Длинный поезд, составленный из зеленых, желтых и синих вагонов, стоял у запущенного, грязного вокзала станции Грозный. Когда-то синие вагоны широкими зеркальными окнами, за которыми виднелись цветы в хрустальных вазочках, а в глубине — малиновый бархат диванов, высокомерно поглядывали на своих зеленых третьеклассных и желтых второклассных соседей. Но военная буря, семь лет бушевавшая над Россией, уравняла их с другими. Теперь у всех вместо стекол зияли пустые оконные рамы, обшивка была поцарапана и пробита пулями, крыши разворочены, ступеньки сломаны.
Впрочем, в последних особой нужды не было: пассажиры — мужчины и женщины в солдатских шинелях, с огромными рогожными или сшитыми из разноцветного тряпья мешками за спиной — проникали в вагоны преимущественно через окна либо, подсаживая друг друга, лезли на крышу. Процедура посадки была значительно упрощена отсутствием билетов: их нигде не продавали, а потому и не проверяли.
Могло показаться, что в Грозном вопреки законам физической географии стоит белая ночь: случайно уцелевшие вокзальные часы показывали полночь, но еще только начинало смеркаться. Объяснялось это, однако, не географическим чудом — просто для экономии электроэнергии время было переведено на несколько часов вперед.
Собственно говоря, поезд должен был отправиться уже давно: согласно утверждению одних, — в три часа дня, согласно утверждению других, — в пять часов. Не отправлялся же он потому, что отсыревшие под весенними дождями доски, которые пассажиры выломали из заборов, плохо горели в топке; из паровозной трубы, как из самовара, валил густой черный дым.
Но вот дежурный по станции, подойдя к паровозу, вручил машинисту для передачи племяннице на станции Прохладной отчаянно гоготавшего серого гуся. Гусь вдохнул в души пассажиров надежду: видимо, он был последним звеном в цепи приготовлений. Действительно, вскоре мучительная конвульсия пробежала по составу, буфера стукнули, и поезд тронулся.
В самом хвосте следовал разбитый, некогда красный, а теперь вылинявший до неопределенного цвета товарный вагон, украшенный черным трафаретным двуглавым орлом. В широко расставленных когтистых лапах орел держал скипетр и державу. Это явно не соответствовало действительности: шел март 1921 года, четыре месяца назад последние поклонники двуглавого орла были сброшены у Севастополя в море.
В товарном вагоне ехали три человека. На языке железнодорожников они именовались не пассажирами, а сопровождающими. Сопровождали они громоздкий бурильный станок, занимавший даже в разобранном виде почти весь вагон. Станок этот везли из Грозного в далекие Щигры, под Курск.
Еще летом 1920 года по предложению Ленина была создана Особая комиссия по Курской магнитной аномалии во главе с известным геологом Иваном Михайловичем Губкиным.
Изучив материалы экспедиции 1919 года, едва спасшейся от Деникина, но все же разыскавшей полосу магнитной аномалии, комиссия наметила заложить первую разведочную скважину в районе Щигров.
Сейчас такую задачу можно решить в несколько дней. Но в то время это было невероятно сложно и трудно. Где взять станок, трубы, буровой инструмент? Заводы стоят, рабочие делают зажигалки, металла нет. Бурили скважины, главным образом на нефть, в Баку и Грозном, там еще сохранилось буровое оборудование. Оттуда и было решено привезти его.
Станок везли из Грозного трое рабочих-нефтяников, которые должны были по приезде в Щигры помочь наладить бурение: мастер Григорий Пескарев, бурильщик Александр Рядченко и ключник Павел Гайдай.
Пескареву шел пятьдесят пятый год, сорок лет он проработал на промыслах; бурильщик же и ключник — молодые ребята из промысловых поселков под Грозным — поступили на работу недавно. Саша Рядченко, веселый, красивый и здоровый малый, что называется «кровь с молоком», еще ходил в холостяках и славился в поселке как первый балагур и танцор. А Паша Гайдай, тщедушный, небольшого роста, с виду подросток, хотя и побаивался девушек, но неожиданно для всех два месяца назад женился на промысловой девчонке-замерщице, такой же, как он, тихоне.
