Систематика растений — сложная, высокотеоретизированная и одновременно формализованная, в отдельных разделах строго юридически упорядоченная наука.
Даже наиболее простые таксономические разделы ее не только формализованы, но и детально разработаны. (Это и единая система единиц классификации, и отобранные долгим ходом развития науки типы систем, упорядоченные способы их отображения, строгие номенклатурные законы и правила). Большая часть этих разделов науки многократно описана, обсуждалась и продолжает обсуждаться, причем с привлечением таких разделов биологии, как эволюционная морфология, теория эволюции. Постоянно обсуждается смысл и объем таких понятий, как монофилия и полифилия (и способы их отображения в системе). Непрерывно расширяя диапазон используемых признаков, систематики не перестают обсуждать на все увеличивающемся материале такие понятия, как гомология и аналогия, дивергенция, конвергенция и параллелизм, корреляция. Постоянно совершенствуется, а часто и кардинально меняется кодекс ботанической номенклатуры, причем происходит это и с большой долей теоретических изысканий.
Еще более теоретизированы такие разделы систематики, как учение о виде и учение о расе (фитоэйдология), составляющие часть общей теории эволюции. Постоянно волнуют систематика и проблемы сводимости (и таксономического отражения) микроэволюционных процессов, процесса видообразования и макроэволюционных процессов обособления крупных филумов.
Но, между тем, как это ни покажется странным, вся эта высокотеоретизированная наука довольно мало влияет на сам процесс повседневной, обыденной работы систематика, начинает использоваться лишь на завершающих стадиях оформления выполненной работы, а еще чаще — лишь при подготовке специальных теоретических статей или в полемике между монографами. Многие крупные систематики никогда в жизни не стремились к какому-либо обобщению своих богатейших данных и обсуждению своих бесчисленных фактов с точки зрения именно теории систематики. За рубежом это вообще скорее правило для систематиков из числа не работающих над созданием собственной оригинальной системы крупных филумов (типов, классов) либо над учебными пособиями. Но и у нас такие крупнейшие систематики, как К. А. Мейер, К. А. Винклер, Б. К. Шишкин, А. И. Пояркова никогда не обращались к обсуждению высоких теоретических вопросов систематики, а, скажем, Э. Л. Регель или А. И. Введенский опубликовали лишь по одной теоретической работе. И это далеко не случайно и не связано с неспособностью к теоретической работе!
Все дело в том, что обыденная, рутинная работа систематика протекает далеко от злободневных вопросов теории, а, говоря более точно, и вне большинства из них. Работа эта обычно организована так. Многие хорошие систематики не мыслят существования без летней полевой работы. Опять-таки, хороший систематик почти никогда не ограничивается в поле сборами и наблюдениями растений той группы, над которой он работает, а всегда собирает все мало-мальски интересное для него, а также для близких ему коллег. Разумеется, что он попутно наблюдает растения, иногда более детально исследует цветки или плоды (в живом состоянии это много легче сделать). Но, пожалуй, главное при полевых работах — это повторяющееся восприятие большого числа однородных объектов в разных местообитаниях и, одновременно, наблюдение крайних форм изменчивости, как модификационных, так и экологически (или географически) упорядоченных. Разумеется, что хороший систематик собирает серию и типичных, и крайних форм. И еще больше, однако, собирается материала впрок. А его необходимо обработать зимой — определить, нередко отдать другим монографам-специалистам, нередко разобраться со сложными и нелегко определяющимися группами, сравнивая с материалом, накопленным в гербарных коллекциях.
