Итак, один день следовало отвести на разведку. С утра мы оделись, взяли по лыжной палке и тронулись в путь. День, как это обычно бывает здесь летом, был ясный, солнце ослепительно сияло, отражаясь в сверкающей поверхности льда и снега, глаза даже в темных очках уставали от блеска снега и солнечного сияния. В тени было довольно холодно, но солнце грело очень сильно, скоро нам стало жарко, и мы скинули сначала кожаные куртки, потом свитера и остались в одних рубашках. До ближайшей точки острова Хасуэлл от Мирного около 4 километров, снег утром был еще очень прочен и удерживал человека, так что мы шагали легко. Однако на пути то и дело встречались трещины, они шли параллельно нашему курсу. Правда, пока они были не особенно широки и их нетрудно было перейти, мог их переехать и трактор. Но насколько расширятся трещины через месяц, когда балок нужно будет везти назад? Следовало найти дорогу без трещин, но они, то более, то менее заметные, местами почти невидимые под слоем снега, все время тянулись рядом с нами.
На льду лежали тюлени — день был теплый, и они вылезли погреться. Нам и раньше приходилось почти каждый день видеть тюленей издалека, но теперь мы могли познакомиться с ними поближе. У берегов Антарктиды часто можно встретить тюленя Уэдделла. Это огромный, до 3,5 метров длиной и 600 килограммов весом, зверь, покрытый красивой серебристо-серой шерстью с черными пятнами. Подобно другим антарктическим животным, он совершенно не боится ни людей, ни собак. Если человек подходит к тюленю, тот переворачивается и внимательно смотрит на посетителя большими выразительными черными глазами. Эти тюлени почти всегда лежат поодиночке, лишь раз или два нам пришлось видеть небольшие группы по 10—15 зверей, но и тогда они лежали не вплотную, а на расстоянии нескольких метров друг от друга. Очень симпатичны детеныши тюленя. Они рождаются в ноябре и растут очень быстро, сейчас, в декабре, они уже были длиной до полутора метров.
Обычно считают, что тюлень Уэдделла рождает одного детеныша, но нам часто встречались пары тюленят, лежавших рядом. Были ли это животные одного помета, трудно сказать, но это кажется очень вероятным. Большую часть своей жизни тюлень Уэдделла проводит в воде — зимой он вообще не вылезает на лед. Мощные зубы позволяют ему постоянно держать открытыми несколько лазов на поверхность — тюленьих лунок. По сравнению с размерами зверя лунка удивительно мала, кажется, что тюлень может с трудом просунуть в нее только свою маленькую голову. Но лезущий в лунку тюлень становится как бы жидким и буквально протекает сквозь отверстие, точно капля ртути. Питается этот тюлень в основном мелкой рыбой и для водолаза не опасен, впоследствии нам не раз пришлось встречаться с ним во время погружений. Вскоре мы добрались до Хасуэлла. Остров, достигающий в высоту почти 100 метров, был очень красив и внушителен — прямо изо льда вырастали громады крутых коричневых скал, местами занесенных снегом. Но этот вид нас не радовал: мощные сугробы мешали проделать лунку у берега, на крутых скалистых склонах не было видно ни одного участка, где балок можно было бы поднять на камни. Решили обойти остров. Пейзажи, которые развертывались перед нами, были удивительно красивы, тысячи пингвинов шли по льду к острову и обратно, береговые скалы отражались в лужах небесно-голубой талой воды. Это было очень здорово, но мы не видели ни одного хоть сколько-нибудь пригодного для нас места.
Наконец наш путь преградила широкая трещина, по обеим сторонам которой стояли сотни маленьких пингвинов Адели. Мы долго искали место поуже и, наконец, с трудом перепрыгнули трещину, но было ясно, что трактор ее пересечь не сможет. Оставалась лишь слабая надежда, что если мы все-таки найдем подходящее место, к нему удастся проехать вокруг острова, и мы продолжали двигаться вперед. Солнце грело все сильнее, ветер стих, становилось жарко. Снег начал размягчаться, и теперь мы на каждом шагу глубоко проваливались. Лужи талой воды преграждали путь, их приходилось обходить, и это замедляло наше движение. А берег тянулся все такой же неприступный: то отвесные снежные склоны с нависшими наверху карнизами, то крутые скалы. Но вот впереди показался небольшой заливчик, в глубине его уходил вверх пологий склон из плотно слежавшегося фирна, до блеска отполированного жестокими антарктическими ветрами. Фирн был очень прочен, наши сапоги не оставляли на нем следов. Это место нам понравилось, расположено оно было удачно, прямо перед нами открывалось покрытое льдом безбрежное море, балок можно было поставить на скалы. Только проехать сюда через остров было нельзя, оставалось выяснить, не удастся ли объехать вокруг. Снова пошли вперед, но вскоре дорогу преградила трещина шириной более 3 метров, вода в ней медленно колыхалась, сюда подо льдом доходили волны открытого моря. Кое-где в трещине плавали льдины, можно было бы воспользоваться одной из них, чтобы переплыть трещину, но дальше виднелась еще одна, потом еще и еще. Идти вперед было бессмысленно, нужно было пересечь остров и выйти на его другой берег, где трещин не было и лед пока еще был прочен.
По крутому снежному гребню поднялись на остров и вышли прямо на большую колонию пингвинов Адели — на острове их масса, несколько десятков гнездовий, из которых некоторые насчитывают сотни и даже тысячи птиц. Обойти пингвинов стороной не было возможности, кругом громоздились отвесные скалы, обрывы снега и льда. Мы вступили в колонию, поднялся невероятный шум и гвалт, птицы оглушительно орали, клевали нас, цеплялись клювами за ноги. Мы были одеты в кожаные штаны, которые пингвины не могли прокусить, и очень этому радовались. Некоторые птицы шарахались в сторону и попадали на территорию, занятую другими парами. Завязывались ожесточенные схватки, хозяева с яростью гнали пришельцев прочь. Идти приходилось медленно, выбирая место для каждого шага — вся земля почти сплошь была покрыта гнездами, в которых лежали яйца и крошечные, только что вылупившиеся, птенцы. Наконец, одурев от шума и крика, мы выбрались из колонии на теплые, нагретые солнцем скалы. Казалось, трудности позади, но в этот момент прямо на Сашу с резким криком спикировала крупная птица — антарктический поморник. Она несильно ударила Пушкина грудью по голове и взмыла вверх. Вслед за тем и я подвергся нападению. Птицы раз за разом самоотверженно кидались на нас, отгоняя от гнезда, которое было где-то поблизости. Все время приходилось закрывать голову руками и следить за поморниками. Гнездо мы обнаружили быстро, хотя назвать его гнездом можно только с большой натяжкой — прямо на скалах лежала скорлупа крупного яйца, а рядом с ней крошечный, покрытый нежным сероватым пухом птенец. Он совсем не был похож на своих родителей довольно мерзкого вида: взрослый поморник размером с курицу, а внешне представляет собой нечто среднее между вороной и чайкой. Питается он главным образом падалью, но при случае поедает и птенцов — пингвинов и буревестников. Кстати, поморник — единственная антарктическая птица, извлекающая пользу из появления здесь человека: на санях с мусором в Мирном всегда сидит несколько поморников, ждущих, когда им перепадут какие-либо отбросы. Многие полярники очень не любят поморников и стремятся их уничтожать. В Антарктиде запрещено охотиться и иметь оружие, поэтому по поморникам стреляли из огромной рогатки. Поморник действительно неприятная птица и вряд ли может вызывать симпатию, но все-таки их не следует убивать. Правда, они поедают иногда птенцов пингвинов, но в основном это бывают слабые, больные или вышедшие за пределы колонии детеныши, и так обреченные на гибель. Уничтожая же падаль, поморник приносит определенную пользу, он является единственным санитаром Антарктиды. Впрочем, пока оружием против поморников служит рогатка, их существование не подвергается опасности.
