка Сарра Дмитриевна смахивает слезу, затуманившую глаза.
— Поселились мы на хуторе, от этой хибарки верстах в шести. Гриша от картофельного поля ни на шаг. Младший мой сын, Андрей, — тот на все руки мастер — начал рабочим, потом кузнецом стал, слесарем, мотористом. А я огородом заведовала, садом, метеостанцией. Беспокойная это была зима! Один из бывших помещиков, что прежде владел этим хутором, все крестьян подговаривал: дескать, пришли городские, захватили землю. Они ведь тогда и не знали, что такое совхоз. Ввалятся тут, шумят… Потолкуешь с ними ладком — успокоятся. А хозяйство наше росло. Александр Георгиевич все боялся, как бы не съели в Петровской академии его коллекцию; он и придумал хитрость — по четыре, по пять клубней от каждого номера разослал к нам, в Бутылицы, в Кострому, и у себя оставил: в одном месте съедят, в другом уцелеют. Вот мы и получили всю коллекцию — около трехсот номеров…
Сарра Дмитриевна закрывает глаза, припоминая холодные, голодные, трудные и радостные годы. Вдруг она вздрагивает, настораживается, оборачивается к двери. Ласковые морщинки скользят по лицу.
— Это Гриша, — говорит она. — Слышите, это его шаги.
Торопливо семенит она в переднюю, открывает. И сразу становится как-то еще меньше, еще тщедушней рядом с высоким, крепко скроенным сыном. Артюхов отмахнется от всяких вопросов:
— Лучше Лорха об этом вам никто не расскажет. Мы все по памяти, а у него — записные книжки. С ним раз такой был случай. Съездил Александр Георгиевич из Коренева в Москву, вернулся, а жена его спрашивает: «Дома был? Что дети?» — «Кажется, — говорит, — был. Кажется, все в порядке. Впрочем, дай посмотрю». Достает записную книжку, полистал, полистал. «Ну да, — говорит, — так и есть. Заходил домой. Все в порядке».
Скупо, словно ленясь вспоминать прошлое, расскажет Артюхов, как дважды нападали на Бутылицкую станцию бандиты, местные кулаки, как увели лошадей, украли барометры и другие приборы. По всей стране шла борьба,— разве могло быть иначе? Тех бандитов перестреляли давно, так чего же тут вспоминать? И какое же это геройство? Делали свое дело — и точка.
Снова узкая тропка между овсами приведет вас в Коренево, в Картофельный институт. Там найдете вы Лорха и других пионеров селекции картофеля — агронома Зайцева и ученых-специалистов Ассееву, Таммана, Успенского. Они вам расскажут о том, как почти одновременно с Бутылицкой станцией были созданы Костромское и Подмосковное песчано-картофельные поля. Уже весною двадцатого года почти вся работа по селекции и семеноводству была перенесена сюда, в Коренево. Лорх с Артюховым снова бродили из деревни в деревню, по мешочку собирая клубни незнакомых сортов. Однажды в Рязанской губернии забрели они в бывшее имение помещика Никитинское го. Тут ждал их неоценимый клад — живая коллекция картофеля, четыреста сортов! Эти сорта росли вперемежку, коллекция была спутана, и никто не мог сказать, что это за сорта. Всю коллекцию Лорх переправил в Коренево, Здесь принимала посылки Ассеева.
У нее была своя задача: она составляла определитель сортов, которые растут в нашей стране. Местным названиям нельзя было верить. Взять ту же «раннюю розу»: в одном районе ее звали «азовкой», в другом — «американкой». «Скороспелка», «скоробежка», «гурка», «месячная», «довжик» — это все была она, «ранняя роза», та самая, которую вывели в Америке пятьдесят лет назад из «чилийского граната» Чонси Гудрича. Только на опытной станции, вырастив из клубней кусты, можно было с уверенностью определить, к какому сорту относится картофель. Эта работа очень похожа была на решение задачи со многими неизвестными. Потому что один и тот же сорт, выращенный на разных почвах, выглядит по-разному: на песке он дает округлые клубни, на суглинке — удлиненные. В посылках, которые присланы Лорхом, есть два красных клубня. Один это сорт или два? Их нужно было высадить в разных местах.
