На новом месте, куда я попал из Крыма и где мне пришлось жить в деревне в той же бывшей Минской губернии, где я гостил у Мартыныча, собирание птиц пошло вперед быстрыми шагами.
Здесь мне удалось найти много помощников в моей работе. Особенно замечательным человеком среди этих моих добровольных сотрудников был крестьянин Федор Антошук. Не только он сам родился, вырос и всю свою жизнь провел в лесной сторожке в огромном, глухом лесу, но в этой же сторожке родился и прожил всю жизнь и его отец. Дед Антошука был лесником в этом лесу, его сменил отец Федора, а после смерти отца это же место занял сам Федор. Понятно, что, выросши среди лесных зверей и птиц, он должен был более или менее ознакомиться с ними и узнать их жизнь. Но Антошук был страстный охотник и прирожденный натуралист. Особенно интересовался он птицами и знаком был со всеми лесными представителями царства пернатых. Он не всегда знал их настоящие названия и именовал их по-своему, он прекрасно различал даже таких птиц, которых умеют различать в природе обыкновенно только специалисты. Знал решительно всех хищников, включая очень редкого в тех местах сокола-сапсана, всех дроздов, славок, различал даже всех трех наших пеночек, так похожих одна на другую. Прекрасно знал, какая из них как поет (а поют они все три совершенно разно), какие у каждой яйца, несмотря на то что гнезда пеночек находить так трудно. Он мне очень много помог не только доставлением разных интересных птиц и особенно гнезд с яйцами, но и рассказами о своих наблюдениях над птицами. Кроме того, Антошук, кстати сказать не получивший никакого образования, был необыкновенно симпатичен как человек: скромный, деликатный, мягкий, он отличался, вдобавок, безукоризненной честностью.
Другой мой помощник, тоже крестьянин, Тимофей Кузьмич, или попросту Тимох, был хорошим, старательным хозяином. Но он так любил охоту, что стоило мне приехать к нему, как он немедленно бросал любую работу. На деньги, полученные от меня за лодку и управление ею, он нанимал какого-нибудь свободного соседа и говорил, что жена его справится с хозяйством не хуже его. Сам же брал ружье, весло, мы усаживались в его небольшую плоскодонную лодчонку, в которую третьему втиснуться было бы уже невозможно, и на целый день исчезали в обширных болотах, прилегавших к селению. Такие болота тянутся на сотни километров вдоль берегов полесских рек. Во многих местах эти приречные болотные полосы на больших пространствах сливаются одна с другой, образуя колоссальные сплошные, залитые водой площади, из них и складываются знаменитые болота Полесья.
Однако как же это так: болота и вдруг лодка? Перепрыгивать с кочки на кочку, собирая на болоте клюкву или морошку, это понятно. Бродить по болоту в высоких сапогах в поисках бекасов и дупелей — тоже. Но как можно по болоту ездить на лодках? А между тем мы ездили и вовсе не случайно в какие-нибудь дождливые годы, а постоянно в любое время года. Езда, правда, несколько менялась, в зависимости от количества воды, но все-таки мы охотились всегда с лодки.
Дело в том, что полесские болота не имеют ничего общего с моховыми болотами севера. Это в сущности сенокосные пространства, залитые речной водой. Полесские реки текут медленно, в очень низких берегах, и при малейшем повышении уровня вода выходит из берегов и разливается на огромные пространства во все стороны по Полесской низменности. При продолжительных дождях и особенно сильном повышении уровня рек бывали случаи, что даже пароходы (правда, все плоскодонные) сокращали путь и шли не по реке, а срезали углы и повороты и преспокойно направлялись прямо через сенокосы. На местных же плоскодонных лодочках, даже при не особенно. высокой воде, можно было проехать во многих местах.