Немного отдохнув, снова пошли вперед — внизу под островом по-прежнему были видны трещины и большие разводья, на пути то и дело встречались пингвиньи колонии. Мы старались их обходить, но это не всегда удавалось. В ушах стоял назойливый крик, солнце пекло, поморники не давали покоя. Постепенно берег стал повышаться, затем мы перешли небольшой ручеек, стекавший в море. Ручей вытекал из озера, которое серебрилось в центре острова. Зеркало озера, блестевшее в лучах солнца, силуэты пингвинов вокруг него — все это дышало покоем, но нужно было двигаться дальше и мы опять полезли вверх по скалам. Пингвины больше не встречались, не могли сюда добраться, но зато всюду — под камнями, в щелях и трещинах — виднелись гнезда серебристо-серых буревестников. Это были довольно крупные, очень похожие на чаек птицы, яиц у них еще не было, но они уже сидели на своих гнездах, которые представляли собой просто ямку в песке и щебне, только кое-где лежало еще немного пуха. Буревестники подпускали нас вплотную, не сходили с гнезд и только пытались клюнуть подходящего. Отдельные птицы пробовали улететь, но не могли подняться прямо с земли и бежали по скалам, размахивая крыльями, к обрывам — только бросившись оттуда вниз, они могли начать полет. Кроме этих наиболее обычных буревестников, тут же располагались гнездовья капских голубей и антарктических буревестников, в гнездах которых уже кое-где лежали яйца. Над нами пролетали удивительно красивые, чисто белые снежные буревестники, морские птицы того же отряда, но гнезд их нам тогда не пришлось увидеть. В воздухе, точно ласточки, стремительно проносились крошечные качурки Вильсона, самые мелкие из всех морских птиц, гнездящихся на этих островах. Их гнезда помещались в таких узких расселинах в скалах, что добраться до них мы не могли. Беспрерывный птичий крик, запах помета постепенно стали очень неприятны, и вид множества птиц уже не доставлял нам никакого удовольствия.
Но вот впереди открылись два крохотных островка, всего в 20—30 метров длиной, у самого берега острова Хасуэлл. Мы отметили это место еще на карте, когда готовились к походу, возможно, на один из этих пологих островков удастся вытащить балок. По узкой расселине, в которой, конечно, было полно птиц и гнезд, спустились вниз и добрались до островков. Вблизи их вид нас разочаровал: лед громоздился огромными торосами, между ними стояли лужи талой воды, если здесь и можно было проехать, то только с большим риском.
Пришлось идти дальше по льду, опять взбираться на скалы не хотелось. До окончания нашего кругоостровного путешествия оставалось около 2 километров, но снег совершенно размок, и на каждом шагу мы проваливались чуть не по пояс. Путь шел мимо красивейших айсбергов, рядом лежали тюлени, но все это уже не вызывало интереса — было не до того. Четыре часа понадобилось, чтобы обойти остров, и мы вернулись на то же самое место, а наше дело не продвинулось ни на шаг. Мы оба уже порядочно устали, а нужно было думать, что предпринять дальше.
Примерно в километре от нас виднелся еще один невысокий остров — остров Токарева, названный в честь участника Первой советской антарктической экспедиции А. К. Токарева. Первым из наших биологов он прибыл к берегам Антарктиды на «Оби» (остальные пришли позднее на «Лене»), и его сборы положили начало отечественным коллекциям антарктической фауны. Успешно проработав всю экспедицию, он скончался вскоре после возвращения на Родину.
Вдали виднелись и другие острова, но этот казался наиболее удобным для наших целей. Я направился туда, сзади тащился Саша, вполне определенно высказывая мнение, что идти на этот стоящий в стороне островок нет никакого смысла. Больше получаса мы снова месили глубокий снег (сапоги давно промокли) и, наконец, в 200 метрах от цели вышли на твердый, покрытый иголками лед. Шагать по нему было одно удовольствие. Добрались и с наслаждением разлеглись на нагретых солнцем скалах.
Остров казался вполне подходящим: он состоял из двух скалистых массивов, большого и маленького, и узкой, низкой, занесенной снегом перемычки между ними. Сюда без труда можно было затащить балок. Правда, у самого берега снег лежал толстым слоем, но уже в 10—15 метрах на поверхность выходил голый лед. И хотя остров был расположен не совсем так, как нам хотелось, зато севернее острова на карте было показано большое мелководье, где тоже было интересно поработать. Решили установить базу здесь. Теперь оставалось только выяснить, можно ли сюда проехать. Мы пошли назад прямиком к Мирному. Кое-где на льду встречались лужи талой воды и участки рыхлого снега, но трещин не было и выбрать пригодный для трактора путь не составляло труда. Поздно вечером мы, наконец, вернулись в Мирный.
Был уже конец декабря, а хотелось перебазироваться до Нового года. В антарктической экспедиции нет выходных, но раз в две недели устраивается баня, и большинство полярников работает тогда до обеда. Едва ли мы смогли бы получить трактор 31 декабря и 1 января: баня, предпраздничные дела, новогоднее настроение — все это наверняка вызвало бы задержку. Поэтому мы срочно закончили погружения у острова Строителей, оставив кое-что недоделанным. Но мы надеялись еще вернуться сюда позже, когда лед взломает и погружаться будем со шлюпки; заодно удастся определить сезонные изменения на дне моря. Для переезда следовало еще кое-что подготовить, нужно было считаться с тем, что нас не всегда смогут возить: два вездехода из трех ремонтировались, единственный оставшийся был все время занят. К острову можно было на худой конец пройти и пешком, но чтобы не носить на себе акваланги на зарядку, решили завезти на остров десять больших баллонов со сжатым воздухом. Такого запаса должно было хватить для тридцати погружений. Все баллоны нужно было накачать, и это заняло два вечера. Теперь почти все было готово.
Оставалось еще взорвать лунку во льду. На этот раз взрывать должен был Стефан Чиковский, который с полной уверенностью заявил, что ему сделать лунку любой формы и размера — раз плюнуть. Согласился он охотно: все-таки мы достали для него вертушку; впрочем, потом выяснилось, что у него были и кое-какие другие соображения, которые он пока предпочитал держать при себе. Вездеход был неисправен. Мы взяли нарты, положили на них буры для льда, лот, ящик взрывчатки и потянули их к нашему новому островку. Сзади, преисполненный сознания важности своей роли, шагал Стефан. Было нежарко, снег плотный, мы бодро тащили марты вперед и меньше чем через час уже добрались до острова.
Карта, которой мы теперь не особенно доверяли, показывала, что дно очень быстро падает до глубины более 100 метров. Просверлили двухметровый лед и смерили глубину — 20 метров. Это показалось нам многовато, и мы проделали новое отверстие ближе к берегу — снова 20 метров. Делать было нечего, начали сверлить углубления для зарядов. Стефан авторитетно сообщил, что сверлить глубоко не нужно — взрыв сам проложит себе дорогу. Мы, основываясь на опыте предыдущего взрыва, считали, что сверлить следует почти насквозь, но в конце концов взрывником был Стефан, к тому же сверлить мелко куда легче. Стефан, скрупулезно соблюдая все правила, отогнал нас метров на триста, привязал к трем палкам взрывчатку и детонаторы, осторожно закопал их в лед, так что в целом на подготовку взрыва ушел целый час. Наконец взрыв произведен, мы подошли к дымящейся лунке и тут-то всю уверенность Стефана сняло как рукой — во льду чернела небольшая воронка, глубиной в метр и шириной в полтора. Почесав в затылке, решили, что уж второй-то взрыв пробьет лед, но после него воронка только стала пошире и поглубже, в трещины снизу сочилась вода. Стефан потерял остатки своего апломба. Выходов было два: либо пробурить глубокие шпуры в новом месте, либо заложить прямо в яму еще взрывчатки. Второе, конечно, было куда проще, поэтому так и решили сделать. Очередной взрыв, облако водяной пыли, фонтан обломков — и на лед выкатилась волна воды. Лунка, правда, слишком большая и вся забитая ледяным крошевом, была сделана. Но в ящике осталось еще несколько толовых шашек — почему бы с их помощью не выбросить часть льда из лунки, не облегчить себе работу по расчистке? Шашки были уложены в кстати подвернувшийся мешок и опущены в воду. Грянул четвертый взрыв, и мы увидели, как по льду побежала волна высотой почти в полметра. Самое удивительное, что лед гнулся, но не ломался. Наша лунка снова являла печальное зрелище: лед вокруг был расколот трещинами, на месте отверстия, пусть заполненного битым льдом, теперь виднелись только сдвинувшиеся вплотную огромные ледяные глыбы. Очистить это редкостное произведение взрывного искусства было неизмеримо труднее, чем сделать новую лунку. Тол кончился, и оставалось одно: идти в Мирный за новой порцией взрывчатки. Так и сделали.
