Three school line — так называется улица, на которой находится здание Кавендишской лаборатории.
Именно так назвал профессор Р. Калдер Кавендишскую лабораторию. И у него были все основания на это.
В 1919 году пронесся слух, что Дж. Дж. Томсон уходит в отставку с кавендишской кафедры экспериментальной физики. И в качестве его преемника называли Резерфорда. Это было настоящим признанием. Правда, период высшей славы Кавендиша вроде бы уже миновал. Томсону было за шестьдесят. Кроме лаборатории он уже пятый год возглавлял Королевское общество и был главою Тринити-колледжа. Хлопот было предостаточно. И все-таки, решив уйти в отставку, он предполагал оставить за собой часть лабораторий и практикантов.
Э. Резерфорд во дворе Кавендишской лаборатории
Конечно, Резерфорд был польщен предложением. Но принять его согласился лишь в том случае, если ему будет предоставлена вся полнота власти. И вот для старого Кавендиша наступила пора омоложения и нового блеска.
Кончилась мировая война, и в лабораторию стали возвращаться не только молодые люди, но и те, кто работали там раньше, кого знал Резерфорд и кого любил. В Кавендише еще шире развернулся не только научный, но и педагогический талант Резерфорда. Он был блестящим учителем, и среди его многочисленных учеников насчитывалось не меньше крупнейших физиков мира, чем было когда-то у Дж. Дж. Томсона.
При всем своем неуемном и вулканическом характере Резерфорд обладал и большой степенью наивности. Он, например, был убежден в своих способностях физиономиста. То есть человека, который сразу же по лицу другого узнает его характер и вообще составляет себе о нем мнение раз и навсегда. Правда, слава его и преданность науке были такими, что худые люди сами старались обходить стороной огромного новозеландца. Но тем не менее доверял Резерфорд всегда лишь своему впечатлению.
В лаборатории Резерфорда работали такие ученые, как Дж. Чедвик, Дж. Кокрофт, М. Олифант, Н. Бор, Г. Гейгер, О. Ган и многие другие. Из русских ученых кроме П. Л. Капицы у него работали Ю. Б. Харитон и К. Д. Синельников.
Обо всех учениках школы Резерфорда существует самое лестное мнение в истории науки. Они делали науку, были преданы ей душой и телом и двигали прогресс вперед во благо человечества. Позже многие из них создали свои научные школы.
Рассказывают, что в 1921 году, когда А. Ф. Иоффе просил принять в Кавендишскую лабораторию своего ученика Петра Леонидовича Капицу, Резерфорд сначала вовсе не проявил по этому поводу никакого восторга. Он категорически заявил, что у него только тридцать мест в лаборатории и что все тридцать заняты.
Это было равносильно отказу. И тогда молодой и молчаливый человек, сгпоявший перед ним, неожиданно открыл рот и заявил:
— Тридцать и тридцать один различаются примерно на три процента, а вы, господин профессор, за большей точностью ведь и не гонитесь…
Резерфорд некоторое время ошеломленно смотрел на претендента. Потом ухмыльнулся и прорычал нечто вроде «ладно оставайтесь». И тот остался. Не на год, не на два, а на целых четырнадцать лет. И все эти годы, по выражению одного историка, «был ближайшей к Профу, доминирующей фигурой». Да их сложные отношения нельзя было истолковать как отношения учителя с учеником. Оба относились друг к другу с уважением, честно и, главное, наверное, любили друг друга так, как могут любить друг друга двое мужчин, связанные многолетней дружбой.
М. Борн в Геттингенском университете. 1921 год
Уже не первый раз на страницах книги ведется разговор о научных школах. Эти коллективы действительно сыграли решающую роль в развитии науки. Но это вовсе не значит, что каждый выдающийся ученый создавал свою школу. Или что каждая школа носила прогрессивный характер.
Не создали своих школ такие ученые, как М. Планк и А. Эйнштейн. Не было фактически учеников и последователей у Э. Шредингера, с которым читатель встретится несколько позже. Да еще можно перечислить немало прекрасных ученых, удачливых исследователей, которые просто в силу своего характера или иных причин работали в одиночку.