С собственно интересующей его группой систематик (особенно хороший) начинает работать лишь тогда, когда имеется достаточно обильный материал. Именно поэтому, строго говоря, в России лишь в Санкт-Петербурге и, с меньшим успехом, в Москве возможна сколько-нибудь плодотворная работа систематика. Только здесь есть богатейшие гербарные коллекции, и только здесь есть специализированные ботанические библиотеки, содержащие основную литературу. Но и здесь бывает, что материала не хватает и его приходится выписывать из других крупных гербариев. Начиная работу, систематик извлекает весь необходимый материал по той или иной группе. Подбирает он и необходимую литературу по данной группе (чаще всего, по роду). Работа начинается с того, что весь материал просматривается на предмет однородности содержащегося материала по отдельным пачкам, относящихся к одному виду. Если материал систематику не кажется однородным, он начинает его раскладывать на однородные серии самостоятельно. Эти однородные серии вновь проверяются на однородность внутри них, но, если в первом случае однородность достигалась габитуальным восприятием, то во втором — проверяются некоторые признаки, традиционно считающиеся существенными для данной группы (рода, секции, близких видов, вида). Обращается внимание и на то, нет ли в данных сериях (в просторечьи — «кучках») определенности географической или экологической. Одновременно систематик начинает сравнивать материал из разных серий на предмет — не найдется ли в этом случае и еще каких-либо признаков, в том числе определяющих габитуальное различие (но и не только таких). Надо сказать, что во многих случаях, особенно если род или группа давно «не монографировались», он таковые признаки и находит, что нередко позволяет ему выделить и совершенно новые таксоны. Но последнее становится ясным только после того, как все материалы будут определены, для большинства серий будут подобраны по литературе и по сравнимым типовым материалам положенные к употреблению названия, и лишь некоторые таковых не получат, поскольку будут отличаться по каким-то признакам, отличным от всех известных видов в группе. Но для того, чтобы не ошибиться, необходимо иметь исчерпывающие материалы по всем видам, ранее описанным. Далее можно приступать и к описанию нового вида, но позволить себе это, по правде говоря, может лишь хорошо знающий группу и искусный систематик, да еще и относящийся к определенной «школе».
Для того, чтобы понять это, необходимо сделать отступление и поговорить о той стороне систематики, которая не имеет никакого отношения к строгой науке систематики и, особенно, к ее теории. Скорее, все то, что будет сказано далее, представляется сферой, принадлежащей искусству.
Начнем с того, что систематике выучиться по каким-то руководствам или чисто в словесной передаче невозможно. Да и мало где можно научиться систематике даже другим, нижеописанным способом. Кроме того, я не знаю ни одного систематика (хорошего, разумеется, ибо плохие систематики — это не систематики), который бы сразу пришел в систематику, даже если в нем рано проявлялись некоторые важные черты личности, способствующие этой работе. Все хорошие систематики сначала прошли школу флористики, геоботаники, иногда ресурсоведения, еще реже морфологии растений, но не других отраслей экспериментальной ботаники. Они уже умели гербаризировать, определять растения, работать с гербарием.
Очень важно в этой связи, что систематик всегда работает с группами, которые ему нравятся. При этом то, чем ему нравится группа, систематик обычно объяснить не может, во всяком случае, внятно. Чаше он может объяснить, чем ему не нравятся группы, с которыми он не работает, но и здесь стандартные объяснения типа «мало признаков», там особенно и делать нечего», «мне она неинтересна» — не указывают, пожалуй, основной причины. Последняя чаше всего связана с некоторой эстетической оценкой, которая свойственна всем систематикам, но различна у каждого из них в отношении разных групп растений.
