На улице играют дети. В игре возникают споры, иногда драка, после чего дети часто бегут жаловаться папам и мамам — своей опоре в жизни, своим богам и кумирам, своим защитникам.
Папы и мамы, дети и внуки — настолько распространены и всеобщи эти категории в современном обществе, в Америке и Франции, СССР и Польше, Швеции и Италии, что человеку, не занимающемуся специально этнографией, даже трудно представить себе, что где-то может быть иначе, что не всегда было так, что парная семья — не вечно существовавшая ячейка общества, возникшая вместе с ним, а плод длительного развития. Но ведь есть иначе устроенные общества и не где-нибудь на краю земли, а недалеко от нас, например, в Турции или Афганистане — мусульманских странах, где разрешено многоженство.
В Восточном Афганистане высоко к небу задирают свои вершины непроходимые хребты Западных Гималаев, а за ними на север лежит Тибет — самое высокое плоскогорье земли, где люди живут на такой высоте, на которую в Европе поднимаются лишь высококвалифицированные и опытные альпинисты. Там другие обычаи, другая культура; там в отличие от мусульманского многоженства было до недавнего времени распространено многомужество. А до этих форм быта по всему миру — территориальная община, родовая община; счет родства по мужской линии — патриархальный родовой строй, счет родства по женской линии — матриархат знаменуют собою последовательные достижения общества в самоупорядочении, в установлении все более и более совершенной структуры. И если сейчас общественные отношения людей стали независимы от их родственных взаимоотношений, то это тоже историческое достижение, шаг по пути прогресса, а не изначально данное состояние. Было время, о нем красочно писал Энгельс в книге «Происхождение семьи, частной собственности и государства», — производственные отношения были неотделимы от отношений родства, отношения родства составляли основную структуру общества и играли определяющую роль в его жизни.
Человечество очень удивилось, когда узнало об этом — об иных, отличающихся от современных формах общественной организации, скрывающихся во тьме времени, о своеобразных формах семейно-брачных отношений, господствующих у первобытных народов земли — в африканских джунглях и австралийских пустынях, на залитых солнцем островах Океании. Этнография, наука о народах, как раньше думали, о первобытных народах, не сразу поняла, что увиденное в заброшенных уголках земли — не экзотика и варварство, а история. В общественных установлениях и семейно-брачных обычаях американских индейцев и австралийцев, папуасов и африканских негров, полинезийцев и эскимосов можно увидеть ту эпоху в истории человечества, которая уже прошла для европейцев.
История этнографии заполнена героическими подвигами путешественников и наблюдателей жизни древних народов, продиравшихся сквозь джунгли, болевших тропическими болезнями, замерзавших на крайнем севере, чтобы только проникнуть в непонятное, воочию наблюдать древнюю жизнь и понять ее. Но не менее драматичными событиями заполнено и обобщение добытых в путешествиях фактов — тишина профессорских кабинетов бывает обманчива, а недоверие к высказанным мыслям ранит сильнее, чем стрела дикаря.
Трагически одиноко прожил свою жизнь немец Бахофен, один из самых мудрых и проницательных этнографов прошлого века, юрист и историк, спокойно трудившийся в тиши кабинета. Он нигде не путешествовал, но собрал огромный арсенал фактов о жизни первобытных народов из записок путешественников по неизведанным землям, первобытной жизни европейцев из древних греческих источников и суммировал их в книге «Материнское право». Скучная это была книга. Очень академично написанная, сухая, тяжелая по языку и стилю, по какую бурю негодования вызвала она в буржуазном мире, а у многих вызывает и теперь! Бахофен доказал, причем сделал это убедительно, почти неопровержимо, что в истории человечества было такое состояние, когда при групповом браке и неясном отцовстве счет родства велся по материнской линии, женщины занимали господствующее положение, в мире царил матриархат. Невинная на первый взгляд мысль, а сколько в ней яда для сторонников неподвижности человечества и изначальности общественных институтов!
Книга Бахофена появилась почти одновременно с великим произведением Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора или сохранение избранных пород в борьбе за жизнь» (1861 и 1859 гг.). Обе они были встречены взрывом негодования, но в дальнейшем история уготовила им разную судьбу. Дарвина, мы помним, поддержали многие, его учение распространялось все шире и шире, несмотря на противодействие реакционеров всех мастей. Иное Бахофен — критические нападки на нею не прекращались и после смерти, и имя его до сих пор одиозно в буржуазной науке.
