Итак, мы убедились, что в исторически недавнее время бобр в Северной Азии пользовался почти повсеместным распространением. В то же время в наши дни он сохранился здесь лишь в виде крошечных очагов, из которых заведомо сейчас известны только бассейн рек Конды и Б. Сосвы (в виде ее притоков рек М. Сосвы и Тапсуя), истоки р. Енисея и некоторые притоки р. Черного Иртыша.
Нам известно, что в Восточной Европе бобр как промысловый зверь исчез уже около 100 лет назад и самое исчезновение его было процессом, тянувшимся многие столетия. Бобровое хозяйство, известное с первых веков русской истории, сохранялось до XVI, даже XVII столетия. Сибирь, исключительно богатая бобрами ко времени прихода русских, совершенно оскудела ими еще в позапрошлом столетии, и экономическое значение зверя угасло почти одновременно с таковым его восточноевропейских сородичей. Следовательно, процесс его исчезновения в данной стране можно назвать стремительным. Одним словом, явление это, имеющее весьма большое практическое значение, очень интересно и заслуживает подробного рассмотрения.
Вопрос о причинах сокращения численности и самого исчезновения бобров| привлекал внимание многих ученых, и мы приведем наиболее характерные суждения.
И. Г. Гмелин в 1743 г. (77, т. III, стр. 486), сообщая о былом распространении бобра на р. Мане, говорит по этому поводу следующее: «Итак, почти, везде, на всей Сибири, значится только, что бобр был там прежде. Из старых рассказов почти в каждом месте знают о прежнем обитании бобров; но так как их искусственные жилища можно было открыть без труда, то вскоре их и перебили». Хотя, как мы видим на примере р. Маны, где на самом деле бобры водились до конца прошлого столетия, И. Г. Гмелин впадает в заблуждение относительно определения сроков окончательного исчезновения бобра в различных пунктах Сибири, в целом заключение его сохраняет интерес и значение.
Через 100 лет К. Е. Бэр, признававший человека причиной гибели бобра в Европе, совсем иначе рассматривал вопрос о его судьбе в Сибири. Не располагая, очевидно, никакими историческими материалами, он странным образом считал, что в Западной Сибири бобр никогда не был более многочисленным, чем в его, Бэра, время, а в Восточной Сибири этот грызун вовсе отсутствовал. Первое он склонен был истолковать наличием неблагоприятных природных условий, а второе объяснял недостатком подходящих древесных кормов. По его мнению захват Сибири русскими не имел большого влияния на бобров и роль человека в их исчезновении в этой стране вообще ничтожна (21, стр. 245).
А. Миддендорф также по-разному оценивал причины исчезновения бобра в Европе и в Азии. Он писал: «Как беззащитное животное, осужденное на совершенно определенные местности, он был истреблен в центре своего местообитания вследствие увеличения населения, уничтожения лесов и возделки земли» (210, стр. 74). Это глубокое суждение относимо было им к бобрам европейским, что видно из следующего высказывания о судьбе этих грызунов в Сибири: «Трудно вообразить себе, чтобы бобры, если они водились некогда в низовьях р. Енисея, в области рек Лены, Колымы и т. д., могли быть совершенно истреблены уже в настоящее время, когда эти местности еще пустынны и чрезвычайно слабо заселены. Таким образом этот пробел в распространении бобров остается неразрешенной загадкой, на которую необходимо обратить особое внимание будущих посетителей тех, местностей. Со своей стороны считаю нужным заметить, что обширная область Северной и Восточной Сибири, где не встречаются и в древности, вероятно, не было бобров, вполне совпадает с областью распространения ледяной почвы» (там же, стр. 76). Общая легковесность приведенного суждения, удивительная в устах столь вдумчивого исследователя, носит на себе очевидный след влияния цитированного высказывания К. Е. Бэра.
