В 1939 году мне неожиданно пришлось вспомнить старину и проделать настоящую экспедицию, не уступавшую по масштабу экспедициям времен моей молодости.
Но на этот раз я попал в обстановку, не имевшую ничего общего с условиями жизни в Коре. Именно я получил приглашение принять участие в гидрогеологической экспедиции на Балхаш по реке Или. Предложение это мне очень улыбалось, представлялся случай вновь побывать в тех местах, где я был за четверть века перед тем, и, таким образом, увидеть изменения, происшедшие здесь за это время. Хотя меня порядочно смущала мысль сделать такой огромный маршрут в шестидесяти шести летнем возрасте и с больной ногой, но я решил рискнуть и не пожалел. Должен, впрочем, сказать, что не пришлось мне пожалеть благодаря исключительно внимательному и даже особо заботливому отношению ко мне со стороны начальника экспедиции Николая Николаевича Костенко. В результате же были сведены к минимуму все те трудности и лишения, какие в той или иной мере неизбежны в подобной экспедиции. Всецело на себя он взял также весь труд во время нашей поездки вдвоем на лодке от Иллийска до Баканаса… Словом, исключительно лично Николаю Николаевичу я обязан тем, что об этой все-таки нелегкой поездке у меня сохранились одни хорошие воспоминания.
Конечно, временами бывало тяжеловато — здесь не было комфорта и «благорастворения воздухов» Коры, но это исключительно из-за жаркого лета 1939 года, когда температура достигала 43 градусов (в метеорологической будке, т. е. в тени). Раньше мне никогда больше 35 градусов наблюдать не случалось. Нелегко мне теперь сделать и 40—50 километров верхом; но тяжесть такого маршрута забывается уже через час после того, как слезешь с лошади, а на следующий день это расстояние делаешь уже гораздо легче.
Во всех моих прежних поездках мне приходилось пользоваться только лошадьми. Теперь разнообразие у меня оказалось необычайное: начал я поездку на автомобиле, затем мы с Николаем Николаевичем 350 километров сделали на лодке, дальше на протяжении 250 километров шел путь верхом на лошади с верблюжьим караваном до побережья Балхаша; на обратном пути — снова автомобиль до Баканаса и наконец последние 150 километров на самолете!..
Начиная от Иллийска, путь наш лежал частью по реке Или, частью вдоль нее до Балхаша и затем обратно, т. е. это был приблизительно тот же путь, который я проделал в 1913 году. Но теперь многие места невозможно было узнать, настолько они изменились. В голове Баканаса (сухой лог — прежнее русло Или или одного из ее рукавов) мне приходилось останавливаться в 1910 и 1913 годах. Тогда вся местность здесь была одета древесной растительностью. Помимо густых тугайных зарослей на пойме реки, возвышающаяся над поймой терраса была покрыта частью настоящим лесом из черного саксаула, частью мелким белым саксаулом, джингылом, деревцами джигды и различными кустарниками. Теперь здесь голая ровная степь с жалкой травянистой и полукустарной растительностью и лишь кое-где редкими группами гребенщика, чингиля и нитрарии, и среди этого серого унылого ландшафта возвышаются такие же серые глинобитные или сырцовые постройки районного центра — Баканас. Когда вы подъезжаете к этому месту, особенно на лодке, вы прежде всего уже издалека замечаете радиомачты. Но вам долго кажется, что они возвышаются одиноко среди совершенно голой пустыни — настолько поселок со своими низкими глинобитными домами и плоскими крышами теряется на фоне серого ровного такыра, среди которого он построен. Однако мы найдем здесь не только магазины, почтовое отделение и сберегательную кассу, но и большую метеорологическую станцию и отделение Государственного банка и многое другое. Во времена же прежних моих посещений здесь из «населения» можно было найти только зайцев, ежей, тушканчиков, песчанок, хохлатых и солонцовых жаворонков да ящурку быструю. Впрочем, все эти жители сохранились тут и до сих пор и лишь немного посторонились, чтобы дать место поселку. А большая песчанка не сделала даже этого и преспокойно живет в нескольких шагах от крайних домиков.