Когда мы говорим, что никто не может научить и не учит систематике, мы имеем в виду обучение самому главному в работе — первоначальному рутинному анализу материала. Я пришел в систематику из флористики и ботанической географии, и учился я так, как это (знаю по рассказам старших) делали большая часть систематиков — наблюдая за тем, как работают старшие товарищи, авторитетные систематики. Довольно быстро я заметил, что хорошие систематики (и именно они) почти никогда и ничего не измеряют, в микроскоп заглядывают исключительно редко, под бинокуляром или лупой исследуют более тщательно лишь детали мелких цветков, иногда плодов и, где это важно, опушения. При этом, разумеется, следовало знать, где же это важно, а где — и нет. Я увидел в действии еще в юные годы (с 19 лет) многих прекрасных систематиков (в Ленинграде, в БИНе: еще Б. К. Шишкина, М. М. Ильина, А. Г. Борисову, более молодых С. Ю. Липшица, Ан. А. Федорова, А. И. Пояркову В. П. Бочанцева, М. Э. Кирпичникова. Носил свои материалы и определения Е. Г. Боброву, И. Т. Васильченко, И. А. Линчевскому, В. И. Грубову Е. Г. Победимовой и др., в БИНе же познакомился с Я. И. Прохановым, в Ташкенте — с А. И. Введенским, затем в Киеве — с М. В. Клоковым и М. И. Котовым, в Москве — с П. А. Смирновым). И довольно скоро я дозрел до мысли, что систематика в своей обыденной деятельности — это, скорее, мастерство, и даже искусство. Обучение здесь протекает именно так, как учили и учат хороших мастеров. Наблюдай за работой, постоянно работай сам, подражая мастерам, и постоянно соображай, как сделать лучше. В подобных случаях исключительное значение приобретают некоторые личные дарования, которые обычно определяются как «глаз» (систематика) и «чутье» (интуиция).
«Глаз» систематика проявляется и в поле, в умении различать при сборах что-то необычное, новое; но еще более — в работе с гербарием, в умении мгновенно увидеть в сериях материала что-то отличающееся, зачастую деталями, которые лишь затем станут явными при тщательном изучении под микроскопом.
«Чутье» (интуиция) также работает и в поле (при выборе маршрута, при стремлении обследовать малодоступное местообитание, при более детальной работе в популяциях, характеризующихся сильной изменчивостью). В гербарной же работе «чутье» проявляется и в выборе объектов, и в работе с серийным материалом, даже если внешне он однороден, но есть причины, не всегда объяснимые, углубиться в его детальное исследование. И «глаз», и интуиция — нечастое сочетание у систематиков, чаще присутствует «глаз», очень редко только интуиция, у очень немногих — и то, и другое, причем интуиция приходит с опытом. Опыт же приходит у систематика как в результате постоянной работы с литературой, так и при работе с огромными массивами гербарного материала. Работа с литературой, знание литературы сильно облегчают поиск необходимой информации, но, главное, чтение описаний и просмотр иллюстраций так или иначе обогащают опыт систематика, позволяют зачастую увидеть какие-либо важные признаки в совершенно иной группе растений. Работа же с большими массивами гербарных материалов постепенно сильно развивает образное видение систематика. В этом случае систематик нередко узнает «в лицо» (не прибегая к исследованию признаков) экземпляры знакомого ему вида (нередко отличающегося от близких видов лишь признаками, требующими исследования под бинокуляром) и в гербарии, и во время полевых работ. Одновременно бывает, что он помнит и тонкие дифференцирующие признаки (и тут же их проверяет). Но очень часто он именно этих признаков наизусть не помнит, но, тем не менее, вид называет безошибочно. Правда, часть таких безошибочных определений связана и с тем, что систематик знает, откуда происходит материал, а в одном регионе крайне редко встречаются ближайшие виды даже в очень сложных группах. Создание образов и образная память систематика нередко настолько велики и столь детально развиты, что он может сравнивать виденные им близкие виды по памяти, пользуясь чисто габитуальными особенностями, а иногда и комплексами признаков, которые он считает существенными. В крупных родах систематик создает постепенно и образы секций, подродов. Есть у систематиков и образы родов. Так, в большинстве случаев систематик, не заглядывая в цветок, прекрасно различает очень условные роды Astragalus и Oxytropis, причем в условиях Средней Азии, где 600 видов астрагалов и 130 видов остролодок. Значительно сложнее создать образ крупного семейства (если оно не «естественное»), но крестоцветные, зонтичные, сложноцветные (кроме немногих типов), злаки, бурачниковые, губоцветные — это образы, хорошо воспринимаемые и не-систематиками (но, конечно, благодаря систематикам многих поколений).