Ф. П. Кеппен (137, стр. 272), специально занимавшийся изысканиями в интересующей нас области, считал виновным в истреблении бобра человека, действовавшего как путем прямого преследования животного, так равно истреблением лесов, необходимых для жизни бобра. Ф. П. Кеппен фактами опроверг гипотезу А. Миддендорфа о невозможности для бобра обитать в пределах вечной мерзлоты;
Д. К. Соловьев (334), выдающийся знаток вопросов охоты, безоговорочно высказался за то, что причиной исчезновения бобра было повсеместное преследование его человеком.
Г. Гольцмайер (79), говоря о задачах реакклиматизации бобра в Западной Сибири, высказал мнение, что главной причиной исчезновения. нашего грызуна в этой стране было уничтожение лесов, наступившее после заселения Сибири русскими.
И. В. Арембовский (12) решительно признает, что для Восточной Сибири причиной исчезновения бобра был именно человек.
Не останавливаясь на более беглых высказываниях по данному вопросу, встречающихся у разных авторов и в большинстве склоняющихся к признанию человека виновником исчезновения бобров, отметим, что авторы специальных монографий о бобрах Г. Л. Граве (85, стр. 82) и общепризнанный знаток этих животных А. В. Федюшин (368, стр. 84—91) решительно подтверждают ту же точку зрения.
В заключение цитированных мнений приведем изложение неопубликованной теории Е. С. Жбанова о причинах сокращения численности бобров в северо-восточном Приуралье, которая стала мне известна и как глава его интересного отчета, и по личным письмам.
Автор прежде всего обращает внимание на обмеление рек Западной Сибири, особенно хорошо заметное в бассейне р. Конды. Его он считает одной из причин, обусловливающих коренное неблагополучие бобрового поголовья. Однако основная мысль теории заключается в другом.
Вместе с А. Миддендорфом, Е. С. Жбанов считает невозможным истребление бобра человеком за столь короткий срок в такой пустынной стране, как Сибирь. Исчезновение бобра он приписывает вымираний» молодняка, причины которого истолковывает так. Зимовки кондо-сосвинских бобров осуществляются в местах, богатых березой — основным зимним кормом, наличие которой и обеспечивает благополучие зверей. Летних кормов, главным образом осины и тальника, здесь нет или их мало. В связи с этим весною взрослые бобры вынуждены откочевывать в поисках корма. Наличный запас летних кормов недостаточен и для молодняка тем более, так как имеющийся, в результате прошлогодних срезов, оказывается слишком грубым для молодых резцов. В результате молодые бобры вынуждены последовать примеру взрослых или погибнуть от бескормицы. Откочевывая позднее, когда вода спадает, притом по следам взрослых, съедающих лучший корм, бобрята оказываются в очень невыгодном положении в отношении добычи кормов (Е. С. Жбанов установил выходы их на сушу в поисках пищи до сорока метров от воды, что много и для взрослых) и легко делаются добычей хищников. Однако главное не в этом. До самого начала откочевки бобрята обитают в условиях постоянной температуры норы и гнезда. Во время путешествия же они проводят холодные, пронзительные ночи, характерные для местной весны, под открытым небом или в случайных убежищах. В результате зверьки гибнут от легочных заболеваний, большую склонность к которым Е. С. Жбанов установил у них на опыте.
Изложенные вкратце мысли, базирующиеся не на отвлеченных соображениях, как умозаключения большинства авторов, писавших о бобрах, а на непосредственном изучении группы этих животных, до него не бывших предметом внимания толкового исследователя, заставляет если не согласиться с ними, то во всяком случае рассмотреть со всей серьезностью.
Итак, мы видим, что существует в основном два направления в суждении о причинах исчезновения бобра: 1. Влияние человека. 2. Отрицание этого влияния. За этим отрицанием у А. Миддендорфа, например, нет ничего, кроме признания данного явления «загадкой» и только у Е. С. Жбанова мы видим серьезную попытку, обосновать независимость от человека сокращения и самого исчезновения бобра в Сибири.