К счастью, вездеход был уже починен. Вскоре после обеда он повез рабочих и руководителей экспедиции на строительство нефтебазы, а заодно подбросил и нас вместе с новым ящиком тола к нашему острову. Стефан уже ничего не говорил о своем опыте и послушно помогал нам бурить три глубоких шпура.
Потом он заложил заряды, причем положил столько тола, сколько влезло — он явно опасался новой неудачи. Теперь взрыв пробил более или менее сносную лунку, правда, и она была вся забита ледяным крошевом. Стефан мог бы идти назад, как взрывник он сделал свое дело, однако он предпочел помогать нам расчищать лунку ото льда. После двух часов работы мы сочли дело законченным; лед еще оставался, но его было не так много, чтобы он мог сильно смерзнуться за ночь. И тут, когда мы уже предвкушали недалекий обратный путь и заслуженный отдых, Стефан наконец высказал свои черные мысли. «Не поможете ли вы сделать гидрологический разрез?» — спросил он невинным голоском. Этот разрез гидролог выполняет раз в месяц между Мирным и ближайшим к нему островом Фульмар. Расстояние составляет 1600 метров, через каждые 100 метров нужно просверлить лед, измерить толщину и взять пробы снега, определить высоту снежного покрова и т. п. Стефана тоже можно понять, он оставался единственным гидрологом на станции, а даже просто пробурить лед одному трудно — бур двуручный, рассчитан на работу вдвоем. Измерения на разрезе нужно делать каждый месяц, и никто, естественно, не проявлял особого желания вдобавок к своей работе еще помогать Стефану. Мы тоскливо посмотрели друг на друга, потом впряглись в нарты и потащили их к острову Фульмар. Мирный отсюда казался совсем рядом, там было тепло, сухо и как раз подавали ужин. Мы взялись за бур и с остервенением воткнули его в лед. Бурили вдвоем, третий в это время сначала делал все измерения, а потом блаженно отдыхал, сидя на санях. Если лед попадался толстый, вдобавок с вязкими прослойками, бур то и дело застревал, и сидящий на санях долго парил на седьмом небе, но когда лед оказывался тонким, он чувствовал себя глубоко обиженным. Мы продвигались вперед очень медленно, но все имеющее начало имеет и конец — просверлено последнее, двенадцатое отверстие, и мы, сразу обретя новые силы, бегом несемся прямо в столовую, надеясь, что там для нас оставлен ужин. Так оно и оказалось.
На следующий день, это было 29 декабря, наш балок без всяких приключений переехал на новое место. Мы окончательно вычистили лунку, она была небольшая, всего около 1,5 метра в поперечнике. Первым спускался в этот раз Пушкин. Работа, как всегда, начиналась с одной из самых интересных задач — осмотра дна. Все было готово, и Пушкин скрылся под водой. Веревка уходила вниз медленно, время от времени движение совсем останавливалось; чтобы погрузиться на глубину 20 метров, потребовалось минут десять. Это было странно, ведь обычно спуск даже на большую глубину занимает две-три минуты. Но вот Саша наконец у дна — движения водолаза хорошо передаются по веревке. Тот, кто стоит на страховке, если он сам имеет достаточный опыт, может довольно точно сказать, что делает водолаз внизу. Вот он поплыл, вот нашел что-то интересное, вот собирает пробу, а сейчас остановился и собирается выходить наверх. Вместе с тем, насколько приятно бывает плавать под водой, настолько тяжело стоять на страховке. Мне пришлось спускаться под воду около тысячи раз и видеть еще больше погружений — все они окончились благополучно, но все же я не могу избавиться от беспокойства и нервного напряжения, когда водолаз находится под водой. Аквалангист под водой всегда занят и не чувствует тревоги или страха, тем неприятнее страхующему, которому приходится стоять у места погружений почти неподвижно. Часто думают, что погружения на малые глубины безопасны: если, скажем, водолаз спускается на глубину 3 метра, то и бояться нечего. Это совершенно неверно, опасность стоит рядом при любом погружении и большинство несчастных случаев как раз и происходит при легких и простых спусках, если при этом пренебрегают строгим соблюдением мер безопасности.
Но, хотя я и чувствовал движения Пушкина, то, что он видит под водой, оставалось для меня загадкой. Ждать пришлось долго, больше сорока минут: время, когда погружения были короткими, осталось позади. Наконец веревка дернулась трижды — пора поднимать водолаза. Вот он появился на поверхности, снял шлем. Его рассказ был отрывочен и несвязен, полон ярких образов: «Жестокая лунка… Ледяные ноги… Чернильная тьма… Стена, уходящая в бездну… Большой каньон… Удивительное обилие жизни внизу, вверху очень бедно… Страшная пучина…».
В первой разведке, как правило, участвуют все члены группы: впечатления одного человека под водой бывают очень субъективными, неполными и даже просто ошибочными. Можно проплыть рядом со многими животными, не заметив их, так как поле зрения в маске очень ограничено, или, наоборот, сделать обобщения на основании осмотра небольшого нехарактерного участка. Чтобы впечатления у каждого были самостоятельны, мы при разведке до окончания спусков обменивались мнениями только по самым важным вопросам, имеющим значение для безопасности или организации работы. Поэтому мы тут же поменялись местами, я обвязался веревкой, надел перчатки и акваланг, снял темные очки — все потонуло в ослепительном сиянии. Саша натянул мне шлем, и я опустился в лунку. Вода была красной от остатков взрывчатки и мутной от стекавшей с поверхности льда талой воды, сколько я ни смотрел, ничего не было видно.
Потом чуть обозначились ледяные стенки лунки и черное отверстие, ведущее вниз, и я нырнул туда. Почти моментально оказался в сплошной тьме, лишь наверху слегка просвечивал толстый лед; вниз и в стороны распространялся мрак. Постепенно глаза приспосабливались к переходу от ослепительного сияния к скудному освещению подводного мира, и я начал различать, что нахожусь как бы между ногами ледяного великана: с обеих сторон уходили вниз ледяные колонны, покрытые сплошной шубой кристаллов. Колонны были около метра в диаметре и опускались метра на три ниже поверхности льда. Они казались гигантскими под водой, где все предметы кажутся увеличенными почти в полтора раза. Но вот глаза привыкли к сумраку, внизу чуть обозначились неясные контуры дна, которое находилось на глубине 20—22 метров. Нырнул вниз, перешел на планирование и, взметнув тончайшую пыль, коснулся скал на глубине 20 метров. Ближе к берегу дно поднималось пологими уступами, там было так темно, что ничего нельзя было различить. Наоборот, глубже делалось светлее, и, посмотрев наверх, на лед, я понял причину этого странного явления. У берега лед, покрытый сверху толстым слоем снега, был совершенно темным, лишь кое-где свет пробивался через хорошо видимые трещины. Дальше от берега лед делался прозрачным: снега там не было. Вода была исключительно чистой, далеко вверху, как луна в небе, сияла наша лунка; все же здесь было куда темнее, чем в тех местах, где мы погружались раньше.