Кроме того, среди такого мокрого луга в изобилии разбросаны мелкие протоки, соединяющиеся между собою и с рекой и образующие целую сложную сеть. По этим протокам можно ездить и при низкой воде, охотясь на вылетающую из зарослей камыша, рогоза или осоки птицу. Протоки эти часто соединяют глубокие ямки или миниатюрные озерки с кувшинками, с зарослями телореза, ряски и т. п. и ситником вдоль берегов. На этих озерках можно встретить таких птиц, которые более охотно держатся на открытых местах, чем в камышах, а нередко и выбежавших покормиться на кувшинках и ряске жителей камышей. И когда неожиданно выезжаешь из скрытого камышами извилистого протока на такую прогалину, или «галево», как говорят полещуки, в воздух поднимаются компании белоглазых чернетей, мгновенно скрывается под водой насмерть перепуганная вашим появлением лысуха, или поганка, а малые курочки, застигнутые врасплох на открытом месте, чего они очень не любят и боятся, со всех ног удирают в окружающие сигники или камыш. Бегут они по листьям кувшинки, а там, где кувшинки прерываются, прямо по воде, лишь слегка раскрыв крылышки.
Тимох, обладавший очень большой физической силой, великолепно справлялся со своей лодочкой даже при мелкой воде и среди пустой осоки, когда, казалось бы, на лодке проехать невозможно. При более же глубокой воде он вел свое суденышко с необыкновенной быстротой и так бесшумно, что нередко утки срывались и поднимались столбом кверху у самого борта лодки или прямо под ее носом. С поразительным искусством умел он даже среди совершенно однообразного пространства зарослей осоки заметить место, где уселась улетевшая утка или упала убитая. Часто случалось, что мы наезжали прямо на мертвую утку, хотя она, прежде чем упасть, успевала отлететь на полкилометра; или же на усевшуюся где-то на таком же расстоянии птицу, на которую держал направление Тимох и которая взлетала в пяти шагах от лодки. Достигал он такой точности тем, что, заметив какую-нибудь одну выдающуюся травинку в нужном направлении, уже ни на мгновение не спускал с нее глаз, пока мы не добирались до намеченной точки.
Охота с таким опытным и умелым лодочником доставляла огромное удовольствие и была всегда успешна — Тимох превосходно знал болота и знал, где какую птицу можно найти. Кроме того, он сам был хорошим охотником и помогал мне своим ружьем. Ему, как и Антошуку, я обязан некоторыми интересными экземплярами своей коллекции, так как Тимоху водяные и болотные птицы были известны почти так же хорошо, как Федору Антошуку лесные, и он всегда старался добыть мне что-нибудь новенькое и интересное.
Третий мой постоянный помощник, плотник Юзеф Заводило, жил в таких условиях, что мог посвящать охоте только воскресные дни. Но птиц он знал тоже очень недурно и потому все, что добывал для меня, всегда представляло большой интерес, хотя ему удавалось приносить мне редкости не так часто, как Антошуку и Тимоху. Все они всегда с величайшим интересом рассматривали мою непрерывно растущую коллекцию птиц и яиц, хорошо знали, что нужно еще, и всячески старались пополнить эти пробелы.
Но и я никогда не забывал принять меры к тому, чтобы «интересные» птицы не могли от меня ускользнуть. Куда бы я ни ехал — в город ли по делам или еще куда-нибудь, хотя и по давным-давно знакомой и десятками раз езженой дороге, — у меня в экипаже всегда стояло заряженное ружье. И эта привычка дала мне возможность добыть несколько редких птиц, которых я ни до, ни после того ни разу не встречал.
Точно так же, не полагаясь только на свои силы, я при всяком знакомстве с новым человеком немедленно старался надлежащим образом «обработать» его, т. е. привлечь к собиранию материала для меня в надежде, что, может быть, именно ему-то случайно и удастся добыть какую-нибудь интересную птицу. И, кроме этих трех постоянных помощников, мне действительно удалось завербовать несколько таких более случайных.
Некоторые из них только один раз за все восемь лет добыли для меня что-нибудь, другие добывали не раз, но всегда это были вещи очень интересные. А один из них, совершенно не охотник, передал мне небольшую коллекцию яиц, которую он собирал в молодости и которая давно перестала его интересовать. Больше всего мне помогли два замечательных охотника-любителя, жившие в ближайшем городе, — следователь С. В. Бильдзюкевич и землемер А. Ф. Скорецкий. Оба они были первоклассными стрелками и охотились с детства. Правда, они хорошо знали только «охотничьих» птиц, «дичь», но зато тут уж они не пропустили бы ни одной новой или редкой птицы, если бы такая попалась им на охоте во время пролета. Я поспешил познакомиться с ними и постарался заинтересовать их моими занятиями. Мне это удалось, и с тех пор оба охотника неизменно передавали мне все, что казалось им интересным. При их содействии моя коллекция пополнилась не одним ценным экземпляром, из которых два-три так и остались в ней единственными. Но и от случайных помощников мне удалось получить кое-какие интереснейшие для тех мест экземпляры, как, например, каменная и длиннохвостая неясыть и колпица.