Когда поезд тронулся, они отодвинули вагонную дверь, уселись на пол, свесили ноги наружу и стали смотреть на знакомые окрестности Грозного. Рядом с насыпью бежала желтая вздувшаяся Сунжа, за нею проплывали белые, густо заросшие садами хатки. Среди садов, как свечи, торчали пирамидальные тополи с ветвями, еще совсем голыми, но уже не черными, как зимой, а серовато-зелеными от припухших, готовых раскрыться почек. По косогору прошагали буровые вышки, низко закланялись, точно прощаясь, насосы «богомолки».
Потом за поворотом, на склоне горы, открылся огромный, высотою в пятиэтажный дом, пылающий факел с пышным, черно-рыжим, прошитым искрами султаном дыма. Султан очень медленно колыхался из стороны в сторону, и казалось, именно он издает доносящийся оттуда глухой гул. Пламя факела ярко освещало склон и далеко вокруг бросало блики тревожного багрового света.
Горел нефтяной фонтан. Он горел уже давно — какая-то банда, напав на буровую, подожгла ее. Немало таких фонтанов полыхало тогда вокруг Грозного.
— Вот здорово! — воскликнул Саша. — А с северной стороны два фонтана еще лучше горят. Мы всегда на северную танцевать выходим. Светло, будто днем.
— Дурень ты, посмотрю я на тебя, Александр, — проговорил Пескарев. — Сколько добра пропадает, а он радуется.
—Дядя Гриша, так ведь что будем мы при нем танцевать, что не будем — он все равно горит, — засмеялся Саша. — Девчонки вчера меня провожали, —продолжал он, улыбаясь своим воспоминаниям, — говорили: ты там, наверно, женишься. Мы, говорят, по тебе иссохнем.
— Одно у тебя на уме: танцы да девчонки, — сказал Пескарев.
— Так я же молодой, дядя Гриша, мне только теперь и гулять. Не сидеть же, как Пашка, в углу. Хотя он молчком да тишком, а все-таки свою Таньку окрутил. За что она тебя полюбила, а, Паша? Сейчас на вокзале как ревела!
Павел смущенно улыбнулся и, по своему обыкновению, промолчал. Саша, прислонившись к косяку двери, вполголоса запел.
— Эх, ребята, — вздохнул Пескарев, — вы даже и не знаете, какие вы оба счастливые. Молодость, конечно, всегда хороша, а все-таки много значит, в какое время она у человека бывает. Вот у вас как по заказу получилось: война кончилась, жизнь пойдет по-новому, и вы сами молодые. До каких еще хороших времен доживете, чего еще только не увидите!
— А что мы увидим? Расскажите, дядя Гриша, — попросил Павел.
— Как я тебе расскажу? Я сам человек малограмотный. — Он подумал, потом сказал: — У меня отец столяром работал. Хороший был мастер. Мальчишкой, бывало, подберусь к верстаку поближе и смотрю, как он столярничает. Берет, понимаешь, обыкновенный чурбак, а как начнет его пилить, строгать, точить — глядь, уж вместо чурбака вещь, и такая ладная — душа радуется. Посмотрит краешком глаза, как я разинув рот стою, усмехнется и скажет: «Запомни, Гришка, рабочему человеку только и нужно, что материал, инструмент да чтобы не мешали ему — все что хочешь сделает». Три года народ бился, голодал, холодал, сколько людей головы положили — все за то, чтобы не мешали ему. Теперь добились: воля наша, материал —вон его сколько! — Пескарев показал на поля, горы, нефтяные вышки. — Что захотим, то и сделаем. А вам ведь не год, не два, — самое малое еще лет пятьдесят или шестьдесят жить…
— Я все хочу вас спросить, — несмело сказал Павел, — вы, дядя Гриша, большевик?
— Какой я большевик! — махнул рукой Пескарев. — Годы у меня не те. Мне ведь в семнадцатом уже шестой десяток пошел.
Сашка давно перестал петь. Они сидели у вагонной двери и смотрели, как гаснут весенние сумерки и в небе разгораются дрожащие звезды. Теперь мимо плыли лысые, только чуть подернутые молодой травой горы Чечни, а далеко позади них блестела белая снеговая кромка Главного Кавказского хребта. И от. этих весенних сумерек, от зеленоватого весеннего неба, от весеннего запаха земли — от ощущения весны, первой мирной весны, у всех троих, даже у пожилого Пескарева, возникало захватывающее дух предчувствие будущего, когда кажется, что жизни не будет конца и что впереди так много неизвестного, но наверняка чудесно-хорошего.