Я хотел бы обратиться к читателю с вопросом — кому принадлежит следующее изречение: «Опыт, всеобщий наставник, часто с первого взгляда по внешнему виду позволяет угадать группы растений»? Да, так говорил К. Линней и сопровождал это примерами. «Примеры, подтверждающие это правило: Isopyrum Nigella, Helleborus, Caltha — различны. Sambucus и Ebulus, Trifolium и Triphylloides — подлежат объединению.
Линней высказывался и еще более определенно: «Опытный ботаник часто с первого взгляда различает растения Африки, Азии, Америки и Альп, но сам затрудняется сказать, по какому признаку. Я не знаю, но что-то есть «грозное, сухое и мрачное» в облике африканских растений, «гордое и благородное» — у азиатских, «яркое и блестящее» — у американских, «плотное и затверделое» — у альпийских». Так образно видел великий Линней, но столь же образно работать должен и любой хороший систематик. И раз уж мы обратились к Линнею, то следует кое-что еще сказать об интересующем нас предмете словами самого Линнея.
Во-первых, Линней ясно понимал, что систематика — это искусство. Так, например, он утверждал, что «вид и род — творение природы, разновидность — культуры, а порядок и класс (естественные порядки у Линнея — «ordo» — это примерно то, что мы называем семействами) — создания природы и искусства».
Во-вторых, для понимания многих теоретических суждений Линнея следует иметь в виду, что для него «characteres» (то, что в русском переводе «Философии ботаники» трактуется как признаки) на самом деле означает описание — целостное представление о всех признаках рода (то, что мы называем по-русски — характеристика). Отдельные признаки, конечно, необходимо изучать, но сами по себе для систематики — они ничего не значат! Линней в этом случае пишет так: «То, что в одном роде важно для установления рода, в другом — вообще не имеет значения. Знай, не характеристика (описание, признаки) определяет род, а род — характеристику. Характеристику мы выводим из рода, а не род из характеристики. Не для того существует характеристика, чтобы устанавливать род, а для того, чтобы узнавать род» (Перевод этот в Русском издании «Философии ботаники» неточен!). Примеры:
«Myrica — одна с семенем голым (без мягких покровов), другая — [с] ягодой.
braxinus — один с цветком без венчика, другой — с венчиком.
Jatropha — мужские цветки — однолепестковые, женские — пятилепестковые.
Trifolium, например, один — однолепестковый, другой — четырехлепестковый, один — односемянный, другой — многосемянный.
Некоторые не считают возможным объединять однолепестковые и многолепестковые, односемянные и многосемянные в один род, поэтому вопреки природе они основывают ложные роды».
Типичный образец мышления образами, а не признаками (в нашем современном понимании).
Характеристики, в связи с этим, Линней разделял на четыре разные категории: Character habitualis — «по внешнему облику, который применяли «старики», теперь, после открытия плодоношения, для родов сам собой вышел из употребления» Character essentialis — «наделяет род, к которому относится наиболее ему свойственной своеобразной особенностью». (Характеристика — по существенным признакам, различающим роды, часто — по одному признаку в естественном «порядке» для каждого рода. — Р. К.). Character factitius — «ограничивает род только от других родов того же искусственного порядка». (В искусственных системах ограничение идет по искусственным признакам. — Р. К.). Character naturalis — «должен объединять все возможные особенности рода, следовательно, он включает существенную и искусственную характеристики» «Искусственная — это заменитель, существенная — наилучшая, но вряд ли всюду возможная, естественная — создается с большим трудом, но если создана — становится основой всех систем, непоколебимой защитой родов, и приложима к любой мыслимой системе…». А для вида (и только для вида) Линней еще более четко указывает различия того, что мы называем «характеристика», от того, что мы называем «существенное различие» или «существенный признак». Именно Линней и ввел это понятие, но в противопоставлении с естественной характеристикой! Ее он для вида приравнивает к описанию!! Character naturalis speciorum — sive descriptio, character essentialis — sive differentia!! Естественный признак вида (характеристика), т. е. описание, существенный признак, т. е. различие. (А это значит, что, хотя Линней и считал, что и виды, и роды — создания природы, но все же виды могут иметь полные описания и существенные различия, а роды исключительно трудно поддаются полному описанию). И в том, и в другом случае необходимо искусство! — скажем мы.