К счастью, смелый мыслитель никогда не остается один, и чем более одинок он при жизни, тем чаще идеи его находят поддержку у смельчаков следующего поколения. За немцем Бахофеном пришел американец Морган, взрывной заряд идей которого был еще сильнее, который не был связан, как Бахофен, идеалистическим мировоззрением я считал, что развитие общества, его культуры, его общественных установлений управляется своими собственными законами, а не отражает развитие каких-то идей.
Не только сильный кабинетный мыслитель, но и блестящий полевой работник, Морган провел несколько лет среди североамериканских индейцев, и они относились к нему, как к своему — он даже принят был в члены племени. Книга «Дома и домашняя жизнь американских индейцев», переведенная на русский язык, достойно венчает этот первый этап его жизни. В ней уже видны реалистичность и трезвость его мышления. — вместо туманных, часто заумных рассуждений Бахофена он предлагает точные факты и лаконичные формулировки, он весь, во власти фактов, но в то же время видит за ними общие закономерности развития человеческого общества; домашнюю жизнь, и обычаи индейцев он исследует, и это для него характерно, в тесной связи с их материальной жизнью — хозяйством и типами поселений.
Второй и основной этап жизненного пути Моргана — знаменитый труд «Древнее общество». В нем он уже не просто наблюдатель, пусть гениальный, и ученый, умеющий извлекать частные обобщения из увиденных им фактов, в нем — он мыслитель, высочайшего класса, обобщающий огромный исторический материал, сопоставляющий на первый взгляд несопоставимые, далекие друг от друга факты, выявляющий общие закономерности исторического процесса. Сравнение родового строя североамериканских индейцев с родовой организацией древних греков и римлян позволило увидеть за частными явлениями общее, уловить один из основных периодов истории первобытного человечества. И Морган предложил свою замечательную периодизацию, триаду — дикость, варварство, цивилизацию как этапы исторического процесса, из которых первые два целиком падают на первобытную историю. Он не ограничился этим — внутри выделенных им исторических эпох, огромных периодов смены производительных сил и производственных отношений, охватывающих все человечество, появились более дробные категории, подпериоды: матриархат — господство женщины, патриархат — господство мужчины, военная демократия — эпоха перехода от варварства к цивилизации. Так родилась революционная по своей идее, подлинно научная материалистическая периодизация первобытной истории, в которой основную роль играли развитие и смена производительных сил, динамика производственных отношений и которую с таким энтузиазмом приняли Маркс и Энгельс. В книге «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельс часто обращался к Моргану за фактами, одобрил его схему периодизации и последовательно развил материалистическое понимание истории в области, очень специальной и бывшей ареной многочисленных идеалистических спекуляций.
Морган не стал пророком в своем отечестве — слишком он был материалистичен, видел в первобытной истории не игру провидения и божественных сил, а строго обусловленных! порядок, хотел водрузить исторический закон на место хаоса событий. Не повезло ему со славой и в Европе — и после его замечательных сочинений, и после книги Энгельса продолжались поиски каких-то новых, оригинальных, чаще всего идеалистических взглядов на первобытность, продолжались попытки опорочить периодизацию Моргана, а с ней и материалистическое понимание истории в области первобытности. Но Морган воскрес, вернее, был воскрешен после Октябрьской революции и нашел, как мыслитель, свою вторую родину в Советском Союзе. Все импонировало в нем советским исследователям — и тщательное наблюдение, отбор, точная классификация фактов, святая вера в них, и обобщение фактов, исходя из них самих, а не из предвзятой концепции, и трезвый материализм, и признание принципа развития в первобытной истории. Освоение теоретического наследия Моргана, а также основанных на его материалах обобщений Энгельса тоже сыграло немалую роль в истории советской этнографии, так как это способствовало выработке у наших ученых подлинно марксистского мировоззрения.
Одним из самых блестящих последователей и критиков Моргана был Александр Михайлович Золотарев — замечательная фигура в истории советской этнографии по мощи теоретического мышления, уровню знаний, рабочей энергии и научной продуктивности. Он умер почти в самом начале Великой Отечественной войны, прожив недолгую жизнь — всего 35 лет, но успел сделать колоссально много и в разных областях этнографической науки. Оригинальная теория происхождения экзогамии и работы по истории северного оленеводства, эскимосов и их культуры, выяснение последовательности развития культуры народов Сибири, превосходная книга об ульчах и теория медвежьего праздника, посмертно опубликованный труд о происхождении родового строя — вот далеко не полный перечень его достижений. В него с полным правом можно включить и критическое исследование о первых этапах происхождения и истории семьи.