На дальнейшем пути к Балхашу различие с прежними условиями тоже весьма велико, но чем дальше, тем меньше изменений оказывается в природе в результате деятельности человека, и я с удовольствием убеждаюсь, что саксауловые леса Прибалхашья далеко не исчезли, как я этого опасался, а сохранились еще в довольно большом количестве, притом местами даже в том нетронутом первобытном виде, в каком я их знал когда-то. Однако заметны и здесь большие перемены. Прежде вдоль Или были расположены лишь казахские зимовки, изредка небольшими группами, чаще же разбросанные поодиночке по соседству с рекой. Никаких селений на всем протяжении долины Или, кроме Илийска, не было. Теперь по пути приходится проезжать ряд аулов, представляющих уже небольшие поселки из глинобитных домиков, тянущихся вдоль улицы или даже двух-трех улиц, с обязательным магазином в каждом поселке. Впрочем, теперь летом эти поселки совершенно лишены населения, все жители со своим окотом находятся на полях или в районе пастбищ. Пашни попадались здесь и прежде, но площадь их, конечно, нельзя и сравнивать с той, какую занимают культурные угодья теперь.
Грустное впечатление производило только полное отсутствие в аулах древесной растительности, с которой, между тем, так тесно связано в Средней Азии наше представление о жилье человека. Единственное счастливое исключение в этом отношении среди посещенных мной аулов — 8-й аул. В нем есть и старые деревья и молодые посадки…
Таковы изменения ландшафта, обязанные своим происхождением человеку.
Но еще несравненно большие изменения произошли за это время в природе Прибалхашья без всякого его участия. Уровень Балхаша, усиленно поднимавшийся в течение ряда лет приблизительно до 1912 года, затем начал еще усиленнее понижаться, и за 26 лет, прошедших со времени посещения мною низовий Или, Балхаш отступил местами на 40 километров от своей прежней береговой линии. И теперь там, где когда-то стояли воды Балхаша, мы видим аулы и заросли гребенщика и других кустарников и даже довольно большие деревца саксаула. В том месте лога Корс-Баканас, где я в 1913 году катался на лодке, причем глубина воды достигала четырех метров, теперь сухое русло, и в колодце на дне этого русла вода стоит на глубине тех же четырех метров!.. Трудно узнать при таких условиях даже хорошо когда-то знакомые места…
Благодаря ряду обстоятельств, не зависевших от участников экспедиции, наша работа превратилась из чисто маршрутной с небольшими дневниками в полустационарную, так как нам пришлось довольно долго простоять в Баканасе, еще дольше в Ак-Куле и, кажется, целых три недели около 1-го аула. Последняя стоянка была для меня, с одной стороны, некоторое время самой тяжелой, с другой же — самой интересной, она пришлась на настоящие большие пески. Тягость пребывания здесь именно последним обстоятельством и была вызвана — нигде кругом не было и намека на тень, а как раз на время этой стоянки и пришлась упомянутая выше исключительная жара. Понятно, как накалялись при этом пески и как от них пылало жаром.
Ту часть работы, которая делается «вне дома», т. е. постановку ловушек, их осмотр и собирание насекомых, приходилось как-то приспосабливать с целью спастись от жары. Так, ловушки я ставил перед вечером, а осматривать их ходил настолько рано, что к восходу солнца успевал уже вернуться в лагерь; частично при этом собирались насекомые. Но ограничить сбор насекомых только ранним утром и вечером, конечно, нельзя, поэтому здесь уже приходилось в некоторых пределах мириться с жарой. Часть «домашней» работы тоже делалась рано утром или вечером, после спада жары, но всего за это время сделать было нельзя, и нужен был какой-то другой выход. И я его вскоре же нашел… Жил я в палатке без тента, стоявшей открыто среди песков на самом солнцепеке. Хорошо известно, что такие ничем не защищенные палатки не только не предохраняют от солнечного жара, но в них становится неизмеримо жарче, чем под прямыми солнечными лучами. Температура в моей маленькой палаточке поднималась настолько, что в ней нельзя было пробыть и пяти минут, и за день погибали все мухи и комары, не успевшие или не сумевшие вовремя убраться. У Н. Н. Костенко в палатке полопались все экспедиционные термометры, неосторожно оставленные там без надлежащих предохранительных мер, они не рассчитаны были на такую температуру, какая была в палатке; и какая именно она была, мы так и не узнали. Ни о каком отдыхе в палатке днем и о работе в ней не могло быть, конечно, и речи. И тем не менее именно свою палатку я прекрасно приспособил для работы в ней и добился даже того, что в самую сильную жару в ней было определенно прохладно. Делал я это так. Мы стояли на берегу одного из многочисленных здесь в песках озер, а у меня были с собой два тонких шерстяных одеяла. Я намачивал их в озере и, не выжимая, покрывал ими свою палаточку, кладя одно на другое и предварительно подняв полы палатки. Старый брезент последней намокал, а усиленное испарение воды из одеял под влиянием горячих лучей солнца настолько быстро и сильно понижало температуру, что я, лежа на кровати в близком соседстве с мокрым брезентом, иногда должен был даже укрываться пиджаком при 43 градусах в тени вне палатки!