На двадцатиметровой глубине я увидел большую, ровную, заселенную морскими ежами площадку. Решив погрузиться глубже, я подплыл к ее краю, Площадка стала круто уходить вниз, здесь ее, точно мох, покрывали заросли гидроидов, и вдруг резко оборвалась.
Дальше падала вглубь отвесная стена, на которой лишь много ниже был заметен небольшой уступ. Стал осторожно погружаться, стена была ровной и гладкой, не за что было даже ухватиться рукой. С глубиной животных делалось все больше и больше, казалось, они поднимаются сюда из пучины, рождавшей жизнь, и покрывают скалу сплошным ковром. Всюду торчали гигантские асцидии, виднелось множество зеленых шершавых губок. Из их тела выдавались желтые конусы — это были выводные сифоны, — другие губки имели лишь один крупный сифон, третьи, казалось, вообще не обладали определенной формой. Колонии губок имели самые причудливые очертания, цвета и размеры. Росли здесь и кораллы, изящные, в форме увитого нежными полипами стержня, горгонарии, огромные мягкие лиловые альционарии. Когда я собрал несколько образцов, сетка сразу стала тяжелой. Осторожно заглянул еще глубже. Передо мной открылось незабываемое зрелище: прямо в бездну уходила Отвесная стена, казалось, что море не имеет дна, и здесь, совсем рядом, можно без труда опуститься на какую угодно глубину. Далеко внизу стену покрывали гигантские кувшины, но они были глубоко, видимо, на глубине около 50 метров. Кувшины, размером почти в человеческий рост, смутно белели на фоне черной воды. Это были или огромные губки, или асцидии, и хотя я знал, что подобные губки встречаются на больших глубинах и даже видел их во французском кинофильме «В мире безмолвия», но никогда не думал, что с ними придется встретиться в жизни. Очень хотелось тотчас же погрузиться вниз, но я подавил это желание: такое погружение трудно и опасно, к нему следует подготовиться заранее.
Потом, еще немного полюбовавшись бездной, повернулся и стал медленно подниматься. Попадалось много новых, интересных животных: крупная офиура с диском примерно в 5 сантиметров и подвижными, быстро шевелящимися лучами, новые морские звезды, кораллы, губки, Я снова поднялся на площадку и внимательно осмотрел ее. Кое-где в трещинах лежал черный песок, в него зарылись крупные двустворчатые моллюски с белой, отливавшей перламутром раковиной; рядом лежали хрупкие темно-коричневые морские гребешки и большие хищные морские звезды, которые явно были не прочь полакомиться моллюсками. В целом, однако, животных было немного, и это резко отличало площадку от только что осмотренной вертикальной стены.
Теперь глаза уже привыкли к полумраку и, продвинувшись к берегу, я стал различать отдельные чахлые кустики мягких кораллов. Потом стало совсем темно. На голых камнях лишь кое-где, в лучах пробивавшегося в трещины света, были видны редкие мелкие животные. Собирать пробы здесь предстояло в почти полной тьме, но все-таки хоть что-то можно было различить, а это давало возможность обойтись без электрического освещения. Погружение закончилось, план работ был ясен, можно было выходить наверх.
Первый день на новом месте был удачен и интересен. Мы собирались продолжить работу и в последний день 1965 года, но с утра задула пурга. Она не была особенно сильна и, вероятно, в любой другой день машины вышли бы на лед, но это было 31 декабря и, так или иначе, к нашему острову мы не попали. Вечером вся экспедиция собралась в кают-компании. Одежда была разнообразной — от праздничных костюмов, специально привезенных для подобных случаев, до повседневных кожаных курток. Большинство было радостно возбуждено предстоящей встречей Нового года. Употребление спиртных напитков в Антарктиде очень строго ограничено, и для некоторых это является серьезным лишением, а сейчас предстояло нарушить сухой закон — на столах стояло шампанское и водка. Наши повара тоже постарались к празднику. Однако мы с Пушкиным есть могли, сколько угодно, но не могли пить ни водку, ни даже шампанское — погружаться предполагали уже на следующее утро, а при погружениях, особенно в условиях Антарктиды, лучше не нарушать режим. Таким образом, наше участие в новогоднем празднике было почти символическим.
Уселись. Перед каждым лежал конверт с его фамилией, большинство соседей нашли там только что полученные праздничные телеграммы, в моем оказалась только напечатанная на машинке записка такого содержания: «Дорогой товарищ! Руководство экспедиции поздравляет Вас с Новым годом и надеется, что зимовка не покажется Вам слишком долгой». Все вместе не способствовало праздничному настроению: мысли были далеко от Антарктиды, дома, с семьей. Я не придаю значения поздравлениям, но получить только стандартное пожелание — впрочем, зимовка не входила в наши планы — было как-то не совсем приятно. Как потом выяснилось, телеграммы мои запоздали.
Следующий день был первым днем нового, 1966 года. Пурга, то усиливаясь, то ослабевая, продолжалась, временами видимость уменьшалась до нескольких метров, потом вновь становилось яснее. Картина была безрадостная, оставалось ждать. Такие дни довольно тягостны, и я, во всяком случае, переносил безделье хуже, чем тяжелую работу. Правда, в первый день с удовольствием отдыхаешь, но на второй день это уже не радует, браться за обработку материала тоже не хочется — ведь завтра пурга может утихнуть, снова начнутся погружения. Оторванность от семьи и дома остро ощущается в такое время: обычно работа заглушает подобные чувства. Помимо этого, очень неприятной оказывается невозможность сменить обстановку: здесь некуда пойти, кругом лед и снег. Острова далеко, на экскурсию туда нужно несколько часов, и даже для тех, кто в принципе может найти такую возможность, она выпадает очень редко. Те же, кто связан со сроками наблюдений, вообще не могут себе этого позволить. К тому же, хотя природа Антарктики очень интересна, экзотична, вызывает в человеке сильные чувства — она удивительно однообразна. Тот, кто видел три гнездовья пингвинов, видел их все — ничто не отличает их друг от друга. Многим не хватает привычной обстановки своей квартиры, комфорта, деревьев, леса. Зимовщик может обрадоваться, увидев на скалах клочки зеленоватого мха, в обычных условиях этот же человек наступит на него ногой, ничего не заметив. Конечно, огромное большинство работающих здесь успешно справляется со своим делом и не чувствует особенных лишений, но все-таки антарктическая специфика безусловно существует. Нам было легче, чем другим: кроме обычной природы Антарктики, перед нами был открыт неисчерпаемый и фантастический подводный мир, да и пробыть здесь предстояло всего несколько месяцев. И все же психологические трудности в Антарктике серьезнее, чем те, которые сразу бросаются в глаза — снег, холод, ветер, ослепительное солнце летом и темнота зимой.
На второй день нового года ветер утих. Вопрос нашей доставки на место спусков разрешился благополучно: нас взялся возить В. И. Сердюков, главный инженер предыдущей экспедиции, оставшийся на лето в Антарктиде для постройки нефтебазы. Он был хозяином «газика» (легкого гусеничного вездехода) и возил на нем монтажников и строителей на остров. И мы, и они уезжали сразу после завтрака, а очередность зависела от того, кто будет готов первый. Нас было всего двое, а монтажников больше десятка, так что не удивительно, что мы почти всегда оказывались впереди. Около девяти часов утра обычно уже были на острове, переезд занимал всего минут двадцать.