Морган одним из первых исследователей уделил большое внимание тому, что в этнографии называется системами родства. Как просто это все у нас сейчас, то, что называется этим академическим скучноватым термином «система родства», — мать, отец, сын и дочь, дед и бабка, прадед и прабабка, внук и внучка, правнук и правнучка, дядя, тетка и племянник, племянница, никаких сложностей, и даже не было понятно на первый взгляд, что здесь изучать. Правда, представление о простоте сразу же исчезнет, если только попытаться вспомнить, что означают уже уходящие из быта слова — тесть, золовка, зять, сноха. А у многих первобытных народов понять и изучить систему родства совсем трудно — она состоит из десятков сложнейших терминов.
Моргану помогло одно — он верил в правоту своего материалистического подхода к истории, верил в то, что системы родства отражают просто материальное — реально существующие родственные отношения между людьми. Но у многих народов этого соответствия не было, система родства не отражала реальных родственных отношений, иногда даже противоречила ей — что же, Морган обманулся? По-видимому, другой исследователь, менее уверенный в себе, вынужден был бы отступить, но Морган сделал абсолютно правильное, очень плодотворное и вытекающее из всех его взглядов предположение — раз этого соответствия нет сейчас, значит, оно было. Терминология систем родства, как и вообще термины, очень консервативна, неподвижна, не поспевает за жизнью, за сравнительно быстрой перестройкой самих родственных отношении, следовательно, по ней можно судить не только о семье сейчас, о ее теперешней структуре, но и о структуре прошлой, о том, как семья постепенно менялась и развивалась. Это открытие дало Моргану возможность глубоко, гораздо глубже, чем его предшественникам, проникнуть в историю семьи, нарисовать подробную и во многом убедительную картину развития семейных отношений.
Одной из самых загадочных систем родства была малайская, распространенная у народов Океании. Очень она сложна, и чтобы описать ее, понадобилась бы эдакая терминологическая абракадабра. Да и важна не сама система, а вывод, который сделал из нее Морган: в истории семьи было такое состояние, при котором мужчина, женившись на женщине, делался автоматически мужем ее сестер. Но и это не все — его жена становилась одновременно женой всех его братьев. И дальше — сестры ее также становились женами братьев мужа. Такая система родства не находила соответствия в реально существующих отношениях родства, уже после Моргана были открыты у некоторых народов пережитки группового брака, но Морган предположил, что такие отношения существовали, — н не проиграл, не ошибся. Дальнейшее развитие науки принесло подтверждение этому предположению, превратило его в факт. Однако Морган не остановился и на этом, он сделал следующий шаг: на еще более раннем этапе человеческой истории групповой брак, ио его мнению, охватывал не только всех людей одного поколения (а наиболее желательной формой его был брак между родными братьями и сестрами), но и людей разных последовательных поколении — отца и дочь, сына и мать. Морган считал, что первой ступенью истории группового брака была кровнородственная семья. И сколь бы диким, отвергающим все нормы современной морали ни казался нам этот институт — Морган доказывал свою мысль горячо, убедительно, а главное, с фактами, с большим количеством фактов в руках. Многие сомневались в правильности этого последнего его вывода, но сомнение еще не есть истина: нужно было оспорить факты, которые приводил Моргай, показать, что они неполноценны, разобраться во всем огромном материале и критически оценить его. Нелегкая задача, по плечу только очень талантливому, эрудированному и смелому человеку. И сомневающиеся молчали.
Золотарев рискнул подвергнуть критике теорию Моргана о кровнородственной семье. Превосходный наблюдатель жизни и быта отсталых народов, работавший несколько лет среди этнических групп Амура, он самой разносторонностью и характером своих познаний, свойствами ума был предназначен для этой критики.
Анализируя происхождение малайской системы родства, он обратил внимание на самое важное в гипотезе кровнородственной семьи — на ее фактическую базу и, к удивлению научного мира и особенно поклонников Моргана, показал, что даже беспорочный Морган мог ошибаться, исследуя какие-то не совсем доброкачественные, недостаточно проверенные факты. Это была сенсация, но сенсация, если можно так выразиться, тихая, не броская, так как она покоилась на скрупулезном анализа и содержалась в очень скромной статье. Анализ Золотарева последовательно, ноете ценно, но неотвратимо привел его к мысли о позднем происхождении малайской системы родства, о ее вторичном характере: она не свидетельствует о примитивном состоянии семьи в глубокой древности, а сама представляет собою результат некоторой примитивизации других, более сложных систем родства. Таким образом, Морган принял вторичное за первичное, что и привело его к исторической ошибке.
Золотарев не развил свои критические мысли в большой труд — ранняя смерть вырвала его у науки, и за него это сделали другие. Но проделанная им работа открыла путь, по которому пошли многие исследователи, — изучая и развивая Моргана, очищать его от ошибок, развертывать на основе его идей дальнейшие изыскания истоков и этапов развития семьи и производительных сил в первобытном обществе. На этом пути освежалась фактическая база, вносились уточнения в отдельные положения теории, уточнялись ее формулировки.