Через несколько недель один куст стоял в Кореневу на песке, другой — на глинистой почве, в Петровской академии. Они отличались один от другого и по высоте, и по листьям, и по форме клубней. Но кое-какие признаки совпадали: лист редкодольный, цветы одинаковые. Только теперь можно было твердо сказать, что эти красные клубни — одного и того же сорта.
Шесть лет продолжалась работа по расшифровке сортов. Только к двадцать четвертому году удалось разобраться в сортах, которые растут на полях нашей родины. И снова отправился Лорх колесить по картофельным, районам.
Теперь у него в руках был рукописный определитель сортов. И когда в деревнях Владимирской губернии — в Ляхах, в Высокове, в Черниченко — по соседству с кустарными картофелетерками он набрел на полоски одинаковых темнозеленых кустов, он не гадал уже, он точно знал, что это за сорт.
Признаки этих кустов перечислены были в определителе: кусты высокие, прямостоячие; цветы красно-фиолетовые, бледные; стебель слегка коленчатый, сильно окрашенный; узкий лист похож на полураскрытую книгу. Это был «вольтман», чистый, беспримесный «вольтман».
С такой же рукописной тетрадкой в кармане бродили по картофельным районам ученики Лорха — крестьяне и агрономы, усвоившие признаки сортов. Их был уже целый отряд — несколько десятков человек. Они отыскали новые гнезда чистосортных посевов: «розовый из Милета», «император», «силезию», «снежинку», «раннюю розу», ни много, ни мало тридцать тысяч гектаров чистосортных посевов, которые сохранились с довоенного времени. Теперь главным помощником Лорха был Зайцев. Он караулил чистые сорта на приемочных пунктах крахмальных заводов Союзкартофеля: привезут крестьяне картофель на завод, Зайцев тут же выберет чистый «вольтман», «силезию» или «народный» и отправит добычу домой, в Коренево.
Наконец Кореневская станция начала снабжать сортовым посадочным материалом крестьянские хозяйства и совхозы. С каждым годом все больше и больше телег, груженных драгоценными клубнями, катилось по Кореневскому шоссе, От белого здания к железнодорожной платформе. В те годы у страны еще не было грузовиков.
А научная работа на станции шла своим чередом. По способу, разработанному Лорхом, началось испытание сортов картофеля во всех концах Советского Союза. Сонный кладовщик на железной дороге только глазами хлопал, когда Коренево, собрав урожай, рассылало посылки с образцами сортов в Кострому и в Хибины, в Ленинград и в Майкоп, в Киев и Воронеж — в сто с лишним пунктов — ла проверку, на строгий экзамен.
Оттеснив в сторону кладовщика, кореневцы в лихорадочной спешке сами выписывали накладные, катали вагонетки и грузили в вагоны одинаковые мешочки с различными адресами. Через несколько месяцев со всех концов страны сюда, в Коренево, летели ответные письма, заполненные анкеты. Это были точные отметки сортов — по урожайности, по содержанию крахмала, по вкусу, но устойчивости против заболеваний.
И среди сотен сортов заграничной селекции, среди всех этих «княжеских корон» и «адмиралов Нодзу» появились наконец наши, советские сорта: «кореневский» и «лорх», «комсомолец», «эпрон». Они выдержали все испытания на «отлично».
Спросите Лорха, чем замечателен его тёзка. Он ответит вам неохотно, немножко смущенно, как если бы вдруг должен был похвалить самого себя:
— «Лорх»? Как вам сказать… Сорт неплохой; по Московской области все рекордные урожаи вот уже несколько лет держатся за «лорхом». Да и в других областях он обычно не уступает лучшим заграничным сортам. Только вы имейте в виду, что сорт этот — временный, как и все другие сорта. Когда разовьется у нас настоящая агротехника, такая, какая еще не снилась капиталистическому миру, наш «лорх» очень быстро выйдет в тираж. Если хотите, «лорх» — это сегодняшний день селекции. Но сегодняшний день слишком скоро станет вчерашним. Вот почему селекционер должен гнаться за завтрашним днем. И особенно — в нашей стране.