Чтобы создать школу, мало было одного авторитета руководителя. Нужна была актуальная идея, возможности для работы. Наконец, нужно было очень внимательно подбирать учеников. Но в этом Резерфорду везло почти всегда.
А вот пример другой, не менее блестящей научной школы, судьба которой сложилась вовсе не так удачно.
В 1921 году в Геттинген из провинциального университета во Франкфурте-на-Майне переехал один из выдающихся физиков-теоретиков нашего века Макс Борн (1882—1970). Его имя ставят в один ряд с такими именами, как Планк и Эйнштейн, Бор, Гейзенберг, де Бройль и Шредингер. Макс Борн по праву считается одним из основателей квантовой механики. Ему принадлежат многие основополагающие работы в области теории строения атома, квантовой механики и теории относительности.
Ученик Гильберта и Минковского, Макс Борн был чрезвычайно обаятельным человеком. Одновременно он бывал весьма решителен и бескомпромиссен в тех случаях, когда дело касалось несправедливых поступков.
У Борна было много учеников. У него работали физики, ставшие позже крупными теоретиками. Достаточно перечислить их имена: Гейзенберг, Дирак и Паули, Ферми, Блеккет, Винер, Гейтлер, Вейскопф, Оппенгеймер, Теллер. У Борна работали крупные советские ученые: Фок, Френкель, Богуславский и Румер. У Борна как у учителя был очень сильно развит критический талант, но он был настолько тесно соединен с доброжелательностью, что все его ученики чувствовали себя как бы членами одной большой семьи, главной целью которой было познание. Он умел создавать такую атмосферу благожелательности, в которой каждый, не стесняясь, мог выбирать свой путь в решении занимающей всех проблемы.
Может быть, благодаря личным качествам Борна, именно в его школе объединились люди, стоящие на самых крайних мировоззренческих позициях. Достаточно вспомнить, что Паскуаль Иордан, с которым Борн сделал немало великолепных физических работ, по своим философским взглядам характеризуется обычно как субъективный идеалист, тогда как сам Макс Борн был материалистом, а его другой ученик П. Дирак — атеистом, отрицавшим всякую религию.
Субъективным идеализмом называют такое направление в философии, сторонники которого отрицают объективность наших знаний о внешнем мире, считают понятия и законы науки лишь результатом соглашения тех, кто занимается их изучением, а саму науку — отражающей лишь внутренние переживания, мыслительные и практические действия тех, кто познает мир.
Критика субъективного идеализма была дана В. И. Лениным в книге «Материализм и эмпириокритицизм».
Такое различие в мировоззрениях не мешало их научному сотрудничеству до тех пор, пока от каждого не потребовалось решительного определения своих политических взглядов. Произошло это с приходом в Германию фашизма.
В первый же месяц геттингенский научный центр фактически перестал существовать. Много ведущих профессоров, в том числе и Борн, были отстранены от должности. Во главе институтов оказались фашистские гауляйтеры, далекие от интересов науки. Многие ученые, стремившиеся ранее «не замечать» грязной политики, чтобы сохранить лишь академическую свободу, оказались в разных лагерях. И вот тут-то антагонизм мировоззренческих установок, мирно уживавшихся в периоды спокойной работы, сыграл с ними скверную шутку. Он не только развел бывших соратников и представителей одной научной школы в разные стороны. Но он не дал им и никогда больше соединиться или хотя бы сблизиться.
На месте научных школ, занятых поисками истины, в Германии той поры организовались так называемые «школы германской физики». Их возглавили беспринципные ученые типа Ф. Ленарда и И. Штарка, ставившие во главу угла не научные, а карьеристские задачи. По учителям подбирались и ученики. «Школы германской физики» воспитывали и готовили научные кадры в духе фашизма. Учителя предельно упрощали представления об атомных явлениях и больше внимания уделяли толкованию «превосходства арийской расы», чем физическим проблемам.
Эти обстоятельства привели руководителей «школ» и их последователей к полной изоляции от мировой науки. И в то время как представители «старого» поколения еще продолжали работать, пытаясь и в новых условиях сохранить прежние традиции, «молодые» физики фашистского режима уже не оказывали на развитие науки никакого или почти никакого влияния.