Январь в Антарктиде — самый теплый месяц, он соответствует нашему июлю. Лунка теперь не замерзала ночью, наоборот, все таяло, и она расширялась день ото дня. Снег оседал под солнцем, на поверхности появлялись новые и новые скалы, наш остров вытаивал прямо на глазах. Вскоре балок одной стороной уже стоял на камнях, а прямо под санями тек ручеек талой воды. Вблизи образовалось озерцо с ледяной водой, она была чистой и прозрачной, а сверху озеро покрывал тонкий ледок. Отсюда мы обычно брали воду для питья.
Условия были удивительно благоприятны. Было тепло, на острове мы оставались одни, никто нам не мешал, и мы могли работать спокойно. В нашем распоряжении было много времени, мы не ездили обедать, а готовили сами на газовой плите. Приготовление пищи и еда занимали около часа. С кухни можно было брать любые продукты, но ели мы почти всегда одно и то же — жареное мясо и пили чай со сгущенным молоком, лишь иногда мясо заменяли печенкой или котлетами. Известный полярный исследователь Вильяльмур Стефанссон годами питался только мясом тюленей и мускусных быков и чувствовал себя прекрасно; мы руководствовались его опытом, и нам действительно не хотелось ничего другого, даже гарнир мы почти не ели. Стефанссон писал, что мясо делается вкуснее, если его не солить — попробовали и. к своему удивлению, убедились, что это действительно так. Видимо, Стефанссон знал потребности людей, выполняющих тяжелую работу в полярном климате, лучше, чем многие современные врачи и гигиенисты. Во всяком случае, весь месяц, пока мы работали на этом месте и готовили сами, наше самочувствие было совершенно превосходным, лучше, чем до этого и потом.
Поджаривание мяса было моей обязанностью, зато после обеда я мог полчаса вздремнуть, а Саша в это время превращал балок из столовой в лабораторию. Сон, хотя и короткий, очень освежал, утомление от спусков проходило, появлялась бодрость, свежесть. Разборка занимала несколько часов, примерно к семи часам вечера мы кончали работу и то и дело с нетерпением посматривали на дорогу, точнее сказать, просто колею от вездехода. Вскоре на ней появлялась медленно ползущая точка, которая превращалась в ревущую машину; она неслась вперед, взметая гусеницами снег. Потом Валерий Иннокентьевич лихо разворачивал «газик» у самого балка, мы быстро грузили разряженные акваланги, садились в вездеход и меньше чем через полчаса, как раз к ужину, были в Мирном.
Погружения были теперь спланированы на неделю вперед: не было необходимости собирать сразу много количественных проб, что раньше вызывало напряжение и спешку при разборке. С самого начала количественные сборы мы чередовали с качественными, подводным фотографированием, наблюдениями за рыбой. Работа шла гораздо ровнее, планомернее и спокойнее.
В первый рабочий день нового года сделали по одному погружению, со следующего дня решили испытать систему четырех погружений в день. Правда, новый год преподнес нам неприятный сюрприз: у Пушкина резко ухудшилась проходимость евстахиевых труб, соединяющих полости среднего уха и носоглотки. Когда водолаз опускается под воду, давление снаружи увеличивается. Тело водолаза, впрочем, этого не ощущает, но зато чувствуется надавливание на барабанную перепонку. Если проходимость евстахиевых труб хорошая, достаточно сделать глотательное движение, давление уравновесится, ощущение надавливания и боли исчезнет. Плохая проходимость обычно бывает при насморке или простуде, но в данном случае дело было не в этом: видимо, Пушкин слишком быстро опустился под воду при одном из предыдущих погружений. Произошло надавливание, кровь прилила к среднему уху, отчего и ухудшилась проходимость. Правда, Саша все-таки мог погружаться, но лишь очень медленно, спуск на глубину 20 метров занимал 7—8 минут. Самым правильным для него было бы не спускаться под воду несколько дней, но у нас каждое погружение было на счету. Решили, что пока он будет погружаться не глубже 5—6 метров, потому что при таких спусках этот недостаток не имел большого значения. Несколько дней прошло без особых новостей, к нашему удивлению, мы легко переносили два погружения в день и теперь делали каждый по три спуска за два дня. Правда, уши у Пушкина все еще были не совсем в порядке, а ему, несмотря на это, пришлось погружаться глубже. Дело в том, что мы уже подошли вплотную к предельно возможному времени пребывания на глубине 30—35 метров. Нас нередко спрашивали, сколько времени можно пробыть под водой. Этот вопрос, как часто бывает, не имеет одного ответа: все зависит от запаса воздуха у водолаза, глубины погружения и некоторых других, менее важных, факторов. Наши акваланги содержали большой запас воздуха: давление в баллонах составляло 200 атмосфер, на глубине 10 метров мы могли работать час или даже несколько больше. На глубине 40—50 метров этого воздуха хватало на 20—25 минут, но при таком времени погружения уже нужно делать остановки при выходе из воды: быстрый подъем угрожает кессонной болезнью. Мы выбирали время так, чтобы можно было выйти на поверхность немедленно, или же, по крайней мере, лишь с одной остановкой на глубине 3 метра. Поэтому можно было пробыть под водой только 10 минут на глубине 50 метров, 15 минут на глубине 40 метров и 20 минут на глубине 30 метров; на меньшей глубине время практически ограничивалось уже запасом воздуха в акваланге.
Но все сказанное правильно только для первого спуска а день: при втором погружении дело обстоит иначе. Азот, растворившийся в крови во время первого спуска, не успевает выделиться за промежуток между погружениями, и опасность кессонной болезни значительно возрастает. Поэтому второй спуск был бы вполне безопасен только при глубине меньше 13 метров, но мы считали, что без большого риска все же можем спускаться на короткое время до 20 метров, но не глубже. Все это означало, что если бы Пушкин спускался оба раза в день на малую глубину (а время пребывания водолаза там велико), то вскоре все работы на мелководье были бы окончены. После этого второй спуск потерял бы свою ценность, на малую глубину спускаться было незачем, на большую нельзя.
Однако прямо опуститься на 20 метров Саша не мог и придумал для этого вспомогательный прием. Он стал брать с собой тяжелый водолазный свинцовый пояс, привязанный к веревке. Я держал веревку натянутой, Саша передавал по ней сигнал «потрави конец». Я очень осторожно опускал пояс вниз на 1—1,5 метра, Саша погружался и, удерживаясь за пояс, через шлем зажимал себе нос и продувал уши — постепенно давление выравнивалось, он мог погрузиться еще немного глубже и так добирался до глубины 20 метров. Сразу должен сказать, что я отнесся к этому новшеству без энтузиазма. После погружения нужно было тотчас вытащить пояс наверх, чтобы в нем не запутался спусковой конец, это было тяжело и неудобно, в это время я не мог как следует страховать водолаза. Я всячески настаивал, чтобы Пушкин поскорее отказался от своего метода, но он считал, что иначе рискует порвать барабанные перепонки, и на некоторое время мне пришлось смириться.
За несколько дней собрали порядочно материала, я сфотографировал под водой многих животных. Нам обоим удалось найти немало нового: я обнаружил крупного хитона, особого примитивного моллюска, раковина которого состоит из восьми отдельных пластинок, и совершенно необычного белого моллюска с огромной, в ладонь, мягкой ногой и крошечной, около 2 сантиметров в поперечнике, тончайшей раковинкой. На долю Пушкина досталась большая ярко-оранжевая губка — она заняла целый большой таз.