Отметим стоящее особняком высказывание И. С. Полякова, который пишет в отношении северной части бассейна р. Оби: «В большинстве случаев исчезновение бобре совпадало с вымиранием первобытных жителей и, повидимому, для здешнего края вывод этот может быть частью приложен» (262, стр. 38). Данный вывод, странный в устах столь крупного исследователя, мы приводим для полноты картины, несмотря на его полную необоснованность.
В суждении о влиянии человека мы, с одной стороны, встречаем признание фактом прямое истребление, с другой — уничтожение древесной растительности. В отношении последнего отметим сразу, что, если для Европы этот тезис сохраняет вполне свое значение, роль его в Азии вовсе не существенна. Конечно, в степной и лесостепной полосе Сибири обезлесивание в результате деятельности человека имело и имеет место, но оно происходит преимущественно за счет расширения пахотных площадей, а это явление здесь исторически новое, развернувшееся серьезно только тогда, когда с бобрами в основном было уже покончено. Что же касается таежной части страны, где и обитала главная масса бобров, то для нее о влиянии этого фактора говорить не приходится вовсе.
Далее остановимся на теории Е. С. Жбанова. Мы не имеем возможности подвергнуть ее существенной критике, ибо наблюдений над развитием молодняка сибирских бобров кроме Е. С. Жбанова никто не имеет. В подтверждение же его соображений отметим, что описанная выше судьба бобрового поголовья р. Уха, столь резко выделившегося из всех бобровых речек местности, оправдывает заключение Е. С. Жбанова, ибо р. Ух единственная из речек очага, богатая осиной настолько, что она могла бы обеспечить молодняк летними кормами на месте.
С другой стороны, допуокая наличие пагубного влияния на сохранность молодняка местных условий, мы не можем признать действие его абсолютным. Именно, если бы в результате действия этих сил бобр действительно оказался бы обреченным на гибель (подчеркнем, без охраняющего влияния человека), то каким бы образом могло сохраниться столь долго изолированное кондо-сосвинское стадо, значительная плотность и промысловое значение которого, безусловно, имело место еще 10 лет назад.
Очевидно, теория Е. С. Жбанова может нам объяснить существующую замедленность темпа роста стада, сравнительную слабость видовой сопротивляемости бобра, но и только.
Таким образом из прямых причин исчезновения бобра нам пока известным остается только непосредственное истребление человеком.
Возможно ли такое в условиях сибирской малонаселенности?
Обсуждая этот вопрос, прежде всего позволим себе остановиться на судьбе другого знаменитого пушного зверя Сибири — соболя. Совсем не далеко то время, когда соболя в Сибири было избыточно много. Бобр был во многих местах редок, а кое-где уже исчез, когда соболей заготавливали десятками тысяч, когда оценивали котел числом входящих в него соболиных шкурок и били соболя по образному выражению легенды коромыслом, то есть самым неудобным из возможных к убою зверя предметом. И что же произошло за последующие полтораста — двести лет? За последнее, буквально, полустолетие соболь не только стал редок, но поголовно исчез из громадных районов, стал редчайшим зверьком самых удаленных, труднодоступных угодий. И это произошло с соболем, крайне жизнеспособным, выдающимся по своей плодовитости хищником, одним из самых трудных к промыслу зверей.
Можно, впрочем, отметить, что вообще роль человека в деле сокращения численности или даже полного истребления различных видов животных часто недооценивается и многие ученые склонны бывают искать сложные, чуть не космические причины исчезновения тех или иных существ там, где ларчик открывается просто.