Читатель, открывший эту книгу, чтобы узнать об антропологии, спросит — зачем мне все это? История открытий в области первобытного права, первобытной семьи, первобытной социальной организации драматична и интересна, но какое отношение имеет она к антропологии, а антропология к ней? Минуточку терпения, и все станет ясно. Дело в том, что именно за последние три десятка лет учение Моргана перестало быть только этнографической теорией. Опора на него во всех исторических трудах, посвященных первобытности, потребовала от советских специалистов очень основательной и полной его аргументации, ревизии всех фактов, положенных в его основу, и одновременно мобилизации новейших достижении науки. В изучение первых шагов социальной организации первобытных человеческих коллективов включилась (вещь невиданная) археология. Исследовались палеолитические стоянки — тщательная расчистка культурного слоя и раскопки его широкими площадями позволили увидеть в непонятных грудах костей остатки палеолитических жилищ, реставрировать их, использовать их планировку для понимания родственных взаимоотношений древних людей. Изучалось первобытное искусство — восстанавливались первые, очень примитивные магические обряды и религиозные представления. Так шаг за шагом приближались исследователи к истине, и немалую роль в этом сыграла археология.
Ну, а антропологи — приняли они участие в спорах, еще идущих, не прекращающихся ни на одну минуту спорах о кровнородственной семье, о первобытном стаде и его структуре? Да, приняли, и об их участии в этих спорах, о том, что дает антропология для понимания возникновения первобытных общественных отношений, нам и предстоит узнать. К ней часто прибегали: даже археологи — сторонники кровнородственной семьи, объясняя ее разрушение, выдвигали, например, в качестве основной причины осознание первобытным человеком вреда близкородственных браков. Но как это могло произойти — ведь вред этот проявляется далеко не сразу, на протяжении нескольких поколений, а главное, если кровнородственная семья действительно существовала, то все браки были близкородственными и оценить пользу или вред того или иного сочетания родительских пар просто невозможно. Не стоит поэтому излагать всевозможные гипотезы, основанные на антропологических материалах, часто совсем умозрительные, часто недостаточно подтвержденные, иначе эта глава может вырасти до размеров самостоятельной книги. Вместо этого мы познакомимся с фактами, которыми располагает в этой области антропология, а потом уже будем решать — правильна та или иная гипотеза и нужно ли ее поддержать или отвергнуть.
Каковы же эти антропологические факты? Откуда антропология черпает представления о жизни ископаемых людей? Ведь не только же из изучения их костных остатков? Да, не только.
Обильным источником сведений является приматология — изучение современных низших и высших обезьян. Линией, создав классификацию живых существ, первым употребил слово «приматы» — высшие, первые, подчеркивая этим высоту и совершенство их организации по сравнению с другими животными. Богат и многообразен их мир, а изучение их строения, образа жизни, стадных взаимоотношении, привычек требует от зоолога специализации на всю жизнь — обычно он не успевает заниматься никакими другими группами животных.
Существуют в настоящее время во всех крупных странах огромные центры по изучению обезьян — иногда в условиях заповедников, иногда на специальных станциях, где обезьян содержат в открытых вольерах и подкармливают. В Советском Союзе такая станция в ведении Академии медицинских наук СССР организована под Сухуми и практически представляет собою обширный институт с большим количеством хорошо оборудованных лабораторий и огромным штатом сотрудников — морфологов и врачей. Не только из чистой любознательности, исследуют люди обезьян — близкие наши родственники, они незаменимы для клинических экспериментов, невозможных на человеке. На них изучают течение и меры предупреждения опасных инфекционных болезней, ставят опыты по вызыванию тяжелых опухолей и нервных расстройств в результате разных шоковых состояний — одним словом, используют их как подопытных кроликов в великом и благом деле, называемом медициной. И тысячи, может быть, и десятки тысяч трупов обезьян, погибших часто в страшных мучениях, отмечают путь, по которому идет медицина к благородной цели, — спасению человеческих жизней.
Однако, прежде чем ставить опыты на обезьянах, нужно научиться разводить их, добиться акклиматизации их в разных условиях, овладеть приемами их разведения в искусственной обстановке, кормления и ухода за ними. Поэтому во всех обезьяньих питомниках, на медицинских станциях и в медицинских учреждениях, где разводят обезьян, получены бесценные сведения об их привычках и стадных взаимоотношениях, об их образе жизни. К этому присоединяются наблюдения над жизнью обезьян в неволе, в зоопарках, и наконец сообщения тех героев — зоологов и охотников, энтузиастов науки, которые проводят месяцы и годы в губительных тропических джунглях, наблюдая за жизнью диких зверей. Поэтому, несмотря на осторожность обезьян, у которых много врагов — хищников и змей, — на воле их повадки, образ жизни и взаимоотношения особей в стаде известны довольно хорошо — настолько хорошо, что можно судить по ним и об образе жизни наших далеких предков.