Мелочь мне приходилось собирать уже главным образом самому.
К счастью, в этом случае в течение десяти лет моей постоянной помощницей была моя первая жена, Н. А. Шнитникова, которая с увлечением охотилась с ружьем и систематически пополняла мою коллекцию своими охотничьими трофеями. Менее охотно она бралась за препарирование, но во время моего отсутствия не отказывалась и от такой не особенно приятной работы. Только благодаря этому в мою коллекцию попала, например, парочка бледных чечеток, которых жена добыла и препарировала во время моего отъезда и которых мне самому не пришлось встретить ни разу в жизни.
Впоследствии уже в Семиречье жена принимала участие в качестве помощника в нескольких моих больших экспедициях, в том числе в одной из экспедиций на Балхаш. В те времена Балхаш был еще очень мало исследован, сохранял некоторый ореол таинственности, и жена была первой русской женщиной, посетившей его берега.
После того как я начал заниматься собиранием насекомых, жена помогала мне в коллектировании. Наконец ею было написано для детских журналов несколько рассказов о ее наблюдениях над животными, жившими у нас в неволе. Эти рассказы дали мне материал для некоторых моих очерков, а два из них вошли в мою книгу «Звери Казахстана».
Так никогда ни на минуту не упускал я из виду своей цели: как можно лучше и полнее изучить местных птиц, рели мне случалось бывать впервые у кого-нибудь в гостях или по делу, я не упускал случая обойти и хорошенько осмотреть сад или (прилегающую рощу, поговорить с лесником или каким-нибудь охотником, крестьянином или рабочим. Часто я получал таким образом интересные сведения о птицах, иногда самих птиц или их яйца.
В одном случайно посещенном имении мне пришлось сделать замечательную находку. Заметив на горизонтальной балке под крышей низенького крыльца краешек чего-то вроде гнезда, я протянул руку и нащупал действительно тщательно сделанный, но еще пустой лоточек гнезда.
На следующий день я решил посмотреть, не снесла ли хозяйка гнезда яйцо, и опять снизу ощупал лоток. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил в гнезде не одно, а пять яиц! Непостижимое явление! Больше одного яйца в сутки птицы никогда не кладут, а я совсем растерялся и никак не мог понять, что же случилось: вчера ни одного яйца, сегодня пять. Пришлось подставить стул и посмотреть в гнездо. И что же оказалось? Обыкновенной нашей птичке — серой мухоловке — пришла необычайная фантазия натаскать массу гнездового материала, сделать из него аккуратную, правильной формы, длинную плоскую кучу и в ней устроить не один, а два совершенно одинаковых, — тщательно отделанных гнездовых лоточка. В одном она положила яички, а другой оставила пустым. Для чего это ей понадобилось — непонятно.
Когда я ощупывал гнездо в первый раз, я попал рукой в пустой лоточек, а во второй раз — в лоточек с полной кладкой. Так неожиданно и просто объяснилось «чудо» откладки за одну ночь пяти яиц. Это совершенно необычайное гнездышко, найденное мной лет 50 назад, сохранилось и до сих пор и находится в зоологическом музее Академии наук. В этом же имении, где я всего один раз в жизни и был, я сделал еще одну интересную находку. На одноэтажных деревянных постройках усадьбы оказалась целая колония городских ласточек. Обыкновенно эта ласточка гнездится только на каменных зданиях или на скалах.
Так, стремясь использовать каждый случай пополнить коллекции и наблюдения, я зачастую наталкивался на интересное там, где меньше всего мог надеяться найти что-нибудь. Да иначе мне и не удалось бы сделать ничего путного по изучению животного мира. Ведь я по образованию агроном, а не естественник. И моя служба не давала мне возможности всецело посвятить себя любимому делу. Я должен был заниматься то сельским хозяйством, то обследованием свободных земель, пригодных для земледелия, то заселением этих земель, то почвенными исследованиями на безводных пространствах, на которых предполагалось устроить оросительную систему… И мне по службе совсем не полагалось заниматься птицами, зверьками или ящерицами. Поэтому всегда поневоле приходилось устраиваться как-нибудь так, чтобы все-таки оставалось время и на это и чтобы и служебное дело не страдало… Тут приходилось ловить каждую минуту, каждый случай, использовать каждую деловую поездку и, конечно, все свободные часы. Это мне и удавалось делать, и я не только довольно удачно боролся с препятствиями, которые ставила мне на пути служебная работа, но в конце концов научился использовать эту самую работу для своих целей. В этой части Минской губернии я встретился опять с новой природой, увидел знаменитое своими болотами Полесье.