Влаги в одеялах и понижения температуры хватало на такое долгое время, что описанную операцию достаточно было проделать два раза в день. Я останавливаюсь здесь так подробно на этом способе предохранения от жары, гак как нигде не встречал описания чего-нибудь подобного, а между тем способ этот при своей простоте может иметь огромное практическое значение для каждого, кому пришлось бы оказаться во время работ в условиях, аналогичных с нашими в 1-м ауле. Следует, впрочем, добавить, что здесь в нашем распоряжении, кроме палаток, была еще юрта, в которых никогда не бывает непереносимой температуры. В юрте мы обедали, в ней же иногда работали днем другие участники экспедиции. Но и при всех мерах защиты от жары исключительно высокая температура все — таки давала себя знать, заставляя нас в неимоверных количествах поглощать кого воду, кого кумыс и аирам, кого чай. В частности, я выпивал здесь за день три двухлитровых чайника чаю! Цифра кажется невероятной, но она абсолютно точна…
Во время этой поездки у нас произошел интересный по своим последствиям случай, давший возможность познакомиться с действием знаменитой в долине Или травы «кеккек», о которой я очень много слышал в моих прежних поездках, но с которой мне не приходилось иметь дело до сих пор. На Ак-Куле у нас пропала лошадь, и найти ее удалось только через месяц. Но когда ее привели, ее можно было узнать только по тавру: звали эту лошадь «Серко», по ее масти, а вернулась к нам лошадь гнедая! Помимо этого непостижимого изменения цвета шерсти, лошадь вообще стала неузнаваема: она с трудом стояла на ногах, не реагировала ни на какие обращения к ней, производя впечатление слепой и глухой или же как бы отсутствующей. Иногда подолгу стояла около положенного перед ней корма, по-видимому, даже не замечая его. Или же, стоя спокойно, вдруг подпрыгивала кверху сразу всеми четырьмя ногами, а однажды забилась в судорогах. Таково действие на лошадей этой зловредной травы, оказавшейся одной из остролодок (Oxytropis glabra). Ядовитое действие ее вызывается огромным содержанием в ней сапонина. В работу эта лошадь, конечно, не годилась и первое время даже ненагруженная с трудом следовала за караваном. Однако с течением времени поправилась, а после осенней линьки, как мне сообщили, приобрела и свою прежнюю окраску.
Местные казахи говорят, будто бы «кеккек» ядовит только для лошадей, для рогатого же скота безвреден. Но судить об этом без специального опыта трудно, так как местный скот, как и местные лошади, совершенно не трогает этого растения, и его пышные густые кустики стоят неприкосновенными среди голых, до земли стравленных лужаек.
Мне уже случалось упоминать о той притягательной силе, которую имеет для меня лес. Но после того как я попал в Семиречье и впервые увидел, казалось бы, диаметрально противоположные природные условия — песчаный ландшафт, он произвел на меня такое сильное впечатление и так заинтересовал меня своим своеобразием, что с тех пор я всегда с нетерпением ждал, когда мне опять удастся попасть в пески. И в дальнейшем каждый раз с одинаковым удовольствием совершал экспедиции в обширный песчаный район Прибалхашья.