Не говоря об общеизвестных, классических, так сказать, случаях прямого истребления животных человеком, как стеллерова корова из млекопитающих или дронт из птиц, мы сошлемся на такой характерный пример, как история совращения ареала мускусного быка. Кате известно, это замечательное животное пользовалось некогда кругополярным распространением, доходя во времена каменного века до Южной Европы, занимая большую часть Сибири и Северной Америки. Ныне же овцебык встречается только в Гренландии и на некоторых островах Арктической Америки. В попытках объяснить это явление некоторые кабинетные зоологи решительно отказываются признавать вероятным капитальное влияние в этом процессе человека и строят гипотезы о воздействии изменений климата и т. п. (см., например, К. К. Флеров, 423, стр. 258). Между тем один из немногих ученых, решавших этот вопрос не в кабинете, но имевший, случай наблюдать мускусного быка в природе и даже жить за счет охоты на него, знаменитый путешественник В. Стефансон, решительно утверждает обратное (421, стр. 457, 422, стр. 57). Изложив образ жизни этого, на редкость смирного и малоподвижного животного и остроумно сравнив охоту на него с убоем коров, на ферме, автор совершенно резонно признает единственной причиной исчезновения овцебыка человека. При этом в Европе, очевидно, истребление такого смирного зверя закончилось во времена доисторические, в то время как свирепый тур — тоже жертва алчности человека — задержался на много столетий.
Даже для животных, несравненно менее ценных, промысел может стать причиной самого резкого и быстрого сокращения численности и исчезновения. В подтверждение сказанного, кроме ссылки, на исстари известный факт почти полного исчезновения сурка в Западной Сибири. И приведу примеры из личной практики.
С первых лет революции и вплоть до 1925 г. каждое лето проводились обширные работы по истреблению краснощекого суслика в Кузнецкой степи. Их возобновляли из года в год с переменным успехом, но этот зверек продолжал плодиться столь успешно и вредить столь рьяно, что в 1926 г. пришлось заняться специальным изучением его биологии. В этих работах принимал участие и я. По приезде в Кузнецкую степь отряд обнаружил, что поголовье сусликов уменьшилось настолько, что едва удалось подыскать место для производства необходимых наблюдений. Оказалось, что с лета 1925 г. началась массовая заготовка шкурок суслика. Население принялось за промысел зверька. Особенно отличались татары из соседних районов. С бочками на телегах, они приезжали надолго и кочевали по степи. Выливая сусликов, не пропуская ни одной норки, они сушили шкурки и солили мясо, и начисто опустошали обширные площади. Поголовье сусликов снизилось чрезвычайно, и будь цена на них немного повыше, мы стали бы перед фактом полного исчезновения очага краснощекого суслика в Кузнецкой степи.
В конце тридцатых годов текущего столетия в Восточной Сибири начали сильно расширяться посевные площади за счет тайги, в которую, они вгрызались повсеместно. В связи с этим обозначился большой рост повреждений посевов бурундуком, ранее остававшихся нечувствительными. Особенно это сказывалось в Приангарье, и летом 1931 г. мне было поручено произвести изучение биологии бурундука и изыскать рациональные способы его. уничтожения. Ознакомление с делом на месте работ, проводившихся в Усть-Удинском районе, показало следующее.
С осени 1930 г. сильно возрос спрос на шкурки бурундука, что повлекло большое развитие его промысла. В результате к концу летнего сезона 1931 г. не только сошла на-нет вредоносность этого грызуна, но и он сам оказался настолько редок, что изучать его стало очень трудно. Мне не оставалось ничего другого, как выразить уверенность в том, что для борьбы с этим злом достаточно сделать экономически выгодной охоту на бурундука (417).
Следовательно, прямое истребление человеком может иметь решающее значение для самых плодовитых, имеющих массовое распространение, животных.
Что же можно сказать о бобре? Оседлый, малоподвижный, слабо размножающийся зверь, он еще, как нарочно, бросается в глаза необыкновенностью своих построек. Какая глушь сможет скрыть обитание бобра от промышленника, осваивающего зимой на оленях и лыжах сотни километров прекрасно известных ему угодий, а летом посещающего их преимущественно в лодке, во время чего он физически не в состоянии не заметить следов бобра.
А если, поселение бобров найдено, что может помешать охотнику истребить всех его обитателей, до единого, ибо добыть бобра никакой трудности не представляет.
И все это в отношении зверя, своей выдающейся ценностью (шкура, мясо, а главное струя) превышающего всех местных животных, зверя, по простоте и выгодности промысла не имеющего себе равных.