Интереснейшие природные условия представляют эти болота. По казенным бумагам и книгам они даже не назывались болотами, а числились в соответственных графах как «заливные луга». Однако в отличие от действительных заливных лугов, затоплявшихся лишь весной, при разливе рек, полесские «луга» были залиты раз навсегда и высыхали только в исключительно сухие годы, да и то далеко не везде. Правда, среди этих бесконечных болотных пространств были огромные площади, которые действительно косились, и потому с натяжкой их можно называть лугами, или по крайней мере сенокосами. Но сено на них было, конечно, плохого качества, осоковое, и только привычный местный скот использовал его. В большую воду, когда по болоту ходить было невозможно, я сам не раз видел, как коровы и волы пасутся вплавь. Выберутся на какой-нибудь узенький проток среди болота с более глубокой водой и не заросший растительностью и плывут себе по нему, срывая траву по ее берегам — то справа, то слева. Попадается где-нибудь по пути более высокое местечко, на которое можно выбраться, вылезут, объедят траву и — опять в воду! Вроде бегемотов…
А какой труд приходилось затрачивать крестьянам для того, чтобы запасти на зиму достаточно сена на таких «заливных» лугах! Косить приходилось нередко выше колен в воде. Чтобы высушить накошенную траву, вытаскивали ее на разбросанные там и сям среди болота более возвышенные клочки, нечто вроде островков, поместному — «грудки». На этих же грудках и жили работавшие на сенокосах, многие из которых приезжали косить из дальних деревень, расположенных в 40—50 километрах от такого сенокоса в сухих районах Полесья, где сенокосов было очень мало. Спасаясь от ночного тумана и ограждая себя от комаров, они сооружали на высоких подпорках помосты, на них и спали. Над помостом прилаживалась крыша — получалось нечто вроде жилищ на сваях, устраиваемых и до сих пор некоторыми народами.
Болота, на которых я постоянно охотился с Тимохом, были только как бы миниатюрным образцом настоящих болотных пространств Полесья. Там болота (или мокрые сенокосы) тянулись лишь сравнительно узкой полосой вдоль обоих берегов реки Пины, и в длину лента эта тянулась на многие десятки километров, но измерялась лишь немногими километрами в ширину. Местами же полоса расширялась значительно. Но все-таки это был один из немногих сухих уголков Полесья. В других местах совсем не то. Мне случалось однажды побывать на охоте на уток «на садах», о которой рассказано в другом месте. Это было на реке Бобрик, и тут болота расстилались уже во всей своей мощи. До места охоты пришлось ехать на лодке 35 километров, и на всем протяжении на десятки километров во все стороны не было ни клочка сухой земли. Лишь вдоль берегов реки, на так называемом бечевнике, временами попадались едва возвышавшиеся над водой крошечные клочки отмелей площадью в 1—2 квадратных метра. Клочки эти были усыпаны скорлупой утиных, лысушьих и куличиных яиц — остатки пиршеств ворон, которые таскали сюда трофеи своих разбойничьих налетов на птичьи гнезда, так как больше им решительно негде было приткнуться со своей добычей. Место нашей охотничьей базы представляло несколько более значительный кусочек твердой земли — может быть, в сотню квадратных метров — с несколькими деревцами на нем и избушкой на курьих ножках, служившей для ночлега задержавшихся на ловле рыбаков. Избушка эта, без окон, но с большими нарами для сна, стояла одиноко среди безбрежного болота, на котором до ближайшей суши было 35 километров. Но здесь была все-таки река, были и ее притоки, по которым удобно сообщаться на лодке. А были в Полесье и такие места, где в нормальные годы летом невозможно никакое сообщение: для лодки вода недостаточно глубока, для пешеходного движения — слишком глубока.