Но интерес к пескам был совершенно иного порядка, чем интерес к лесу: пески заинтересовали меня частью своим оригинальнейшим растительным миром, главным образом населяющими их животными, такими своеобразными и так хорошо приспособленными к жизни в этой, казалось бы, безнадежной обстановке… Однако что касается их приспособленности к пескам, то здесь следует сделать некоторую оговорку.
Обычно принято считать, что вообще все животные так хорошо приспособлены к условиям обитаемой ими среды, что могут мириться с любыми крайностями температуры, влажности и других внешних факторов. В действительности это не совсем так. В самом деле, трудно представить, чтобы какое-нибудь живое существо могло длительно выносить температуры в 60—65 и даже 72 градуса, которой достигает поверхность почвы, например, у нас в Средней Азии. Между тем в местах, где такая температура поверхности почвы не редкость, живет целый ряд животных, в своей жизни всецело связанных именно с поверхностью земли, как млекопитающие, ящерицы, змеи и многие насекомые паукообразные. Как же так? Раз они живут здесь, значит приспособились к такой температуре. Они действительно приспособились, но не к 60 градусам, а к борьбе с ними, к парализованию действия этой убийственной температуры… И если их искусственно лишить возможности этой борьбы или они сами почему-нибудь случайно ее лишатся, они неминуемо погибают, как погибли бы попавшие сюда какие-нибудь обитатели полярных стран…
Я как-то наловил в песках на Баканасе марлевым сачком насекомых и затем почему-то должен был на несколько минут положить сачок на песок. Когда затем я его взял, все насекомые оказались мертвыми. Позже я повторил этот опыт уже намеренно, вместо того чтобы сажать насекомых в морилку, и результат всегда был тот же. А между тем насекомые ведь были все местные, нормально среди песков живущие… В другой раз один из долгоносиков, живущих на песчаных растениях, упав с куста, пополз, на склоне нечаянно перевернулся на спину: через несколько секунд он оказался мертвым. Пока он полз, высоко поднявшись на ногах и держась таким образом в отдалении от раскаленной поверхности, он еще мог некоторое время терпеть, но едва коснулся песка всем телом, как немедленно погиб. Понятно, почему так длинны ноги некоторых песчаных жуков, ноги упомянутых ниже песчаных муравьев, манера держаться на вытянутых ногах с закрученным кверху хвостом песчаных круглоголовок. Агама в жару никогда не сидит прямо на земле, а всегда на какой-нибудь высоко торчащей саксауловой валежнине или даже на верхушке куста, где не жжет снизу нестерпимым жаром. Скаптейры, если выходят среди дня, сидят под защитой кустика, где все-таки есть относительная прохлада и где песок не нагревается в такой сильной степени. Будучи потревожены, они стремительно мчатся и немедленно скрываются под другим кустом…
В песках живут особые бледно-желтоватые муравьи (Cataglyphis pallida). Муравьи эти отличаются изумительной быстротой движений. Очень быстро бегают их родичи, длинноногие черные муравьи-фаэтончики. А эти желтые уже даже не бегают, а порывисто носятся как сумасшедшие. Иногда буквально не удается уследить за их движениями и заметить, куда муравей скрылся среди совершенно голой песчаной поверхности. На первый взгляд такая невероятная быстрота движений кажется непонятной и излишней, ни к чему не нужной. Но непродолжительного наблюдения в песках в жаркий день достаточно, чтобы найти объяснение. Быстрота движений, очень характерная для обитателей открытых пространств и в частности для песчаных животных, нужна им для спасения от врагов, от которых негде спрятаться. Но, может быть, не менее нужна она им и для спасения от палящего жара накаленной почвы. Если бы потревоженная сетчатая скаптейра, которой иногда от одного куста до другого приходится бежать несколько метров, двигалась медленно, она, может быть, и ослабела бы раньше, чем добежит до спасительного убежища. Кроме того, при быстром движении получается как бы встречный ток воздуха, действующий