Как же живут обезьяны в условиях тропического леса или скалистого ландшафта? Сразу же первый вывод из огромной груды наблюдений: низшие и высшие обезьяны ведут различный образ жизни, они отличаются друг от друга, особенно в стадных взаимоотношениях, очень значительно..
Низшие обезьяны — это косматые павианы с могучими челюстями, страшные противники даже для хищников, это макаки, мартышки, очень ловкие, подвижные и живые существа, обитатели высших ярусов тропического леса, крикливые и суетливые. Помните, как охарактеризованы они устами Багиры и Балу в киплинговском «Маугли»: бондар-логи — самая презираемая, суетливая и беспечная каста тропического леса, его изгои. Багира и Балу не сказали, однако, что по уровню своей умственной организации, по способности к усвоению и подражанию даже низшие обезьяны намного превосходят других зверей. Да и как им было сказать об этом — они ведь сами животные. А люди — те недаром называют обезьяной человека, который подражает чему-нибудь или легко схватывает чужой облик и манеру поведения. Обезьяна стала символом легкого усвоения и подражания, символом любопытства, а это уже мощная предпосылка для высокого духовного развития. Кстати сказать, именно в силу своего любопытства даже низшей обезьяне удается иногда достичь немалых успехов в решении сложных задач.
Макак, послуживший экспериментальным животным для нашей известной исследовательницы обезьян зоопсихолога Елены Николаевны Ладыгиной-Котс, решал довольно сложные задачи с открыванием замков только потому, что трудился над ними с исключительным энтузиазмом, с неослабевающим рвением, а ведь действовал он, как говорят психологи, по методу проб и ошибок, то есть вслепую, наобум, пробуя разные способы и отбрасывая неудачные. Это требовало много времени, но обычно он все же достигал цели.
Узнав, что низшие и высшие обезьяны отличаются образом жизни, изменим вопрос — так как же живут низшие обезьяны? Основная «общественная» ячейка их — стадо. Стадо выступает как нечто единое в поисках нищи, перекочевках, в сторожевой, если можно так выразиться, службе — ведь кроме бегства у низших обезьян (исключение составляют павианы) практически нет никакого другого оружия. А бегство может спасти стадо и оказаться удачным только в одном случае — если стадо своевременно предупреждено об опасности. Размеры стад в естественных условиях различны. Они колеблются в зависимости от вида животных, количества доступной пищи в данном году, силы и энергии стоящего во главе стада самца. Но чаще всего — это 15—20, редко 30—35 взрослых особей.
Вожак стада — бывалый самец, крупный, мощный и злобный, самое сильное животное в стаде, и не только самое сильное — самое сообразительное и опытное. Практически он один является отцом всех детенышей, так как строго следит за другими молодыми самцами и тщательно оберегает от них самок. Жестокость, с которой он преследует молодых самцов, особенно целесообразна для жизни вида — к размножению допускаются только самые сильные животные среднего возраста, в расцвете своей физической мощи, оставляющие самое здоровое потомство. Наиболее активных соперников вожак изгоняет из стада, и они уходят сколачивать свое собственное или объединяются с другими самцами во временные и очень подвижные, легко возникающие и легко распадающиеся группы. Но счастье улыбается вожаку только пока он могуч и молод — с каждым годом ему все труднее защищать свою власть, сдерживая напор противостоящей ему силы, и даже его клыки и мускулы оказываются в конце концов бессильными: на место старого вожака становится новый, а старый либо бывает убит, либо доживает свой век в изгнании. И с новым вожаком повторяется в точности та же история, тот же цикл, который только что был описан.
Внутри самого стада совсем не царит, следовательно, идиллия спокойствия и равенства, оно представляет собою очень подвижный, быстро меняющийся механизм, где сама иерархия членов стада непрерывно пульсирует. Самки также делятся на категории в зависимости от возраста, силы и, иначе не скажешь, жизненного опыта, в зависимости от своей близости к самцу-вожаку, в зависимости, наконец, еще от каких-то причин, нам неясных, — бывают физически слабые животные, которые занимают сравнительно высокое положение. По-видимому, в этом случае вмешивается сила нервных процессов, ведь и в человеческом обществе сильным человеком называется далеко не тот, у кого только стальные бицепсы. Сила нервных процессов определяет устойчивость психики, нервную активность животных, а это немаловажные качества в борьбе за место под солнцем.