Как это всегда бывает, случались и неожиданности. Однажды Сердюков привез нас и ненадолго задержался: он, как и многие другие, имел любительский киноаппарат и хотел заснять погружение водолаза. Пушкин — в этот день он спускался первым — стоял у лунки, я надел ему шлем. Неожиданно из воды высунулась голова небольшого тюлененка, который обычно грелся на солнце метрах в четырехстах от нашей лунки. Пушкин немедленно прыгнул в лунку — интересно было посмотреть на тюленя под водой, Сердюков застрекотал своим «Экраном». Тюлень и Пушкин одновременно высунулись из воды, на тюленьей морде было написано полнейшее недоумение: такого зверя ему никогда не приходилось встречать! Саша протянул руку и коснулся тюленьих ласт — тот неожиданно зло зафырчал, оскалился и скрылся под водой. Пушкин тоже нырнул, но ничего уже не увидел, тюлень плавал куда ловчее и быстрее. Потом тюлененок еще не раз появлялся в нашей лунке, но это никогда не совпадало с погружением водолаза. Он распугал всю рыбу, она стала очень острожной и пряталась под камнями.
На нашем острове Токарева располагалась самая крупная в окрестностях Мирного колония пингвинов Адели, они занимали почти половину всех скал. Конечно, их все-таки было меньше, чем на Хасуэлле, но там они образуют несколько десятков колоний, здесь же поселились одним огромным гнездовьем. Были, впрочем, и здесь отдельные небольшие группы птиц, одна, совсем маленькая, меньше десятка пар, располагалась метрах в тридцати от нашего балка. Рядом с нами проходили пингвиньи тропы, но птицы, как и на острове Строителей, обычно не обращали на нас внимания. Лишь однажды — мы как раз сидели у лунки, готовясь к очередному погружению, — к нам пожаловал пингвин-исследователь. Он внимательно осмотрел акваланги, пощупал клювом металлические детали, ремни, прошелся по снятым гидрокостюмам. Мы сидели тихо, стараясь не пугать птицу, хотелось посмотреть, что она станет делать дальше. Пингвин-ученый оказался необычайно пунктуальным: он заглянул во все ведра, в которых мы хранили сборы, пощупал сетки, осмотрел рамки, долго разглядывал веревку. Потом он подошел к лунке. В воду был опущен привязанный шнурком термометр. Пингвин потянул клювом за шнурок, вытащил термометр и долго смотрел на него сначала правым, потом левым глазом. Видимо убедившись, что температура воды вполне нормальная, — 1,5° птица повернулась и спокойно удалилась к своей колонии. По каким причинам поведение этого экземпляра так отличалось от поведения всех его сородичей, нам так и осталось неясно.
Мы погружались ежедневно, но довольно часто между окончанием разборки и приходом вездехода оставался час или два. Это время мы обычно проводили в пингвиньей колонии, наблюдая за жизнью этих аборигенов Антарктики. Однажды я отправился к пингвинам. Прямо на голову мне пикировали поморники, гнезда которых, как это нередко бывает, располагались рядом с колонией пингвинов. Я не обращал особого внимания на этих надоедливых птиц — накануне прочел в книге Роберта Скотта, что поморник лишь слегка касается грудью головы человека, но не ударяет его и не клюет. Было тепло, и я шел без шапки, твердо веря в силу печатного слова. Внезапно мне показалось, что меня стукнули по голове тяжелым мешком, я сел на землю, в ушах звенело. Птица, ударившая меня грудью, тоже была ошарашена, села рядом и озадаченно вертела головой. Ошиблась ли она в расчете, произошло это намеренно или случайно, не знаю, да тогда было и не до того. После этого случая я стал относиться к поморникам настороженно и решил достать у монтажников нефтебазы специальный металлический шлем для защиты головы от падающих предметов. Впрочем, шлем не понадобился: птенцы поморников росли, родительский инстинкт у взрослых ослабевал, и они нападали на человека уже не так настойчиво.
6 января 1966 года было для меня знаменательной датой — исполнилось девять лет со дня моего первого погружения под воду. Самодельный подводный аппарат, который изготовил я вместе с моим товарищем Толей Зосиным, обладал поистине уникальным набором изъянов и недостатков и, к счастью для его авторов, был использован всего для двух погружений в плавательном бассейне. Впрочем то, что тогда я погрузился первый раз, не совсем верно. Мне было всего лет тринадцать, когда я попытался спуститься под воду, — до сих пор не понимаю, как разрешили мне это родители, впрочем, они скорее всего просто не думали, что это может быть опасно. Я уже знал, что под воду надо подавать сжатый воздух, и он шел из четырех плавающих на поверхности туго надутых футбольных камер к регулирующему крану, а оттуда в надетую на меня маску от противогаза. В руках я держал сетки с камнями, чтобы не выбросило на поверхность. Глубина составляла всего 2 метра, воздуха хватило минуты на полторы. Я ничего не увидел, вода была мутной, в наклонно стоящих стеклах противогаза все двоилось. На следующий день, решив повторить спуск, вновь стал велосипедным насосом накачивать камеры, но было очень жарко и две из них лопнули со страшным шумом. На этом мой первый водолазный аппарат закончил свое существование, и я забыл о нем надолго. Но тот прибор, в котором мы спускались в бассейн, несмотря на все свои недостатки, выполнил свою роль — через три месяца я поступил в школу легководолазов. Про акваланги еще только ходили неясные слухи, и под руководством опытнейшего водолаза Дмитрия Рихардовича Креймана мы учились погружаться в вентилируемом и кислородном водолазном снаряжении. К Дмитрию Рихардовичу, или просто Рихардычу, как мы его называли между собой, я навсегда сохранил чувство глубокой благодарности. Он был одним из основателей подводного дела в нашей стране, и немало водолазов получили под его руководством первое крещение в воде. Конечно, многое из того, что делалось десять лет назад, теперь кажется примитивным, наивным и смешным. Наш опыт, возможности и снаряжение здесь, за 15 000 километров от Ленинграда, трудно даже сравнивать с тем, что было тогда, но все же воспоминания о первых шагах навсегда сохраняют особую прелесть. В годовщину начала своей подводной деятельности мне предстояло сфотографировать животных на глубине 30—38 метров. Я погрузился вниз с двумя фотоаппаратами и лампами-вспышками и провел там полчаса. Еще несколько лет назад такое погружение в Антарктиде казалось бы пустой фантазией.
На следующий день подводный мир стал изменяться. Шуба ледяных кристаллов на сосульках исчезла, они стали тонкими и как бы обглоданными, а еще через день растаяли окончательно. Вода подо льдом до глубины 3—5 метров стала мутной, в ней плавало множество мелких водорослей и рачков, обитавших прежде среди ледяных кристаллов. Откуда-то из глубины, почуяв обилие пищи, появились гребневики и медузы. Гребневики — плавающие планктонные хищники — были очень изящны. Они имели тонкое полупрозрачное тело бочонкообразной формы и медленно двигались при помощи тончайших щетинок, восемью рядами расположенных со всех сторон тела. Реснички сверкали, когда гребневик плыл, по его боковым линиям, казалось, пробегали огоньки. Отдельные гребневики были довольно велики, они с трудом помещались в трехлитровой банке. Они плавали вверх и вниз, поднимаясь откуда-то из глубоких слоев воды к самой поверхности льда, а потом вновь опускались обратно. В большом количестве появились и разнообразные медузы. Интересно, что у большинства из них были сожители — крупные рачки-амфиподы. Это были очень своеобразные животные — их огромные глаза занимали всю голову; такие большие глаза, видимо, облегчают рачку поиски медузы, в которой он живет. В самых маленьких медузах рачки были длиной всего в несколько миллиметров, но в крупных они достигали 5—6 сантиметров. Паразиты часто обладают упрощенной организацией, но внешне эти рачки не были примитивны. Если медуза разрывалась при ловле, они начинали быстро плавать в воде, но сам рачок, скорее всего, однажды попав в медузу, никогда ее не покидает. Рачков, вероятно, можно считать не паразитами, а комменсалами— сожителями медузы, не приносящими ей ни вреда, ни пользы и питающимися той пищей, которую медуза вылавливает из воды.