Не подлежит сомнению, что исчезновение бобров в Северной Азии отнюдь не есть следствие каких-либо естественных причин, н прямой результат истребления его человеком. Поэтому приведенное выше мнеие на этот предмет И. Г. Гмелина, первого из ученых ознакомившегося с сибирским бобром, есть самое верное и точное.
Остановившись на заключении, что именно преследование человеком было причиной исчезновения бобра в Азии, мы должны сделать попытку проследить этот процесс во времени, поискать связи его с определенными эпохами.
При рассмотрении истории бобрового хозяйства на Руси мы можем отметить, что расцвет его падает на времена удельные, предшествовавшие татарскому нашествию.
Татарское иго, наложившее глубочайший отпечаток на весь строй народной жизни, резко сказалось на состоянии русского охотничьего хозяйства. Выразилось это прежде всего в настойчивом и постоянном требовании дани, которая, в силу недостатка иного вида ценностей, в основном взыскивалась пушниной. Так, Плано Карпини (255, стр. 185), сообщая, что татарский хан истребил большую часть населения Руси, говорит: «Остальных же, по их обычаю переписав, приказал, чтобы каждый, как малый, так и большой, даже младенец однодневный, бедный и богатый, давал дань, а именно: по коже белого или черного медведя, черного бобра, забула (соболя) и какого-то черного зверька, живущего в земле в норах, и по одной коже черной лисицы».
От поборов освобождалось только духовенство (13, стр. 14), ибо ханы во всех покоренных странах стремились на всякий случай обеспечить себе благорасположение чужих богов. Духовенство получало специальные грамоты, любопытный образчик которых представляет Узбеков ярлык XIII в. Он гласит «А что будет церковные люди, ремесленницы кои или ловцы, какого лова ни буди, или соколницы, а в то наши никто не вступающа и на наше дело не емлют их, и пардусницы наши и соколницы и побережницы наши да не вступаютца в них и да не взимают у них дельных орудий, да не отнимают ничего же» (428, стр. 106).
Приведенная выписка позволяет сделать несколько заключений. Прежде всего, поскольку ярлык дан в охрану интересов русской церкви, ясно, что в церковном хозяйстве охота разных видов занимала в те времена почетное и видное место. Как было видно из сказанного выше, это особенно относится к хозяйству монастырей, притом и гораздо более позднего времени. В архивах Туруханского монастыря, например, мы видим следы большого внимания, уделявшегося монастырем организации песцового лова.
Очевидно далее, что в ханской ставке охота тоже была делом большим и высоко специализированным. В ней кроме ловцов разного рода, приравнивавшихся, видимо, к ремесленникам, были носители более высоких рангов: сокольники и пардусники, специалисты по спортивной охоте и в силу этого более приближенные ко двору.
Наконец, важно отметить, что среди ханских чиновников, посылавшихся на Русь, были специалисты разных отраслей охотничьего дела. Они «вступались» в дела русской охоты, привлекали к исполнению своих заданий русских мастеров охотничьего дела вместе со средствами производства. Случалось, как видно, что нужные орудия, несомненно лучшие и более приспособленные к местным условиям русских лесников-промышленников, отбирались временно или совсем.
Татарские поборы — ясак, усугублявшиеся взысканиями в пользу князей (165, стр. 51), вместе с постоянным вмешательством завоевателей в хозяйственную жизнь, создавали невыносимый гнет и, естественно, заставляли данника жертвовать всем, чтобы оплатить требуемое, избегнув этим смерти или окончательной неволи. Непомерно возросшие сравнении с прошлым требования к промысловой фауне прежде всего должны были сказаться на самой организованной отрасли охотничьего хозяйства, а именно боброводстве. Это тем более, что шкурки этих грызунов специально, как мы видели, интересовали завоевателей, требовавших по шкуре с души. Учитывая относительно слабую размножаемость бобров, можно считать, что строгое взыскание такой дани должно было скоро затронуть основное стадо. Думать о сохранении издревле оберегаемой хозяйственной отрасли уже не приходилось.