Была, например, такая деревня Альманы. До нее с одной стороны существовала дорога. Какая дорога — это вопрос, но с этой стороны до Альман все-таки кое-как можно было добраться. В Альманах дорога кончалась тупиком, и дальше уже никуда проехать было нельзя из-за окружавших деревню со всех остальных сторон совершенно непроходимых и непроезжих болот. А были и деревни, расположенные на более значительных участках таких болот, что сообщение с остальным миром там было возможно только зимой, когда болота замерзали, или в исключительно сухие годы. Так, деревня Новоселки, находящаяся по прямому направлению в 15 километрах от своего волостного центра и зимою связанная с ним прекрасно, все остальное время года оказывалась от него на расстоянии… 200 километров. Чтобы попасть туда, надо было ехать через два соседних уезда — Новогрудский и Слуцкий… Ко всему этому надо еще добавить, что в Пинском Полесье зимы иногда бывают такие теплые, что болота замерзают всего на две-три недели, а иногда и вовсе достаточно не промерзают.
И в мое время ходил рассказ о том, как однажды в конце осени становой пристав поехал по делу в какую-то деревню, куда давно собирался пробраться, и пропал без вести. Прошла зима, весна, лето, опять настала зима и только в конце ее пропавший пристав вдруг вернулся домой. Оказалось, что он воспользовался рано наступившими морозами, чтобы по зимнему пути попасть в нужную деревню, но едва он туда добрался, как началась оттепель, чуть замерзшие болота растаяли и вновь замерзли только в конце следующей зимы.
Вообще здесь даже и зимнее время далеко не всегда обеспечивает возможность безбоязненно и уверенно двигаться по болотам. Не все болота замерзают сразу и не везде одно и то же болото замерзает одинаково. Среди болот во многих местах пробиваются ключи, глубина неодинакова, растительность тоже неоднородна. Поэтому, если где-нибудь лед уже достаточно прочен, вовсе не значит, что он прочен и всюду. И вот для полной безопасности передвижения при таких ненадежных условиях местные крестьяне выработали особый прием, которым они узнают, насколько велика прочность льда в любом месте. Для этого у жителей болотных местностей служат длинные палки с острым стальным наконечником.
Каждый крестьянин, отправляясь куда-нибудь зимой пешком или на лошади, берет с собой такой посох и время от времени с определенной силой ударяет наконечником по льду. Долгий опыт научил их ударять всегда с нужной силой, и в зависимости от того, пробил ли наконечник лед при такой-то силе удара или. не пробил, они безошибочно определяли крепость льда. С полной уверенностью они говорили: «Тут может пройти лошадь одна; здесь — лошадь с груженым возом; тут — только человек, а в этом месте лед не выдержит и человека». Эта их спокойная уверенность была поразительна, но она всегда оправдывалась на деле, что я сам видел не раз.
Кстати следует сказать, что в Полесье часто имеется в виду под словом дорога. Здесь иногда на огромном расстоянии приходится ехать сплошной греблей, или «гатью». Гать, или гребля (зап. и юж.) — плотина, запруда, насыпь, вал от воды, покрытые хворостом, землей и пр., топь, болото (гаченая дорога).
Езда даже по самой лучшей гребле всегда неприятна, а нередко она переходит и в настоящую пытку. Устраивается гребля из корней, кое-как набросанных веток, жердей, бревен, связок хвороста и комьев земли. Но попадаются и такие гребли, о которых, не видавши их, невозможно составить себе настоящего понятия. Мне пришлось наблюдать, например, такую «дорогу»: в лесу на разбитом жидком черном болоте были положены поперек пути вплотную одно к другому ничем не скрепленные средней толщины бревна. На первый взгляд казалось, что перед вами мостовая, хотя и весьма тряская. Но это так только казалось. Когда по этой мостовой шел человек, бревна, правда, шевелились, слегка подавались под ногами, но все-таки держали идущего. Дорога вовсе не для пешеходов. Это была дорога для телег, и мы должны были здесь проехать. Я благоразумно отказался от такого удовольствия, едва взглянув на «мостовую», слез, перешел пешком и стал наблюдать, что же будет дальше, и увидел прямо-таки жуткую картину. Едва только лошадь поставила ногу на первое бревно, как оно глубоко погрузилось в грязную жижу. Судорожным движением испуганная лошадь поставила другую могу на следующее бревно — погрузилось оно, а первое начало всплывать и так на всем пути, наподобие клавишей рояля. С колесами дело пошло лучше: когда погружалось одно бревно, колесо попадало на два соседних и в общем телега тонула неглубоко. Но на несчастную лошадь тяжело было смотреть, тем более что она легко могла переломать себе моги между этими движущимися то вверх, то вниз бревнами. И я поспешил уйти вперед, предоставив кучеру и леснику перебираться одним. Только местная лошадь могла идти по такой «дороге». Да и та страшно боялась, нервничала и металась, пытаясь найти более устойчивую опору. Ни одну свежую лошадь никакими силами нельзя было бы заставить ступить на такую, с позволения сказать, гать.