наподобие нашего веера, параллельно с предохранением от нагревания быстрое движение дает еще некоторое охлаждение… Только в песках живут некоторые кобылки. Когда мне случалось спугнуть притаившуюся где-нибудь такую кобылку, она, ни на мгновение не останавливаясь, начинала прыгать то туда, то сюда до тех пор, пока не попадала на какой-нибудь кустик травы, на лежащую на песке щепку, кучку сухого помета, обрывок кошмы, сучок… Тут она немедленно останавливалась и притаивалась на найденном месте, где было значительно прохладнее, чем на самом песке. Если же случилось бы так, что ей долго не попадалось бы ничего, кроме голой песчаной поверхности, то она в конце концов погибла бы, как погиб долгоносик, несмотря на то что пески ее родная сфера…
Наконец огромное большинство дневных песчаных животных просто прячется на самое жаркое время дня: часть ящериц, большая песчанка, тонкопалый суслик уходят в норы, другие ящерицы, степной удав и многие живущие на земле насекомые зарываются в песок или тщательно скрываются в центре кустов, под корнями и ветвями. Остальные обитатели песков просто ведут ночной образ жизни и жары и не знают. Так даже коренные обитатели песков теми или иными средствами ограждают себя от неблагоприятных условий своей родной среды…
Богатый мир насекомых дал мне возможность собрать в поездке большой и ценный материал. Но некоторые представители этого мира доставили нам немало и неприятных минут, обращая на себя внимание, помимо всякого вашего желания. Лично моими врагами были два вида муравьев — обыкновенный, попадавшийся всюду на нашем пути (Formica rupbarbis clara), и фаэтончик (Cataglypis acnoscens). Первый был крайне многочислен в нашем лагере на Ак-Куле. Эти муравьи особенно облюбовали мою палатку, где, помимо сахара и печенья, они всегда могли надеяться на поживу в виде добытых зверьков, их шкурок, черепов, а также насекомых… Больше всего их привлекали сушившиеся черепа. И они постоянно наводняли мою палатку, причем не прекращали движения ни днем, ни ночью. Выжить их из палатки было невозможно, и я заботился только о том, чтобы оберегать от них насекомых во время их разборки и укладки, что было, впрочем, не так трудно благодаря неособенной прыткости этих муравьев.
Не то было на стоянке у 1-го аула, где вместо них явились в палатку необыкновенно быстроходные, ловкие, подвижные и увертливые фаэтончики. Уследить за ними было немыслимо, и они поминутно умудрялись схватывать у меня насекомых чуть ли не прямо из рук в то время, когда я занимался их разборкой и укладкой в коробки. Мне непрерывно приходилось переводить глаза с насекомых, лежавших у меня под пинцетом, на многочисленные коробочки, в которых я их раскладывал перед окончательной укладкой. Это замедляло работу разборки, отвлекая внимание, да и не всегда достигало цели, так как неоднократно мне случалось ловить похитителей, как-то уже. успевших схватить добычу и поспешно удиравших с ней… А некоторых наиболее проворных я, несмотря на все свое внимание, все-таки упускал. Фаэтончики были лучше только в одном отношении: они давали передышку, исчезая в самые жаркие часы дня, утром появляясь довольно поздно и скрываясь вечером приблизительно за час до захода солнца.
При описании летней экспедиции в Прибалхашье невозможно обойти молчанием слепней и комаров: слишком уж настойчиво они напоминали о своем существовании и людям, и домашним животным. Правда, нас слепни беспокоили относительно мало, в частности никогда не кусая в палатке, «уда между тем они набивались сотнями. Но зато эти насекомые страшный бич лошадей и особенно верблюдов. Пользование последними в местах, обильных слепнями, например в дельте Или, совершенно невозможно. Лишенные в это время шерстяного покрова, с голой кожей, верблюды необыкновенно чувствительны к укусам слепней. Они бросаются на землю, начинают безумно биться, сами нанося себе ударами ног серьезные повреждения, и об управлении ими и об употреблении их в качестве транспортного средства там не может быть и речи.