Зависимость слабых самок от сильных проявляется во всем — в том, что слабое животное часто терпит от сильного и никогда не вступает с ним в драку, что сильному животному достается самая лучшая пища, и пока оно ест, слабое не подходит к корму или ест таясь, наконец, в особом рефлексе подставления, ярко выраженном среди низших обезьян: когда сильное животное проходит мимо слабого или обращает на него внимание, последнее поворачивается спиной и приседает — знак уважения и почтения, что ли. Суровые, как видим, отношения, насыщенные постоянной опасностью даже со стороны товарищей по стаду. Но помнить нужно и другое — при всей внешней суровости в стаде царит взаимопомощь, за больными животными, особенно детенышами, ухаживают часто все, а перед лицом опасности стадо действует дружно и сплоченно, как единый организм.
Не так живут человекообразные обезьяны. Они редко объединяются в большие стада, а объединившись, сохраняют небольшие семьи. Семья — это самец, одна или две самки, несколько детенышей обычно разного возраста. Любопытно, что эти семьи довольно устойчивы и дружны, члены семей во всем помогают друг другу и храбро защищаются от врагов. Бои из-за самок не часты и не носят такого ожесточенного характера, как у низших обезьян. А главный вывод может остаться тем же — у обезьян царит в области отношений полов определенный порядок, это не беспорядочная стая, где нет низших и высших, родителей и детей, где царит хаос и из-за этого хаоса стая может в любой момент развалиться. Стая у низших, семья у высших обезьян — это определенный коллектив, структура, пусть пока и из неорганизованная. примитивная, но все же структура.
Какова была эта структура у вымерших человекообразных обезьян — мы не знаем, но, судя по австралопитекам, по тому, что примитивный человеческий коллектив мог возникнуть быстрее на основе уже существующих коллективных инстинктов и навыков, нужно думать, в основе человеческою коллективизма лежит какая-то организация стада непосредственных предков человека, напоминающая семьи севр слюнных человекообразных, но более крупные.
Эти наблюдения имеют непосредственное и самое тесное отношение к проблеме истории ранних этапов социальной организации и структуры семьи в первобытном обществе. Как организован первобытный зачаточный человеческий коллектив, что в нем было главным, что второстепенным, что направляло его жизнь — вопрос этот не мог не волновать, а этнография, как мы уже убедились, давала на пего самые противоречивые ответы. Поэтому ц возникли прямо противоположные взгляды — предполагалось, что в первобытном обществе, скажем, в эпоху нижнего палеолита, царила анархия, что порядок появился только в эпоху родового строя, что сам родовой строй и есть начало какой-то определенной организации человеческих коллективов, а он возник только в верхнем палеолите. Но предполагалось н другое — родовой строй, определенный общественный институт, при котором общество делится на коллективы, связанные сознанием родства и происхождения от общего предка, сформировался на заре истории, в нижнем палеолите; уже питекантропы и синантропы жили родовым строем, он возник прямо на основе обезьяньего стада.
Первая концепция противоречила очевидности — как могли существовать первобытные коллективы, если в них процветала анархия? Ведь при этом постоянные драки между самцами из-за самок, жестокие стычки и столкновения по любому поводу должны были разрушить коллектив: в руках у дерущихся были дубинки и каменные орудия, драки не могли не заканчиваться тяжелыми увечьями и даже смертью. Вторая концепция полностью уравнивала социальную организацию древнейших предков человека и современных отсталых народов, а ведь это разные этапы эволюции, типы людей, резко различающихся морфологически. В результате ни одна из этих концепций не могла удовлетворить объективно мыслящих исследователей.
Синтез фактов и теории удачно осуществила третья концепция — первобытного человеческого стада.
Человеческий коллектив ранних этапов эволюции — это не дикая, беспорядочная орда, в которой главное — злоба и драки, но это еще и не сложная, великолепно организованная система наподобие родового строя; это какое-то среднее состояние, переходный период от управляемого инстинктами, хотя и очень сложными, обезьяньего стада к управляемому общественными установлениями родовому строю. В этом его историческое значение, в этом и разгадка того, как, на каких началах, по какому принципу первобытное человеческое стадо было организовано.
Половые отношения в стаде не беспорядочны — этого нет даже у обезьян. По-видимому, стадо распадалось на отдельные семьи, парные или включавшие несколько самок, не всегда устойчивые, но, возможно, функционировавшие не один год. Число женщин в каждой семье, очевидно, регулировалось силой мужчины и его общественным положением, но редко превышало несколько человек — при отсутствии периодичности в половой жизни у человека оно было ограничено половой активностью мужчины.