Другая, известная мне «колесная» дорога проходила по такой же мостовой, но на ней бревна давно лежали на дне болота, и лошадь с повозкой шла по твердой основе и не могла провалиться глубже. Но на самой дороге вода была настолько глубока, что лошадь шла больше чем по брюхо в воде, а людям пришлось стоять на сиденьях и в таком положении ехать, так как дно телеги тоже было под водой.
И такой путь на несколько километров!..
На лесных болотах, разбросанных более или менее значительными пятнами среди лесных просторов Полесья, для того чтобы людям не приходилось делать десятки километров крюка в обход, нередко устраиваются пешеходные тропинки. Тропинки эти тоже заслуживают внимания: на поверхность болота кладутся в нитку, одна за другой, длинные жерди — если они очень тонкие, то по две рядом, — и такая линия из жердей, или, по-местному, «кладок», тянется через все болото иногда на расстояние многих километров. Местные полещуки без всякой опоры идут по этим деревянным тропинкам в 10-15 сантиметров шириной, как по тротуару, болтая, оборачиваясь назад… Иногда даже бегут, если спешат или догоняют кого-нибудь, несмотря на то что неверный шаг во многих местах грозит большой опасностью: можно попасть в «окно» — бездонную жидкую трясину. Для менее опытных ходоков на каждом берегу болота у концов тропинок лежат длинные тонкие палки, которыми упираются в поверхность болота, поддерживая равновесие. Уже с одной такой палкой идти довольно легко, с двумя же чувствуешь себя вполне уверенно.
В том лесу, где были описанные тропинки через болота и гать в виде клавиатуры, мне пришлось экскурсировать раза три. Владелец имения А. Ф. Пусловский в имении не жил и только иногда приезжал пуда поохотиться. Он был страстным охотником и построил в лесу для себя очень маленький, но прекрасно обставленный охотничий домик, в нем и жил во время своих охотничьих наездов.
Очень любя природу, недурно зная птиц, понимая научный интерес, он много мне помог в собирании материала по птицам и особенно по их гнездованию; предоставлял в мое распоряжение всех своих лесников, которые по моей просьбе разыскивали птичьи гнезда и, не трогая их, замечали места и затем водили меня к ним. Подходя с ружьем к заранее известному гнезду, я мог всегда определить, какой птице оно принадлежит, а в случае сомнения мог наверняка застрелить хозяина гнезда. Особенно много я сделал наблюдений над гнездованием хищных птиц, которые в изобилии селились в этом огромном и необыкновенно разнообразном по природе лесу, очень богатом пернатыми, т. е. добычей для хищников. Тут я находил гнезда подорлика, коршуна, сарыча, осоеда, тетеревятника, перепелятника, чеглока, пустельги…
Гнезда хищников были всегда на учете уже по требованию самого хозяина, так как с вредными из них велась борьба, а полезные охранялись.
Приезжал я сюда всегда на несколько дней — огромный лес не только обойти, но « объехать за один день было невозможно.