В районе наших работ этих насекомых было значительно меньше, чем их бывало в дельте Или, но и то приходилось принимать специальные меры для защиты наших верблюдов. В дельте даже лошадей они иногда доводят до того, что те не только с вьюком, но и с всадником вдруг бросаются на землю и начинают валяться, желая как-нибудь избавиться от мучителей.
Но иногда слепни фигурировали у нас и в иной роли. Вынужденное длительное сидение в безнадежно унылом Ак-Куле заставило изнывавших без всякого дела участников экспедиции от скуки изобретать себе какие-нибудь развлечения, иногда чисто ребяческие. Так, наш почтенных лет, солидный буровой мастер, почему-то особенно жестоко обозленный на слепней за наших лошадей и верблюдов, сидя в палатке, стенки которой были усеяны этими насекомыми, для своего и общего развлечения иногда инсценировал судебное заседание. Поймав слепня, он произносил забавную обвинительную речь, немедленно приговаривал обвиняемого к высшей мере наказания и тут же казнил его назначенной в приговоре казнью. И после такой судебной сессии неосторожно забравшиеся в палатку слепни не досчитывались многих своих товарищей, павших жертвами беспощадного судьи. А нередко, к его злорадному удовольствию, на помощь ему являлся кровный враг слепней — оса-бембекс: стремительно влетев в палатку, бембекс мгновенно бросался на слепня, хватал его и немедленно с ним исчезал…
Интересно отметить случай неожиданного нападения массы слепней на один из наших лагерей на дальнейшем пути. Насекомые эти были особенно обильны в течение июня и начала июля, к середине этого месяца число их стало заметно уменьшаться, а к первым числам августа слепни всюду попадались уже лишь редкими экземплярами, и видеть их почти не приходилось. И вдруг 3 августа перед вечером около 5-го аула откуда-то внезапно появились целые тучи слепней, которые с ожесточением напали на лошадей и верблюдов, вызвав в лагере настоящую панику. При этом они не исчезли еще даже через полчаса после захода солнца, тогда как нормально скрываются задолго до заката. Я сразу же предупредил, что надо ждать какой-то резкой перемены погоды, вернее всего — сильного дождя, несмотря на совершенно ясное в данный момент небо. И действительно, вскоре же появились облака, а часа через два или три разразилась сильнейшая гроза с ливнем, мгновенно затопившим наш лагерь. Таким образом, здесь повторилось в точности то же, о чем я говорил выше по поводу мошек.
Так 4 августа бесследно скрылись «уда-то и все слепни, на этот раз окончательно — их сезон уже вообще кончался.
К комарам верблюды относятся более спокойно, но зато от них сильно страдают все домашние животные, не исключая и баранов с их длинной и густой шерстью. О людях, конечно, и говорить не приходится. Правда, время комаров начинается с вечера, но если не было ветра, а нам приходилось даже не идти, а ехать верхом среди зарослей камыша или высокого камышевидного вейника, хотя бы расположенных и на совершенно сухом месте, комары с ожесточением накидывались на нас в любое время, не исключая и полуденных часов. Что касается камышей у воды, то там даже быстрый осмотр ловушек был довольно тяжелым делом из-за туч комаров.
С наступлением вечера комары становились настоящим бичом и для человека, и для животных. Во время моего пребывания в начале августа в районе 8-го аула, т. е. уже сравнительно недалеко от Балхаша, количество комаров, до того еще более или менее терпимое, как-то вдруг необычайно увеличилось. И тут мне пришлось быть свидетелем своеобразного зрелища, с каким до того в Семиречье никогда не случалось встречаться. Едва солнце приближалось к горизонту, как всюду в ауле и вокруг него зажигались многочисленные костры и устраивались «дымокуры». Вскоре густой дым окутывал, как туманом, и самый аул, и всю ближайшую к нему территорию, скрывая их с глаз. К дымокурам спешил весь скот, собирались лошади, и тут же толпились жители аула, не успевшие еще лечь спать. Для устройства дымокуров в костер подкладывалась частью сырая трава, главным же образом бараний помет, который давал более едкий дым. И казахи сделанными из чия особыми большими метлами специально сметали его в кучи всюду, где растительность позволяла действовать метлой, т. е. на всех более голых участках такыров и песков.