— Я учиться пойду, — прервал молчание Павел. — По бурению. Как думаете, дядя Гриша, смогу?
— Сможешь. Все теперь сможешь, — уверенно ответил Пескарев.
— Нет, а я по буровому делу не хочу, — сказал Сашка, сладко потягиваясь. — Я острова какие-нибудь поеду открывать.
— Ну что же — и откроешь. Обязательно откроешь, — сказал Пескарев.
Так они разговаривали, не зная, что через несколько часов умрут.
Среди ночи Пескарев проснулся. Он проснулся не от шума, а от тишины, сменившей постукивание колес. Дверь была закрыта, и Пескарев, приподнявшись на нарах, выглянул в маленькое оконце наверху вагона.
Поезд стоял в узкой, глубокой выемке. Впереди, у паровоза, виден был желтый свет. Свет то появлялся, то исчезал, — очевидно, вокруг фонаря ходили люди. Потом кто-то поднял фонарь и пошел вдоль вагонов. Рядом с ним теперь можно было различить несколько человек. Поравнявшись с первым вагоном, они вошли в него и минут через десять вышли. То же повторилось у следующего вагона и у третьего. Все это происходило в полной тишине — по крайней мере сюда, в хвост поезда, не доносилось ни одного звука.
Когда люди подошли ближе, Пескарев разглядел двоих, что шли впереди. Нес фонарь маленький и, может быть, от надетой на нем бурки, очень широкий в плечах, с полным лицом, крупными глазами навыкате и тонкими черными усиками. Другой, скуластый, толстогубый, был ростом повыше и с кривыми, как у большинства кавалеристов, ногами.
Пескарев спокойно наблюдал за ними, предполагая, что происходит очередная проверка документов. Странно было только, что проверяют не на ходу или вовремя стоянки на станции, как это делалось обычно.
Люди с фонарем вошли в третий от хвоста вагон. Спустя несколько минут оттуда донесся отчаянный женский крик. В этом крике была не физическая боль, а такой ужас и такая мольба, что у Песка рева по спине побежали мурашки. Крик тут же оборвался. Рядченко и Гайдай, проснувшись, бросились к двери. В этот момент люди с фонарем вышли из вагона и не спеша направились к следующему, соседнему с товарным. Маленький что-то сказал кривоногому, тот засмеялся.
— Тихо… — Пескарев крепко схватил своих товарищей за локти. — Сиди и не шевелись.
— Пусти, — со злостью рванулся Сашка. —Я им головы поразбиваю!
— Сиди и не шевелись, — повторил Пескарев. — Ничего ты им не сделаешь. Их шестеро с оружием, а нас трое с голыми руками. Может быть, к нам, в товарный, не зайдут.
— Это кто, бандиты, да, дядя Гриша? — спросил Павел.
— Бандиты-то бандиты, да только они не за барахлом охотятся. Пустые идут.
— Чего же им надо?
Пескарев быстро зашептал:
— Ребята, вы тихонько дверь отворите и айда за вагон. Пересидите, пока они уйдут.
— Ты, отец, видно, совеем из ума выжил, — яростным шепотом сказал Сашка. — Что же, ты нас за последних подлецов считаешь?
— Ни за кого я тебя не считаю, а только всем уйти нельзя. Дверь снаружи не запирается, они в вагон войдут, могут станок поломать. Одному надо остаться, изнутри дверь запереть.
— Вот я и останусь, дядя Гриша, — сказал Павел. — Мне все равно ничего не сделают, скажут: пацан, что с него возьмешь.
Снаружи послышался скрип гравия. Скрип приблизился, стих у самого вагона. Дверь подергали раз, другой, затем сильно ударили по ней чем-то тяжелым. Щеколда соскочила с петли, дверь откатилась.
Маленький, одной рукой подняв фонарь, в другой держал большой черный кольт и молча смотрел на Пескарева, стоявшего впереди других.
— Что за люди? — спросил он.
— Сопровождающие, — ответил Пескарев. — Сопровождаем бурильный станок.