На устойчивости семей базировалась устойчивость самого коллектива, распад их и перегруппировка знаменовали подвижность половых связей в стаде и способствовали интенсивной перекомбинации наследственных задатков.
Что скрепляло стадо, что цементировало его, превращая в единый, слаженно действующий организм? Здесь мы подходим к самому важному и коренному вопросу первоначальной истории социальных отношений. Поскольку речь идет о первых шагах общества, мы спрашиваем себя практически о том, что, какие силы сделали человека человеком, возвысив его над природой, дав ему потом неограниченную власть над ней. Мы не забыли — Дарвин считал такой силой половой отбор, отбор тех вторичных половых признаков, которые нравились в женщинах мужчинам и в мужчинах женщинам. Проблема переносилась таким образом в область психологии первобытных людей, таинственную и совершенно недоступную исследованию. Она не становилась конкретнее от того, что Дарвин предложил такое решение задачи, которое не допускало никакой фактической разработки, его можно было углублять, только идя по пути косвенных соображений. Потому оно и стало в науке о человеке монументальным памятником творческой изобретательности Дарвина, его неослабевающего стремления расковывать все самые неподатливые звенья в цепи научных загадок, но сама проблема была решена на принципиально иной основе, на основе созданного одновременно с оформлением научной теории эволюции учения об историческом развитии общества — исторического материализма.
Маркс и Энгельс пристально интересовались историей первобытного общества, постоянно следили за специальной литературой. Маркс составил тщательный конспект книги Моргана «Древнее общество», думая изложить свои соображения по истории первобытности в печати. «Капитал» отнимал все силы у своего великого создателя, и это намерение не осуществилось. Но книга Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» в какой-то мере выполнила духовное завещание Маркса. Однако она целиком была посвящена происхождению социальных институтов и истории социальных отношений, в ней ни слова не сказано об эволюции самого человека, изменениях его физического строения и их причинах, одним словом, ничего не сказано о проблемах антропогенеза. А проблемы эти живо интересовали Энгельса в связи с подготовкой «Диалектики природы». Грандиозная картина эволюция неорганической природы, развития жизни на земле, панорамы всего мироздания в его движении, естественно, не могла не включать и человека. Энгельс написал для этой незаконченной книги небольшой фрагмент, главу или параграф будущего сочинения: «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека». Этому фрагменту суждено было сыграть выдающуюся роль в истории антропогенеза.
Энгельс увидел в антропогенезе сложную игру разных по характеру сил — биологических, уже отживающих свой век в человеческом обществе, и социальных, пока лишь нарождающихся. Однако он отчетливо понял, и это было гениальным обобщением, что человеческое — всегда человеческое, даже у самых своих источников, что возникновение общества невозможно рассматривать лишь как ступень в эволюции природы, что с человеком, самым первым и примитивным, появляется на планете новая сила, и эта сила — человеческий труд — тем отличается от других, что начинает действовать на природу, а потом и переделывать ее.
Не половой отбор, основанный на половом инстинкте, а труд, основанный на коллективных началах, неразрывно связанный с существованием самого общества, — вот та могучая, необоримая сила, которая высекла в мозгу первобытной обезьяны искру сознания, заставила древнейших людей, как по волшебству, изменяться, все более и более совершенствуясь. «Труд создал самого человека» — так кратко и в то же время исчерпывающе сформулировал Энгельс итог своих замечательных изысканий.
Мы помним, что австралопитеки передвигались уже в выпрямленном положении. Обезьяна, перейдя к наземному образу жизни, спустившись с деревьев, должна была перейти и к прямой походке, так как только в этих условиях она могла выжить н борьбе с хищниками. Поэтому выработка прямохождения — первый этап антропогенеза. Энгельс пишет, что «этим был сделан решающий шаг для перехода от обезьяны к человеку». Прямохождение освободило верхние конечности для трудовой деятельности, позволило предкам человека сначала пользоваться естественными предметами — палками и камнями — для простейших трудовых операций и защиты от врагов, а потом подвергать эти предметы искусственной обработке. Дальнейшее усложнение трудовой деятельности, расширение трудовых операций способствовали развитию руки, увеличению и усложнению мозга, вызвали общий подъем физической организации человеческих предков, постепенно приближали их к современному человеку. Поэтому с тех пор как наш древнейший предок взял в руки орудие, биологический прогресс человека непрерывно связан с прогрессом и развитием его трудовой деятельности.