Спят же люди здесь исключительно в так называемых «маса-ханах». Маса-хана — марлевый полог, укрепленный на палках в виде шатра, с подоткнутыми под постель краями. Некоторые пользуются маса-ханою даже в комнатах. Она безусловно гарантирует вас от комаров, но неудобство ее в том, что из нее уже нельзя выбраться ночью, так как потом, в разгар комариного разгула, уже невозможно будет снова обезопасить себя от них. Кроме того, если вы во сне вытянете где-нибудь край маса-ханы из-под постели, то это спасительное сооружение, вместо того чтобы защищать вас, превратиться в нарочитый конденсатор комаров.
Гораздо целесообразнее, если у вас есть палатка, ограничиваться ею: исправно и тщательно содержимая палатка безусловно спасает от комаров. Я за всю поездку даже не вынимал своей маса-ханы из вьючного ящика, и ночью комары меня совершенно не беспокоили. Днем у казахов в большом употреблении особые, очень удобные метелки из конских хвостов, которыми они непрерывно обмахиваются, отгоняя насекомых.
8-й аул был конечным населенным пунктом моей поездки. Именно по соседству с ним я встретил тот нетронутый саксауловый лес, о котором было упомянуто выше. Поэтому здесь будет и наиболее уместно описать эту крайне своеобразную растительную формацию, еще довольно хорошо представленную в Казахстане и в других местах Средней Азии. К сожалению, площадь саксаульников с каждым годом быстро уменьшается, из-за все увеличивающейся эксплуатации человеком запасов этого замечательного топлива.
Старый густой саксаульник производит странное, совершенно непривычное, до некоторой степени даже жуткое впечатление благодаря массе валяющегося на земле загромождающего его мертвого саксаула, темно окрашенного и самых причудливых, фантастических форм. Такого валежника иногда бывает так много, что не только проехать верхом по лесу невозможно, но и пешком пробираться удается местами лишь с трудом, поминутно сворачивая то вправо, то влево с целью обойти совершенно непролазные участки мертвых завалей. Есть и еще одна особенность саксаулового леса, на нее вы сразу же невольно обращаете внимание. Со словом «лес» у нас неразрывно связано представление о тени и прохладе. В саксауловом лесу мы ни того, ни другого не найдем… Саксаульник, как бы густ он ни был, всегда остается каким-то светлым благодаря светло окрашенной коре и устройству ветвей, лишенных листьев и потому не дающих тени. В жару в нем еще жарче, чем на открытом месте, так как он защищает от ветра, весьма мало защищая от солнца. При этом в нем большей частью царит полная тишина — птичье царство в саксаульнике очень небогато.
Но особенно интересен по своей исключительной оригинальности мертвый старый саксаульник, вероятно уже отживший свой век и погибший от старости. Такой мертвый саксауловый лес встречается нечасто, но мне удалось видеть и его. По-моему, он необыкновенно напоминает страшный «заколдованный» лес сказок: некоторые деревья уже упали и лежат мрачными черными грудами, другие еще стоят, простирая во все стороны свои дикой формы, как бы скрюченные судорогой, мертвые ветви. Среди царящей в таком лесу могильной тишины эти мертвые чудовища как лежащие, так и стоящие имеют без всякого преувеличения какой-то зловещий и даже прямо — таки страшный вид, до того необычны, своеобразны, уродливы и даже чудовищны их формы…
Почти все населяющие пески, саксаульники и солонцы звери и зверьки ведут ночной образ жизни, и потому в пути наблюдать их почти не приходится. Нередко только выскочит из-под куста заяц где-нибудь около дороги, пробежит немного, скроется за песчаным холмом и заляжет опять да промелькнет где-нибудь зазевавшаяся лисица, поспешно удирающая от каравана. Однако есть и тут два зверька, которых можно увидеть днем: довольно редкий и очень осторожный песчаный тонкопалый суслик и вполне обыкновенная и нисколько не боящаяся человека большая песчанка, она одна несколько разнообразит скучный путь по довольно безжизненным на первый взгляд в дневное время равнинам Прибалхашья. Птиц, которые обращали бы на себя внимание, здесь уж и совсем мало. Только изредка