Работа шла успешно, и мы решили начать постепенно продвигаться в глубину — нам нередко вспоминались огромные кувшины на отвесной стене, уходящей в бездну. Взяться за это предстояло мне: состояние ушей у Пушкина медленно улучшалось, но он все еще не мог спускаться вниз с достаточной скоростью. Мы не раз обсуждали вопрос о том, на какую глубину вообще следует здесь спуститься. Эта проблема имела две стороны — практическую и психологическую. Нужно было решить: ввести для всех одну предельную глубину или установить ее отдельно для каждого водолаза — в этом и состояла психологическая сторона вопроса. Второй вариант обеспечивает более эффективную работу, так как наша подготовка и опыт неодинаковы. Зато сразу же возникают затруднения: те, кто допущен к спускам на меньшую глубину, считают себя обиженными, а свои способности — недостаточно оцененными. Это вызывает ухудшение отношений, делает работу неприятной и может полностью обесценить небольшое увеличение эффективности. Я долго размышлял над этой проблемой и в конце концов склонился к первому варианту. Максимальную глубину для всех троих — считая Грузова, который скоро должен был приехать — решили определить в 50 метров, что было несколько меньше той глубины, на которую мы спускались на Севере. Я уверен, что мы вполне могли бы спуститься и глубже, по крайней мере, до 70 метров, но риск при этом значительно увеличивался, так как у нас не было опыта работы на такой глубине, а Антарктида — неподходящее место для подобных экспериментов. К тому же ценность столь глубоких спусков с точки зрения научных результатов была бы не очень велика — мы не могли пробыть на этой глубине больше пяти минут. Мы решили ни при каких условиях не опускаться глубже установленного предела.
Погружения на большую глубину требуют особых навыков. Чтобы их восстановить, следовало сперва сделать три-четыре спуска на глубину 42—43 метра. На этой глубине в скале был небольшой выступ, на котором можно было отдохнуть, что при глубоководных погружениях очень важно. Спуски эти оказались не слишком сложными, самочувствие под водой было хорошим, я собрал довольно много ранее не встречавшихся нам животных. С выступа огромные кувшины были хорошо видны, и можно уже было рассмотреть, что это губки.
Однако спуститься к ним было значительно труднее, так как у вертикальной стены нельзя было остановиться: меня немного тянуло вниз, губчатая резина костюма сжималась с глубиной. Невозможно было и повиснуть на веревке: я начинал качаться и не мог собирать животных. Следующее погружение было на глубину 47—50 метров. Нырнул вниз и через минуту был уже на глубине 20 метров, после полуминутного отдыха опустился вниз, на площадку на глубине 36 метров, оттуда — на уступ на глубине 42 метров. Теперь предстояло погрузиться глубже. Начал очень осторожно спускаться, чуть-чуть противодействуя погружению слабыми гребками ласт. Стена, сплошь покрытая животными, проплывала на расстоянии полуметра от моей маски. На глубине 45—46 метров население изменилось: вместо зарослей гидроидов появилась масса червей в известковых трубках, из которых высовывались только венчики щупалец. Среди червей росли изящнейшие ажурные известковые сетки — колонии мшанок. На стене сидело множество необычайных офиур, с шестью длинными и тонкими, усаженными множеством шипов лучами. Чаще всего у офиур бывает пять лучей, формы с шестью лучами довольно редки. Я остановился и стал собирать животных в пластмассовый сосуд, состоящий из нескольких отделений, закрытых выдвигающимися крышками, — очень удачное изобретение Грузова. Приходилось все время грести ластами и одновременно складывать животных в сосуд. Огромные кувшины губок были еще на несколько метров ниже меня, увы, глубже 50 метров. Однако я заметил несколько колоний примерно на той же глубине, на которой я находился, но на расстоянии 20—30 метров по горизонтали. Я раздумывал, подплыть к ним сейчас или же в следующий раз спуститься туда сверху.
Внезапно мое самочувствие изменилось: возникло чувство нереальности окружающего мира, все вокруг стало терять свою четкость, предметы по краям поля зрения расплывались, утрачивали свои контуры. Это были первые симптомы действия глубины, видимо, свою, хотя и очень простую, работу я делал слишком быстро. В этом первом сигнале опасности еще не было ничего угрожающего, усилием воли можно было вернуть предметам их реальность, я вполне владел собой и хорошо знал, что теперь следует быстро, но без всякой спешки, не делая резких движений, подниматься наверх. Опытный подводник чувствует первые, едва заметные сдвиги в своем состоянии, новичок же осознает опасность только тогда, когда она уже становится серьезной. Конечно, лучше не переходить границу, за которой начинается глубинное опьянение, но его первые симптомы нужно хорошо знать, не бояться и уметь действовать правильно. Я тотчас перестал двигаться, подал сигнал подъема. Саша стал вытаскивать конец, и я немедленно начал всплывать. На глубине 43 метра нормальное состояние внезапно полностью восстановилось, и я прекратил подъем. Здесь тоже было немало интересного и стоило остановиться на несколько минут, пока не истекло время безопасности. При следующем глубоком погружении я уже прямо спланировал к губкам. Они были не так велики, как сначала показалось, несколько меньше метра в высоту, всю поверхность их густо усеивали многочисленные рачки-изоподы. Губки были очень плотные и вязкие, нож застревал, и в конце концов я просто оторвал одну из них от скалы. При этом спуске — глубина была 47 метров — я чувствовал себя гораздо лучше, чем при предыдущем. Навыки работы на глубине, видимо, быстро восстанавливались.
Хотя Пушкин еще не мог спускаться глубоко, и ему встречалось немало нового. Одно погружение было целиком посвящено охоте на рыбу, после появления тюленя она стала пугливой, пришлось прибегнуть к подводному ружью. Саша собрал довольно много рыб, некоторые были из редких. При другом погружении он заметил необычную губку под камнями, рядом с ней стояла небольшая рыбка. В тот раз основной задачей был количественный сбор, и губка осталась под водой до более удобного момента. Почти при каждом спуске Саша проплывал рядом с губкой — рыба была все на том же месте. Наконец дошел черед и до губки, и тут, при ближайшем рассмотрении, она оказалась кладкой рыбьей икры; икра была крупная, внешне похожая на кетовую, но бесцветная и почти прозрачная. Пушкин стал искать другие кладки и нашел вблизи еще одну.
Для А. П. Андрияшева эти находки были очень интересны, так как никому еще не приходилось видеть кладку икры антарктических рыб, хотя в пойманных рыбах икру находили нередко. Крупные размеры икринок давали основание предполагать, что они развиваются длительное время — Андрияшев даже высказал мысль, что на это может потребоваться более года. Было очень заманчиво подтвердить это предположение, так как пока подобные факты еще не встречались, и поэтому нас просили собирать небольшие пробы из кладки раз в месяц, чтобы выяснить, с какой скоростью развивается малек в икринке. Первые найденные кладки, к сожалению, были собраны целиком, никто из нас не предполагал, что икра будет обнаружена при этом спуске, а водолаз под водой не может помнить инструкции на все случаи жизни. Еще два погружения были потрачены на поиски новых кладок, казалось, что раз найдены сразу две, не представит труда отыскать и еще. Пушкин нашел несколько редких животных, но икры больше не было, и пришлось примириться с тем, что понаблюдать за развитием мальков не удалось.
Случались, впрочем, и такие находки, которые не имели научной ценности. При одном из погружений я заметил среди камней странные черные щупальца и подплыл ближе. Это оказался веник, самый обычный банный веник, торчащий среди скал. Попал он сюда, на расстояние 3 километров от поселка, очень просто. В Мирном весь мусор выбрасывают на лед рядом со станцией, а потом, когда лед взламывается, все уплывает в море. Понятно, что мусор уносит при этом далеко и он оказывается в самых неожиданных местах.