Охота и собирательство — основные занятия ближайших предков человека, основной источник пищи. Австралопитеки и скрупулезно восстановленный их образ жизни свидетельствуют об этом с достаточной наглядностью. Но все это — ненадежные источники существования. Даже современная охота с собаками и ружьями бывает добычливой далеко не во все годы. А охота наших предков, с современной точки зрения, была пародией на охоту: требовались титанические усилия, чтобы поймать или убить какое-нибудь животное. Кроме того, много мяса нельзя было долго хранить, оно быстро разлагалось, а мелкие животные не могли удовлетворить запросы коллектива. Запасы поэтому нужно были постоянно возобновлять.
Успех в охоте и собирательстве приносило только коллективное занятие ими — в одиночку человек, даже быстрый и ловкий, не мог догнать, тем более убить крупное животное, его подстерегали на каждом шагу опасности; в одиночку человек мог потерпеть неудачу в собирательстве и тогда должен был погибнуть от голода. Только совместные усилия коллектива, только взаимопомощь, общественное распределение добычи, одним словом, постоянный совместный труд и постоянная совместная жизнь — общественная жизнь — могли преодолеть все невзгоды и предохранить коллектив от вымирания. Люди должны были совместно трудиться, держась, буквально цепляясь друг за друга, чтобы выжить, — таков был первый и основной закон первобытного общества.
На питательной среде коллективного труда вырастали нормы не инстинктивной, не стадной, а общественной жизни, при которой основное — не физическая сила чел стека, а значение его в коллективе. Человек мог быть физически слаб, но если он знал повадки животных, его слушались на охоте; он мог быть слаб, но если у него были искусные руки — это делало его незаменимым в обработке кремня; он мог быть слаб и стар — но накопленные за жизнь знания и практические навыки позволяли ему быть мудрым советчиком в общественных делах.
Трудовые навыки накапливались постепенно, ими нельзя было овладеть сразу — так труд повел за собой обучение. Старшее поколение должно было делиться с молодыми членами первобытной орды своими навыками и знаниями, тем опытом, который оно само приобрело от предшествующих поколении. Обучение это было очень простым, примитивным, но именно оно явилось предпосылкой и основой преемственности поколений, необходимой для развития культуры. И понятно — человек, который мог чему-то полезному научить, приобретал особый общественный вес. В этом разгадка почитания старейших членов племени почти во всех первобытных обществах.
Простейшее обучение — частный случай проявления общего закона взаимопомощи между поколениями. Но отцы и матери помогали не только детям — они помогали друг другу. На некоторых ископаемых черепах открыты следы ранений. Многие ученые делают из этого вывод об острых вспышках взаимной вражды в первобытном стаде, о драках, часто кончавшихся смертью. Древнейшие люди были уже неплохо вооружены по сравнению с человекообразными обезьянами, и, конечно, любые серьезные столкновения между ними грозили обернуться гибелью одного из участников драки, а то и обоих. Но в том-то и дело, что стадо не смогло бы существовать, оно было бы взорвано изнутри, если бы этих драк было много. Они подавлялись коллективом, который оберегал таким образом себя самого от гибели. Вражда от стычки, взрывы животной злобы уступали постепенно место терпимости и взаимопомощи.
Питекантроп с разрушительными разрастаниями костной ткани в бедре не смог бы выжить, если бы его сородичи придерживались закона большинства диких зверей — больное животное отстает от здоровых и в конце концов погибает (а простейшие формы взаимопомощи свойственны ведь и некоторым высокоразвитым животным). Женщинам помогали при родах — в этом некоторые антропологи и анатомы видят причину недостаточно совершенного приспособления женского таза к выпрямленному положению тела: как только взаимопомощь членов коллектива стала играть хоть какую-то роль, естественный отбор резко ослаб и даже недостаточно совершенные физически особи оставляли потомков.
На охоте за крупным животным даже действия многих сильных охотников не могли принести успеха, если они были недостаточно дружны. Словом, хищные индивидуалистические инстинкты всячески подавлялись, уступая место альтруистическим, коллективным началам. В этом и была сила общественной организации — во взаимной сплоченности.
Так в процессе труда, в процессе основанных на нем обучения и взаимопомощи мир силы постоянно отступал под напором коллективных начал. И первобытные стада, в которых эти коллективные начала преобладали, в которых обуздывались зоологические проявления личности, выживали в борьбе с хищниками, стихийными бедствиями, голодом, даже процветали, а коллективы, в которых царили вражда и часто возникали ссоры с неизбежно тяжелым, а иногда и смертельным исходом, распадались и погибали, не выдержав конкуренции.
История выбирала то, что ей было нужно — в первую очередь людей, приспособленных к жизни в человеческом обществе.