Бобровые гоны, места известные, доступные, наиболее освоенные, могли опустошаться завоевателями непосредственно или по их приказанию, в порядке захвата военной добычи, или организацией собственного лова в последующие годы. И мы видим, что все это имело место. Так, Н. Аристов сообщает нам, что ханские охотники не только имели право повсеместно производить лов зверя, но и конфисковать у русских орудия и продукцию промысла, а также выгонять на промысел население (13, стр. 14). Можно, однако, думать, что последствия непосредственного участия татар в эксплуатации промысловой фауны не могли быть особенно глубокими. Неизбежный элемент случайности и спешки, незнакомство коренных степняков с природными условиями русского таежного промысла и, как следствие, необходимость доверять организацию лова покоренным. Пассивное хотя бы сопротивление мобилизованных промышленников, — все это ограничивало глубину прямого вмешательства поработителей.
Гораздо серьезнее сказывались ежегодные обязательные поставки, особенно истощавшие запасы хозяйственно освоенных животных, за счет которых должны были неизбежно покрываться недостатки выполнения заготовок труднодоступных видов.
Имело значение и то, что татары, как указывает М. Любавский (472, стр. 155), оттеснив русских из пределов плодородных южных степей, заставили их особенно усердно эксплуатировать природные богатства лесной полосы, отчего, в связи с нарушением установившегося хозяйства, не могли не пострадать в первую очередь бобровые гоны.
Бобровое хозяйство могло существовать, опираясь на кадры опытных бобровников. Подвергаясь систематической чрезмерной эксплуатации, оно деградировало, теряло свою доходность, а с ней и специалистов дела. Большая мощность и древность отрасли сделали длительным процесс ее вырождения и оно затянулось на века. Именно, если в XVII столетии мы уже не обнаруживаем возникновения новых поселений бобровников (А. П. Щапов, 406) и государственные формы этой хозяйственной отрасли видимо исчезают, бобровые тоны как хозяйственный объект продолжают существовать вполне. Так, еще в 1650 г. в Тамбовском крае они были общеизвестны. Например в дарственной записи этого года, хранящейся р местных архивах, говорится: «с лугами сенокосными и с реками и с притоками, и с бобровыми гоны, лосиными купалищи и со всякою звериною ловлею» (102, стр. 167).
На смену бобровому хозяйству шло земледелие, бобровые гоны на речках сменяли губительные для этих животных мельницы; и нельзя преуменьшать значения этих факторов как прямых антагонистов боброводства. Однако было бы неправильно думать, как это делает А. П. Щапов (406), будто это произошло в результате естественного процесса — смены низшей формы хозяйства высшей. А. П. Щапов впадает в ошибку в результате смешения примитивного промысла, объектом которого бобр перестал быть еще во времена доисторические, с высокоспециализированным бобровым хозяйством. В сравнении с ним русское сельское хозяйство не только тех, но и гораздо более поздних времен было много, более примитивным. В отношении же доходности, экономической базы оно было несравненно ниже и могло возникать на месте бобровых гонов только вследствие деградации последних.
Прямое влияние развития сельского хозяйства на ускорение гибели боброводства заключалось в том, что успехи его, при господствовавшей подсечной системе, сопровождались выжиганием огромных площадей леса, бесконечно превышавших размерами осваиваемые земледельцами участки. При этом гибли, конечно, и бобровые угодья, которые не могло уже охранять ослабевшее, потерявшее свои привилегии сословие бобровников.
Таким образом исчезновение бобрового хозяйства в России произошло отнюдь не в результате того, что оно себя изжило, как таковое. Это явление должно считать одним из печальных последствий татарского ига. Рассматривать его как прогрессивное было бы ошибкой. Наоборот, в наше время мы с полным правом ставим вопрос о необходимости воскрешения древнейшей отрасли русского народного хозяйства, раскрытия ее ныне утраченных секретов, которыми владели далекие наши предки — российские бобровники.