Наконец, едва ли не самый значительный афоризм у Линнея, касающийся нашего предмета, таков: «Облик растения указывает на сходство, которое рождает образ, а из образа возникает название». А ведь для Линнея это — «второе основание ботаники» (первое — «dispositio», или «Tiethodus»):
«Nomina si nereis, peri it et cognito rerum.
Unic ubi genus, unic erit nomen»
«Названий не зная, и смысл вещей потеряешь.
Тогда лишь один род, когда и имя его одно»
И далее Линней отмечает: «Названия у «стариков» в большинстве своем превосходны, у более поздних — хуже». Сам же Линней приводит не одну сотню примеров, когда в названиях сразу отражены или существеннейшее различие, или облик растения: Glycyrrhiza — сладкий корень, Leucodendron — серебрянное дерево, Chrysocoma — златоверхая, Hclianthus — цветок солнца, Dracocephalum — голова дракона, Panax (= pan — все, axos — лекарство). Вот они — образы, да еще и зафиксированные в названиях!
Но, имея глаз и интуицию, умея оперировать образами, систематик перед тем, как приступить к описанию какого-либо, впервые им обнаруженного таксона, должен получить какое-либо подтверждение от коллег. Это особенно важно на первых порах становления систематика. В 1940 году старый, уже великий ботаник В. Л. Комаров с усмешкой вспоминает: «Мне самому пришлось неоднократно ломать голову над этим вопросом при определении растений, особенно для первой моей обработки по флоре горного Зеравшана. Пробую выделить критические образцы в особый вид, подходит кто-либо из более опытных ботаников: «Что это у вас?» «Да вот, новинки» «Помилуйте, это же ничем не отличается от такого-то близкого вида» Следуешь указанию, переводишь изучаемые растения в ранг разновидности. Но в это время подходит другой специалист и опять: «Что это у вас?» «Да вот разновидность такого-то вида…» «Что вы?! Что вы?! Совершенно не похожи, это же другой вид!». Причина подобных разногласий, никакими международными правилами не изживаемых, кроется в самом порядке вещей»
В. Л. Комаров весьма точно описывает совершенно типичную ситуацию. Но у хорошего систематика она, в конце концов, счастливо разрешается. Он, после многих подобных коллизий, находит свое место, определяется в своей принадлежности к определенной «школе». Можно связать это и с тем, что он читает труды и выбирает себе образцы для подражания, в том числе и из современных авторитетных ботаников, которые иногда (ныне все реже) не прочь и подчеркнуть свою принадлежность к той или иной школе. Но это — только часть причин для выбора; более глубоко закрепляется принадлежность к той или иной школе именно в процессе общения с различными систематиками, причем чаще всего — при обсуждении тех или иных новых таксонов. И этот процесс общения очень важен, потому что постепенно систематик находит для себя тех коллег, общение с которыми в этом случае для него превращается в способ укрепления себя в собственном мнении. Подобное общение как раз и есть важнейший признак «школы». Надо сказать, что хорошие систематики до старости продолжают подобное общение, в том числе и с теми молодыми коллегами, которых они считают принадлежащими к той же школе. Я пользовался подобным общением, например, и с Ан. А. Федоровым, и с В. П. Бочанцевым, С. Ю. Липшицем, при всем различии которых как личностей и ботаников (даже декларированных!), принадлежность их к одной школе была очевидна (и эта «школа» — «комаровская»). Конечно, принадлежность к школе укрепляется также и в построении работ по определенным образцам, в стандартах используемых описаний, в характере примечаний. На этапе описания новых таксонов (и, нередко, сопутствующего ему составления определительных таблиц, или ключей) также хорошо заметны черты искусства. Правда, сейчас, при весьма поверхностном знании латыни, уже не заметить того блеска владения нашим бурсацким вариантом этого великого языка, увлекающего и последующее русское описание к максимальным краткости и точности. Но и поныне описание может быть украшено каким-нибудь велеречивым посвящением лицу, в честь которого назван вид. Может отыскаться в описании и похвала самому объекту, иногда едва заметная, иногда пышная. Составление же ключей для определения и до сих пор у хороших систематиков считается искусством, и они так к нему и относятся.