В один из своих приездов я попал здесь в самые необычайные условия. Узнав о моем присутствии, хозяин, который как раз приехал на следующий день после меня, пригласил меня перебраться в его охотничий домик из дома управляющего, где я всегда останавливался. С раннего утра я облачался в охотничье снаряжение, надевал высокие болотные сапоги, т. е. принимал такой вид, какой и подобает для лесной глуши, и на целый день отправлялся в лес. Пробирался через непролазную чащу смешанного леса с густым кустарным подлеском, перебирался через болота по кладкам из жердей или по описанным плавающим мостовым, лазал на деревья, бродил по колени в воде в замечательном ольховом лесу, с трудом перепрыгивая от одного дерева к другому, и часам к пяти усталый, перепачканный, ободранный и промокший возвращался в свою крошечную, но комфортабельную комнатку. Здесь я переодевался, принимал более или менее культурный вид и затем сразу из болот и грязи попадал в прекрасную, хотя тоже игрушечную по размерам столовую, где находил хозяина с двумя гостившими у него знакомыми, уже собравшихся в ожидании обеда. Великолепно сервированный стол, изысканный обед, хорошие вина я веселая беседа с молодыми сотрапезниками, музыка и пение после обеда составляли такой резкий контраст с только что пережитым среди дикой лесной глуши, что у меня эти яркие по своей противоположности впечатления двух-трех дней врезались в память на всю жизнь.
Совсем особый вид болота представляют мокрые ольховые леса, очень обыкновенные в Полесье и занимающие там большую площадь. Такие мокрые леса иногда попадаются вдоль берегов рек, иногда же занимают низменные участки среди лесов, вдали от проточной воды, и очень любят места, где есть много ключей. В этих лесах каждое отдельное дерево растет в центре огромной кочки или даже миниатюрного островка, на котором иногда расположены не одно, а два-три дерева. Из таких отдельных кочек или островков, достигающих высоты метра или немного больше, и состоит все пространство леса. Деревья здесь растут редко, и среди них мы, кроме ольхи, лишь изредка встретим отдельные экземпляры ильма, березы, осины, граба, ясеня. Кочки образовались благодаря пастьбе скота (по таким мокрым местам, где успела засесть черная ольха: пройдя по болоту, скот вытаптывает более мягкие места, т. е. пространство между ольховыми кустами, пространство же, скрепленное корнями ольхи, остается ненарушенным и покрывается густой растительностью. А по мере роста дерева и накопления гниющих листьев и остатков ежегодно умирающей травянистой растительности это нетронутое пространство мало-помалу разрастается, увеличивается в вышину и отчасти в ширину и в конце концов превращается из обыкновенной кочки в крошечный островок, «скелет» которого состоит из сети разросшихся корней теперь большой, иногда огромной ольхи.
Вид такого леса совершенно своеобразен; благодаря обычному обилию воды между кочками мы в настоящем лесу наравне с чисто лесной растительностью встречаемся с речной, болотной и даже водяной. На островках-кочках растут различные ивы, черемуха, красная и черная смородина, среди них видны разные травянистые растения, любящие сыроватую почву и тень. Между кочками — камыш, рогоз, водяной желтый ирис… Кусты и самые высокие травянистые растения часто густо увиты вьюнком или хмелем, которые перебрасываются от куста к кусту, от одного растения к другому, местами образуя густую сеть, сильно мешающую и без того трудному передвижению по такому лесу и вместе с тем придавая еще большую оригинальность этому своеобразному пейзажу. Из-за того, что такой лес малодоступен и разработка его очень трудна, здесь обыкновенно валяется много бурелома и остатки случайных порубок в виде верхушек срубленных деревьев и сучьев. Вся эта заваль вместе с болотистой почвой, нередко покрытой на целый метр водой, делает изучение лесов очень затруднительным, а во влажные годы почти невозможным. Правда, каждое дерево около своего основания даже при обилии воды имеет небольшой островок, но деревья здесь, особенно в старом лесу, растут довольно редко, и перескакивать от одного дерева к другому часто удается лишь с большим трудом, а иногда и вовсе не удается. Тогда, если не подвернется кстати естественный мостик из буреломного дерева, волей — неволей приходится погружаться, иногда по пояс, в стоящую между деревьями воду и переходить вброд, чтобы, взобравшись на возвышение около следующего дерева, опять изощряться в отыскании мостика или поближе стоящего дерева и в случае неудачи опять лезть в воду… Понятно, что экскурсии по такому лесу в высшей степени утомительны и иногда делаются и положительно невозможными из-за массы комаров, не дающих вам ни на минуту остановиться или присесть для отдыха. Но для натуралиста эта редкая и никогда невиданная обстановка всегда кажется особенно интересной и заманчивой, и его не могут испугать ни комары, ни необходимость мокнуть. Я с восторгом целыми днями бродил по дебрям в надежде встретить что-нибудь особенно редкое и замечательное.