В Северной Азии исчезновение бобров происходило своеобразно. До прихода русских они были истреблены в Забайкалье (кроме крайнего его северо-востока), на р. Амуре, в Западном Прибайкалье: и значительной части степной полосы юга Средней и Западной Сибири. Наоборот, всюду в тайге, от Урала до р. Амура, русские встретили изобилие бобров и цветущее бобровое хозяйство.
Область раннего исчезновения бобра была издревле ареной мощного движения народов, смены племен, царств и хозяйственных укладов. Особенно сказывалось это в бурную эпоху империи Чингисхана и последующего ее распада (152, 211, 212 и т. п.).
Впрочем, возможно, что во многих местах Южной Сибири истребление бобров могло произойти и гораздо ранее. Так, например, Г. Е. Грумм-Гржимайло (91, т. 2) сообщает, что еще в 168—174 гг. Тань-шихай, вождь синбийцев, вел войны в Южной Сибири, присоединив к своему царству обширные части нынешней Иркутской области и Алтайского края.
Вообще же исторические источники говорят нам, что Забайкалье, а тем более, Монголия, еще до нашей эры и в особенности в ее первые века, была ареной исключительно бурных политических событий, что не могло не сказаться в первую очередь на судьбе бобрового хозяйства. В Монголии этот процесс полностью закончился в домонгольский период, о чем говорит редкость упоминаний о бобре в фольклоре и эпосе монгольского народа. То же, вероятно, относится к Восточному Забайкалью, где о былом обитании бобров говорят только челюсти их, находимые в древнейших могильниках.
Постепенное развитие этих процессов вызвало к жизни рост потребностей, а с ними обмена и торговли. Это повлекло развитие денежных отношений, потребность в ценностях. По причине трудности добывания драгоценных металлов возрос спрос на пушнину как товар (152, стр. 125). Отсюда стремление к источникам пушнины, стремление на север и запад, дошедшее до р. Енисея и прекратившееся в результате встречи с русскими, шедшими в обратном направлении. Подвергнутые товарной эксплуатации, которой, как известно, не может выдержать ни один вид животного, прежде всего пострадали нестойкие виды, а из них первыми бобры.
В таежной полосе за пределами действенной досягаемости государственной власти и торгового влияния кочевников, бобровое хозяйство сохранялось при этом, как мы видели на примере Кузнецкого Алатау, Маны, Алдана, иногда на участках географически весьма близких к центрам и проходным путям, но практически бывших недосягаемыми.
Итак, бобровое хозяйство лесной части Сибири начало приходить в упадок лишь с возникновения русского владычества (поход Ермака 1581 г. — основание Анадырского острога 1649 г.) и к началу — половине прошлого столетия (т. е. за какие-нибудь 200 лет) исчезло полностью, лишь в осколках, как мы видим, дотянувшись до наших дней. Следовательно, оскудение бобрами сибирской земли, в противоположность коренной России, произошло исторически очень быстро, можно сказать катастрофически.
Завоевывая Сибирь, привлекаемые главным образом пушниной, русские пришли в эту страну, будучи не менее ее аборигенов знакомыми с тайгой и методами использования ее богатств. Наряду с изъятием тем или иным путем ценностей у населения, завоеватели изначала организовали эксплуатацию главнейших ресурсов своими силами. Из них наибольшее внимание привлекала пушнина, а среди пушных животных — соболь и бобр. Но соболь требовал большого труда к добыче, а разорение бобровых гонов было делом простым, особенно с применением истребительного капканного способа. Доходность же этого промысла была совершенно исключительной.
Быстрому исчезновению сибирского бобрового хозяйства способствовало несомненно также следующее обстоятельство. В Сибири русские встретили ряд народностей, разобщенных и своеобразных, с различными хозяйственными укладами. Несомненно, что каждый народ имел бобровое хозяйство, но, очевидно, в различных формах, мало или совсем несвязанных между собою. Здесь не было мощного, единообразного бобрового хозяйства, подобного таковому древней Руси, и оно не могло сравниться с ним в прочности.