Маленький, взявшись за поручни, одним движением легко поднялся в вагон, следом за ним полезли еще двое, трое остались снаружи. Маленький посветил фонарем во все углы вагона.
— Куда везете?
— В город Щигры, Курской губернии, — ответил Пескарев.
— Зачем так далеко? — Маленький почему-то усмехнулся.
Пескарев молчал. Маленький помедлил, посветил фонарем на станок. Видимо, он не знал, какой еще вопрос задать. Кривоногий наклонился к нему и тихо сказал что-то на ухо.
— Большевикам везешь? — Маленький лениво пнул станок ногой и, не дожидаясь ответа, приказал:—Вытаскивай из вагона.
— Его не вытащишь, — сказал Пескарев. — Он девяносто пудов весит.
— Погрузить смог? Значит, и вытащить можешь.
— Грузили семь человек. Канаты были, доски, тали. Одними руками не подымешь.
Но маленькому уже надоел этот разговор.
— Тали-мали, — передразнил он и показал пистолетом на станок: — Ломай! Быстро!
— Как можно ломать, — тихо сказал Пескарев. — Я за него отвечаю.
— Комиссар? — очень спокойно, мирным, почти дружеским тоном спросил маленький.
— Рабочий, — ответил Пескарев, побледнев и глядя не на маленького, а на кольт, медленно поднимавшийся в его руке.
За спиной маленького в проеме широко раскрытой двери воздух уже заметно посерел — начинался рассвет. Откос выемки, в которой стоял поезд, теперь был хорошо виден, можно было даже различить раскачиваемые предрассветным ветерком сухие бурые стебли прошлогодней травы, торчащие над еще низкорослой молодой зеленью. Было так тихо, что Пескарев услышал, как чирикнула в кустах над откосом какая-то пичужка. Все это — и сухие стебли, и звуки начинающегося утра, и спокойный голос маленького — было таким мирным и обыкновенным, что Пескарев, хотя и видел, как поднимается кольт, все же не верил, что сию минуту наступит то самое страшное, о чем человек всегда думает как о неопределенно далеком будущем.
Словно подтверждая, что действительно ничего страшного не произойдет и что все это просто шутка, кривоногий подошел к маленькому и сказал:
— Не надо.
Затем, необыкновенно ловко выхватив из ножен шашку и оскалившись, он с размаху ударил Пескарева по голове. Рядченко и Гайдай кинулись на кривоногого. Но было уже поздно: Пескарев рухнул на пол. Удар был так силен, что шашка, раскроив ему череп, стукнулась о станину станка и оставила на ней длинную царапину.
Саша сбил кривоногого и стал душить его. Катаясь по полу, они вывалились из вагона; люди, стоявшие внизу, точно ожидая этого, набросились на Сашу. Он расшвырял их и поднялся. Маленький дважды выстрелил в него, но он, здоровый и сильный, все еще жил и, даже лежа, продолжал драться, пока в него не выстреляли в третий раз. Павел, схватив гаечный ключ, выпрыгнул из вагона с выражением такой лютой ненависти, какое, наверно впервые в жизни, появилось на лице этого тихого, робкого мальчика. Его свалили на землю и зарезали кинжалом.
Поезд простоял на перегоне еще час, пока обеспокоенные его отсутствием железнодорожники не выслали с ближайшей станции дрезину с красноармейцами. Красноармейцы нашли паровозную бригаду связанной, а в каждом вагоне — по нескольку убитых советских работников. Банда, напавшая на поезд, была одной из мелких банд, бродивших тогда по горам Чечни и состоявших из остатков разгромленной белогвардейской дивизии генерала Шкуро.
Вагон с бурильным станком отправили дальше, но где-то но дороге отцепили. Часть оборудования попала в Тифлис. Только спустя несколько недель станок наконец нашли и доставили на место назначения, в Щигры. Этим станком и начали бурить в четырех километрах к югу от Щигров первую советскую разведочную скважину на Курской аномалии.
Сохранился фотоснимок того времени. В степи, у палатки, стоят люди странного, старомодного вида — с бородами, в полотняных картузах. Рядом — бурильный станок. На нем не видно ни следа сабельного удара, ни крови. Но и то и другое было.