вы услышите тревожное перекликанье крошечной птички — пустынной славки да вдруг сорвется где-нибудь с земли полевой конек и, поднявшись с пением в воздух, сейчас же опять опустится на землю. Мы выехали довольно поздно летом, так что нам уже не пришлось слышать ни простенькой песенки пустынного чекана, ни прекрасного пения чекана-плясуна. И вообще здесь кругом обычно стоит мертвая тишина, нарушаемая лишь жужжанием и стрекотанием насекомых да характерным свистом большой песчанки, если на вашем пути встретится колония этих зверьков, являющихся характерным элементом местной природы. Вечером пески и солонцы оживают, появляются из своих убежищ ночные жители, но вы их не увидите и не услышите, они живут безмолвно. И лишь единственное исключение — характерная птица пустынных мест авдотка еще до захода солнца возвещает о своем пробуждении своеобразным очень громким, но мелодичным криком, которым затем в течение всей ночи напоминает вам о своем соседстве…
В районе нижнего течения Или среди песков и степных пространств разбросано большое количество небольших озер и озерков, нередко отстоящих от реки на десятки километров. Однако все они имеют или имели раньше постоянную или периодическую связь с Или и своим происхождением обязаны ее водам Утерявшие эту связь обычно начинают постепенно усыхать, засоляться, и нередко в конце концов на месте озера образуется солонец. Но до тех пор пока он не образовался и пока вода в озере не стала слишком соленой, после чего гибнет камыш и зеленая прибрежная растительность, заменяясь на берегах солянками, озера эти представляют собою настоящие прекрасные оазисы среди общего, достаточно унылого ландшафта полынной степи, солонцов и такыров. Поскольку здесь, помимо песков, нигде нет жизни без воды, да и в песках она, как мы уже знаем, на первый взгляд мало заметна, появление водного источника дает каждый раз особенно яркий эффект, и переход от мертвой на вид пустыни к кипящим жизнью берегам озера бывает необыкновенно резок и ярок.
Десять, двадцать… тридцать километров едете вы верхом по жаре среди безводной равнины. Лошади уже неохотно плетутся, требуя непрерывного понукания, а вы сами начинаете изнемогать от скуки и главное от жажды и мечтать об отдыхе и горячем чае… Но кругом по-прежнему та же мертвая тишина и все тот же безжизненный ландшафт, одетый скудной серой растительностью полынной степи или даже абсолютно голого такыра или солонца… Кажется, и конца ему не будет… Но вот ваше изощренное ухо натуралиста улавливает как будто знакомые звуки… Впереди показывается песчаная гряда, вы делаете еще каких-нибудь сотню метров, переваливаете через гряду, и перед вами, как по волшебству, яркая, ласкающая глаз зелень камышей и прибрежной лужайки, гладкое зеркало воды в озерке, на которой виднеются многочисленные фигуры уток и лысух, и на смену мертвой тишине приходит громкий дружный концерт птичьего хора, в нем доминируют оглушительное, хотя и далеко не приятное «пение» камышевого дрозда и жалобные крики лысух.
Лошади сами ускоряют шаги, общее подавленное настроение исчезает так же мгновенно, как мгновенно изменилась природа, и почти забывается даже усталость от длинного, утомительного пути… Так реагирует каждый, и тем в большей степени реагирует зоолог, для которого интересна прежде всего живая природа.
Берега озерков меняют свой характер в очень широких пределах, в зависимости от свойств грунта берегов, степени их засоленности, а также и качества воды самого водоема. Берега озерка то песчаные, то они носят луговой характер или характер саза (травяного болота), или же озеро окружено илистыми берегами, солончаком и т. д. В тех случаях, когда озеро лежит среди мокрого солонца, вода в нем бывает совершенно недоступной, так как такая почва обладает страшным свойством засасывать.
Все эти типы берега имеют своих характерных обитателей из мира пернатых, и в общей сложности птичье царство у воды здесь довольно богато. Из насекомых по соседству с озерками особенное внимание обращали на себя стрекозы, в неисчислимом количестве целый день носившиеся в воздухе.