Приведу и здесь два замечательных афоризма Линнея:
1. «Нет ничего более тягостного, чем пространное описание»
2. «Красота в науке требует краткости (ибо чем проще, тем лучше, и глупо делать посредством многого то, что может быть сделано посредством немногого). Сама природа тоже во всяком своем деянии предельно бережлива»
И на этом этапе работ систематика хорошо заметна или определенная «школа», или отсутствие оной. Ведь как в вульгарной латыни ботаников, так и в названиях, и в искусстве составления ключей есть свои негласные правила. И когда я теперь замечаю, что новый вид дерева получает эпитет, согласованный с мужским или средним родом, или вижу в описании, что у вида лапчатки описывается тычинка (а не тычинки), или что определение в ключе начинается с тычинок, я понимаю, что школы у этого систематика нет, и не исключено, что и проверить себя у авторитетных систематиков в отношении любого нового таксона ему, увы, не довелось. А в науке нашей — науке личностей, которые описаниями своими обрекают себя на бессмертие — это весьма и весьма ответственно.
Я приведу и один очень не бесспорный в этическом отношении пример, который показывает, как черты искусства проступают даже в номенклатурном разделе нашей науки. Во флоре Средней Азии и пригималайских стран есть одна небольшая травка из губоцветных, которая впервые была описана как Thymus debilis Bunge. Один из крупнейших монографов губоцветных Дж. Бейтам перенес ее в род Calamintha. Во «Флоре СССР» А. Г. Борисова, обрабатывая роды родства Satureja и Calamintha, выделила среди них один новый род Gontscharovia (довольно неумело его сопоставив), а вышеупомянутый вид оставила в составе рода Calamintha. Выдающийся систематик А. И. Введенский, когда ему пришлось заново просматривать эту группу, род Gontscharovia не признал, отождествив его с родом Micromeria (что, в общем, довольно спорно), но сразу же заметил, что именно Thymus debilis очень резко отличен от всех типов родства Satureja (и это видел такой блестящий систематик, как А. А. Бунге) и, конечно, должен быть выделен как особый монотипный род. Он назвал его Antonina, но в описании не указал, что он называет его в честь А. Г. Борисовой. Знающие латынь, однако, понимали, что Antonina debilis не может иметь иного смысла ни по-латыни, ни по-русски, кроме «Антонина слабая» (если не сказать больше). Эпиграмма, врезанная в века… Конечно — искусство, и никакая это не схоластическая наука… [А «школа»-то какова — самого Линнея!!].
Но — серьезный вопрос! Если эта наука зиждется в реальной рутинной работе на мастерстве ученых, на искусстве, то объективны или субъективны ее объекты? В сущности, эта дилемма — одна из основополагающих основ, разделяющих разные «школы».
Я принадлежу к той школе, для которой объекты систематики — это расы (виды и подвиды). Расы — реальные, природные, существующие как целое, объективно, независимо от нас, образования. Поскольку они состоят из множества индивидуумов-особей, их отражение возможно именно через образы (хотя любой образ — это субъективное представление).