Так, соединенными усилиями сборщика ясака и промышленника, к которым впоследствии присоединился купец, и удалось в столь короткий срок искоренить бобра в Сибири.
Рассмотрим теперь, в силу каких обстоятельств оказалось возможным сохранение до нашего времени тех осколков былого распространения бобра в Азии, о котором мы говорили выше, да еще не в виде случайно забытых местообитаний, как это было местами на Западе, а в форме стройно функционировавших архаических хозяйств.
Начав с лучше нам известного Кондо-Сосвинокого очага, обратимся к взглядам, на этот предмет существующим в литературе, и другим материалам.
В. В. Васильев, В. В. Раевский и З. И. Георгиевская подчеркивают, что по их мнению бобры в пределах очага сохранились не потому, чтобы их охраняли туземцы, но лишь по той причине, что доход от его промысла не оправдывает затрачиваемый на него труд промышленника (так!). Тот же тезис В. В. Васильев повторяет и в других перечисленных работах, но в «Плане заповедного хозяйства» (стр. 25) добавляет еще, что: «как мы уже отмечали выше, отсутствие дорог, трудность проникновения со стороны в район водораздела во всякое время года, служили одной из основных причин сохранения бобров в этом районе до наших дней». Странным образом последнее утверждение нашло отклик и в литературе; именно его высказывает в своей статье В. Виницкий (65).
Какова вероятность этих утверждений?
Если промысел белки, ондатры или даже малоценных грызунов, как бурундук и водяная крыса, привлекают внимание охотников и оправдывают их труд, то как же может оказаться невыгодным промысел бобра, проще которого мало существует охот? Указанное мнение тем более странно слышать от В. В. Васильева, который в своих опубликованных заметках (60) говорит, что в период его обследований промысел бобра был весьма развит и только стоимостью одной струи доставлял охотнику 600—800 рублей (об этом же со слов В. В. Васильева говорят и другие авторы). Такие суммы по ценам 1927—1928 гг. свидетельствуют о неслыханной доходности этого промысла и делает самое выдвижение такого тезиса по меньшей мере странным.
Еще более наивно утверждение, что бобры сохранились благодаря трудной доступности мест их обитания. Можно ли думать, что верховья, рек Конды и М. Сосвы более трудно достижимы, чем, скажем, притоки Васъюгана, Казыма и многих других рек, где бобры истреблены сто или более лет назад. Да и вообще трудно доступные участки тайги существуют только в представлении случайных горожан, взявшихся писать о ней, но их нет и не бывало для промышленников, выросших в этой среде. И говоря о кондо-сосвинском обитании бобров, мы должны по личному опыту отметить, что все оно изрезано удобными тропинками, проложенными как раз через бобровые поселения, было оборудовано избушками и более, чем многие и многие участки тайги освоены человеком.
Совершенно очевидно, что в пределах Кондо-Сосвинского очага бобр сохранился исключительно в силу охраны его аборигенами, ведшими архаическое и примитивное, но в своем роде правильное охотничье хозяйство, главным образом, в интересах культа. Малая доступность территории имела значение только в отношении проникновения русских, которые до последнего времени не селились в пределах очага.
Вполне тождественные причины обусловливали длительное существование бобров на Алдане. Только там, видимо, главенствовала экономическая сторона дела и в процессе исчезновения хозяйства русские не играли роли. Очаги бобров, уцелевших в верховьях рек Енисея и Черного Иртыша, настолько мало известны, что о причинах их существования можно только догадываться. Что же касается вновь открытого местообитания в Южном Казахстане, то можно считать его примером случайно забытых остатков некогда обширного очага. Впрочем, поскольку он был обнаружен по изделиям из бобровой шкуры, нужно думать, что эксплуатация зверей имеет место. Если же это так, то есть основание предположить наличие там некоторого примитивного хозяйства, подобного тому, которое в отношении соболя я нашел в свое время на верховьях р. Таза.