За две недели мы не спускались всего один день; погода была на редкость хорошей и устойчивой. Это время вообще осталось в памяти как лучший период нашей экспедиции; мы были в отличной форме, прекрасно чувствовали себя и под водой, и на поверхности, даже уши у Пушкина, наконец, прошли. Необходимость много работать не тяготила нас; дело было интересным, мы встречали много нового, просто приятно бывало снова оказаться в подводном мире. Наши отношения были ровными и спокойными, казалось, больше нечего было желать. Только одна вещь временами беспокоила меня. Все чаще и чаще хотелось хоть немного побыть одному, такой возможности я не имел уже несколько месяцев. Может показаться странным, но только это порой ощущалось как лишение. Было ясно, что единственный способ избавиться от этого неприятного ощущения — побродить одному несколько часов, тем самым нарушив установленные в экспедиции правила, которые категорически запрещали хождение в одиночку. Все же я считал, что если выберусь на остров Хасуэлл, до которого от нас было немногим больше километра, то нарушение не будет слишком грубым и к тому же о нем никто не узнает. Действительно, объяснить руководителям экспедиции подобное желание и получить разрешение было бы очень трудно, если только вообще возможно. Дело было даже не в том, что это опасно, — едва ли я подвергался большей опасности, чем при переходе улицы в городе, — а в том, что начальники несли ответственность за выполнение правил техники безопасности, а здесь, как уже говорилось, ходить одному запрещалось.
Выбрав день, когда мы сделали по одному погружению и рано закончили спуски, я отправился на Хасуэлл. Снег на этот раз был плотным, я шагал бодро и уже через 15 минут поднимался по пологому склону из плотного фирна к скалам острова. После ледяных просторов здесь казалось необычайно приятно: текли ручейки, скалы были нагреты солнцем, растущие кое-где зеленые мхи и лишайники составляли контраст с коричневыми и черными горными породами. Стояла необычайная тишина, только далекие птичьи крики и журчание текущей воды нарушали ее. Хотя я не увидел почти ничего нового по сравнению с первым посещением острова, но все же провел там несколько часов и вернулся отдохнувшим и веселым. Больше желание побыть одному ни разу не чувствовалось с такой силой.
Между тем «Обь» уже вышла из Австралии, и на ее борту среди прочих полярников был Женя Грузов. Мы не раз обсуждали проблемы, возникавшие в связи с его прибытием. По одному из первоначальных планов мы должны были до отплытия в Антарктиду провести совместные погружения под лед Белого моря, испытать всю технику и, главное, сработаться. Однако обстоятельства сложились так, что выполнить это оказалось невозможно, и, если не считать нескольких погружений четыре года назад в дальневосточной экспедиции, мы не имели опыта совместных спусков. Это было неприятно, тем более что мы знали Женю как человека, не склонного придавать значение экономии времени и организации работы, а это лежало в основе всей нашей деятельности. Вызывало у нас тревогу и то, что последние полтора года он практически не спускался под воду и никогда не погружался в условиях, сходных с антарктическими. Впоследствии выяснилось, что эти наши опасения были если и не совсем безосновательными, то, во всяком случае, сильно преувеличенными.
Едва ли было бы правильно, чтобы Грузов начинал погружения в нашей теперешней лунке, где водолаз должен был в полной тьме нырять на глубину 20 метров, так как ему грозила опасность порвать барабанные перепонки при первом же спуске. Следующее место погружений мы предполагали выбрать примерно в 400 метрах от балка, где располагалась отмель с глубинами от 2—3 метров. Нужно было заранее подготовить там лунку.
Прибытие «Оби» ожидалось в середине января, и у нас еще было несколько дней. Подготовку к взрыву мы вели, не прекращая погружений и пользуясь теми часами, которые оставались после разборки проб. Пробурили несколько отверстий и измерили глубину — на этот раз она соответствовала указанной на карте. Выбрали место с глубиной около 7 метров, на расстоянии 20—30 метров от него глубина возрастала уже до 30 метров, и это давало возможность опускаться довольно глубоко. Зато с третьим местом погружений — мы предполагали обосноваться на противоположной стороне острова — не повезло. Мы не достали дна даже на глубине 60 метров, а ближе к берегу шли торосы и на льду лежал настолько глубокий снег, что пробиться к воде мы не смогли.
Были основания ожидать от новой лунки интересных находок: мы надеялись обнаружить заросли гигантских бурых водорослей. Во всех морях вместе с такими водорослями встречаются особые, не попадающиеся нигде больше, животные и мелкие водоросли, иными словами, гигантские бурые водоросли образуют особую зону моря. Мы полагали, что наше новое место подходит для этих растений: на льду не было снега, значит, под водой светло, а свет как раз необходим для роста водорослей. Пока в тех местах, где мы работали, не было никаких следов подобных водорослей, а поскольку они не спускаются на большие глубины, можно было надеяться найти подводные леса там, где мы еще не погружались.
Пробурили лед почти на всю его толщину и подготовили шпуры для взрыва. Взрывал снова Иван Федосеевич Кулик, тот самый опытный взрывник, который рвал первую нашу лунку. На этот раз, чтобы не потерпеть неудачи, он сразу заложил в шпуры — благо они были глубокие и места хватало — почти ящик взрывчатки. Раздался взрыв огромной силы, лед взлетел на воздух на площади в 50 квадратных метров. Мы сразу же очистили небольшое, примерно 1,5X2 метра, отверстие и подготовились к спускам. Натянув скафандр, полный надежд, стоял я рядом с прорубью.
Как только я опустил голову в воду, сразу стало видно дно, и я добрался до него без всякого труда. Мне представилась мрачная картина: взрыв был настолько силен, что раздробил камни под водой. На скалах лежали разорванные морские звезды, переломанные ежи, убитая и оглушенная рыба. Водоросли действительно были, но не те, которых мы ожидали: дно покрывал ковер нежнейших микроскопических диатомовых водорослей, казалось, что на нем лежит толстый слой коричневого пуха. Толщина этого слоя достигала нескольких сантиметров.
Я находился на холмистом дне, местами изрытом узкими, шириной 2—3 метра, каньонами. Население было однообразным: диатомовые водоросли, морские ежи, мелкие звезды и гидроиды — все это не было новым. Опустился в каньон и по нему добрался до крутого спуска, уходившего вниз на глубину примерно 30 метров. Здесь жизнь была значительно богаче, но тоже не представляла ничего особенного, это было сообщество мягких кораллов, характерное и для всех предыдущих разрезов. Впрочем, на отвесной стене я увидел огромную губку, раньше такие встречались нам только глубоко, а здесь было всего 18 метров. Везде было очень много голотурий — морских огурцов, гораздо больше, чем мы видели раньше, попадались огромные красные морские звезды, такие же, как у мыса Мабус, где мы доставали гидрологическую вертушку. Складывалось впечатление, что разница состоит только в количестве животных, новых же находок не предвиделось. Впоследствии это оказалось не совсем верно. Я переложил одну особенно большую звезду на заметное место, рассчитывая потом сфотографировать ее вместе с человеком под водой, и стал собирать рыбу. Взрыв уничтожил и оглушил ее на площади примерно в 100 квадратных метров, и нужно было, тщательно ее собрав, составить представление о том, сколько рыбы обитает на дне. Такие данные, скорее всего, невозможно получить другим способом. Рыбы набралось около килограмма, не так мало, если учесть общую площадь морского дна. Хотя погрузиться в новую лунку было нетрудно, сразу же обнаружилась одна ее неприятная особенность. При погружении на значительную глубину веревка здесь трижды перегибалась на скалах: у спуска в каньон, при выходе из него и еще один раз в глубине. Из-за этого страхующий не чувствовал движения водолаза под водой и, что еще хуже, переданный сигнал едва ощущался на другом конце веревки. Надо сказать, что это было не особенно приятно. После этого спуска мы вернулись к своей старой лунке и продолжали работать там.
Источник: М.В. Пропп. С аквалангом в Антарктике. Гидрометеорологическое издательство. Ленинград. 1968