Но, разумеется, есть и иные «школы» в систематике. Есть систематики, которые, также постоянно работая образно, считают при этом, что и расы (виды) — не природные объекты, а целиком создания самих ученых, исключительно для удобства познания живого и запоминания.
Но значительно более резки отличия систематиков, которые считают, что реальны (и объективно существуют вне нашего сознания) все таксоны. Основа этих представлений кроется в том, что отдельные признаки, вполне материальные, могут объединять таксоны любого ранга. Именно в среде этих ученых развиваются представления о том, что систематики должна строиться на тщательном изучении отдельных признаков (а еще чаще ныне — на основе совокупности признаков, что одно и то же). Но совокупность признаков в их построениях — это не образ, хотя, получая традиционное образование, и все эти ученые так или иначе впитывают (чаще бессознательно) именно образные представления.
Как мы видели, еще Линней предостерегал от подобного подхода и, главное, краеугольным камнем генетики с самого ее начала (с Г. Менделя) является тезис о независимости признаков от форм реального бытия рас. Многие признаки любой расы заведомо находятся в рецессиве, они могут не проявиться и в совокупностях рас (т. е. ни в родах, ни в семействах, ни в классах), и, в то же время, совокупность геномов рас, составляющих роды или семейства, может заключать в себе возможность проявления этих признаков в прошлом или будущем. Наблюдение рецессивных признаков ни в природе, ни в гербарных подборках почти невозможно, их можно выявить лишь в эксперименте, в гибридологическом анализе.
Но есть в этом случае и еще одно осложнение, мало сознаваемое ботаниками. Линней в «Философии ботаники» дал интересный образчик расчета числа внешнеморфологических признаков — цветоложа, чашечки, венчика, тычинок, пестика, околоплодника и семени, которые могут быть использованы для выделения родов. По признакам, которые были ему известны, Линней рассчитал, что если по 4 позициям изменяются реально только 38 признаков, число комбинаций может составить 5736 (и, значит, таковым может быть число родов). Сам Линней писал, что в действительности стольких родов никогда не будет. Конечно же, он был прав (хотя расчеты его были даже арифметически неверны, а родов только цветковых мы знаем много больше). Реально ныне мы оперируем значительно большим числом внешнеморфологических признаков (да еще и включаем признаки микроморфологические: число и формы хромосом, грубые характеристики пыльцы и т. п.). Для весьма небольших родов (по 20-100 видов) число признаков, используемых в описаниях и ключах, составляет примерно от 100 до 250. Естественно, что оно возрастает в семействах. Конечно можно использовать все эти признаки, особенно ныне, для любых компьютерных построений. И число комбинаций будет огромно (на порядок-два выше). Но ведь и здесь заведомо мы не можем отчленить доминантные и рецессивные признаки, а большинство последних — не проявляется. Кроме того, мы до сих пор не знаем, как определить долю комбинаций летальных, несовместимых, т. е. именно то количество комбинаций признаков, которое реально и канализует отбор и эволюцию.
Поэтому представление о том, что расширение (и полный учет всех возможных) признаков поможет сколько-нибудь надежно объективизировать работу систематика, для нас невероятно. Именно потому я считаю, что образное видение по-прежнему является основой систематики как практической науки, и оно дает хорошие результаты. Пусть природа этих образов не вполне ясна, туманна, но она позволяет отвлечься от бесконечного индивидуального многообразия (вспомните, сколь индивидуальны у ныне живущих 7 миллиардов людей отпечатки пальцев, рисунки ушей и ладоней, черты лиц и многое, многое другое, но образ вида Homo sapiens — все же един в его противопоставлении любым человекообразным обезьянам). Образ при этом — это наше отображение объекта (а может быть, и память об отборе) Именно поэтому систематика на долгие годы еще будет искусством, как бы ни развита была ее теория и сколько бы тонкой не стала ее практика.