Целую неделю дворники сметали с улиц этот странный, не тающий под жарким летним солнцем снег, а он все продолжал валить, густыми хлопьями кружась в воздухе, желтовато-белой пеленой устилая панели и мостовые, гирляндами повисая на деревьях.
Нигде я не видел столько тополевого пуха, как в этом городе. Город назывался Липецком: говорят, прежде на месте нынешних тополевых рощ стояли липовые.
Собственно говоря, я не собирался ехать сюда. Ступеньки-этапы, о которых говорил Гринченко, уже привели меня в сегодняшний день Курской аномалии. На этом можно было бы закончить поездку. Но ведь она была задумана как путешествие в четырех измерениях. Почему же, сказал я себе, не взобраться еще на одну ступеньку, не попытаться заглянуть в день завтрашний и увидеть первые плоды открытий, сделанных на КМА?
Оказалось, что в завтрашний день можно заглянуть именно здесь, в Липецке. Это было неожиданно, потому что видом своим Липецк меньше всего говорил о будущем. Небольшой, уютный, весь заросший старыми деревьями, с двумя старинными парками и прудом петровских времен, он скорее наводил на мысли о прошлом.
С горы, где стоит Дом Советов, он виден почти весь, и его улицы, реки, даже отдельные дома, точно строчки и буквы старой книги, рассказывают о былом.
Вот он лежит перед вами, очень зеленый, разных оттенков — от нежной, светлой, курчавой зелени сплошных садов и огромного парка, сливающегося с пригородными лиственными рощами, до грубой, темной зелени хвойных лесов, ровной каймой опоясывающих его. Вокруг бесконечные черноземные поля уходят к горизонту. Черноземный край! Вы вспоминаете названия городков неподалеку от Липецка; они звучат как символы захолустья: Лебедянь, Задонск, Грязи…
Прямо под вами старая часть города — холмистая, изрезанная логами и балками, по склонам которых, тоже заросшим садами, карабкаются одноэтажные и двухэтажные домики. Где-то здесь берет начало речка Липовка, течет через город, мимо парка и впадает в реку Воронеж, за широкой лентой которой виднеются кварталы больших домов — новый район.
Я потому так подробно рассказываю обо всем этом, что зелень лесов, пруды и реки не просто живописные детали картины; они во многом определили судьбу города. На Липовке, там, где сейчас парк, Петр основал один из первых металлургических заводов России. Тут было много леса, из него можно было выжигать древесный уголь для тогдашних домен; а Линовка, перегороженная плотиной в том месте, где сейчас пруд, вертела заводские колеса и раздувала мехи железоделательных горнов.
Река Воронеж тоже играла немаловажную роль: ведь как раз на ней, ниже по течению, у города Воронежа, строился тогда русский флот. Липецкий завод лил для него пушки и ядра; в парке до сих пор стоят три такие пушечки.
А руда? Конечно, руда была и есть в нескольких километрах отсюда, в Сырском. Она, собственно, и привлекла внимание Петра к селу Липские Студенки, что стояло на месте нынешнего города.
У самого входа в парк — маленькое кирпичное здание; это бывшая заводская канцелярия, построенная в 1707 году. Стало село называться слободой Липские Заводы и сделалось крупным по тому времени промышленным центром. Здесь был настоящий комбинат: в него входили не только домны, пушечнолитейный и оружейный заводы и молотовые горны, но и «угольное сжение» и даже шляпная фабрика, изготовлявшая матросские и солдатские шерстяные шляпы.
Чугунолитейный и железоделательный завод просуществовал почти сто лет, он был закрыт в конце восемнадцатого века. А в начале следующего в Липецке обнаружили лечебные воды, и из промышленного города он превратился в модный великосветский курорт, первый в России: кавказских тогда еще и в помине не было. В парке до сих пор стоит здание, выстроенное по проекту Воронихина, — водогрязелечебница.
О металлургии же липецкой заговорили снова только в конце девятнадцатого века, когда в связи с промышленным и железнодорожным строительством в России спрос на металл стал быстро расти. Как раз в те годы в соседней Курской губернии разразилась «железная лихорадка». Курскую руду не нашли, но вспомнили о липецкой — и в окрестностях города, у села Сокольского, вырос доменный завод «Тамбовского горнометаллургического анонимного общества», принадлежавшего бельгийцам. Он и сейчас действует — конечно, реконструированный — и называется «Свободный Сокол».
А прямо впереди вас, за рекой Воронежем, за кварталами нового района, встали рядом похожие издали на исполинских, закованных в латы рыцарей доменные печи Ново-Липецкого металлургического завода. Завод построили в годы первых пятилеток, когда опять, уже в третий раз, вспомнили о липецкой металлургии.
Но странное дело: словно какой-то рок тяготел над Липецком. Его сверстники — города и заводы, родившиеся одновременно с ним, — росли, мужали, уходили в большую жизнь, а он все оставался на обочине. В одно время с ним, при Петре, возникли уральские города и демидовские заводы, а как далеко ушли они от него!.. В одно время с заводом «Тамбовского горнометаллургического анонимного общества» возникли заводы на юге — в Енакиеве, Макеевке, нынешнем Днепродзержинске. Они сделались металлургическими гигантами; а «Свободный Сокол»? Очень немногие, услышав это название, вспомнят, что это за предприятие и где оно находится. Наконец, ведь Ново-Липецкий завод — ровесник Магнитки, а как по-разному сложились их судьбы!
На площади, рядом с Домом Советов, — большое здание новой гостиницы. Я пересек площадь и вошел в подъезд.
— Мне нужен номер, — обратился я к дежурному администратору.
Дежурная посмотрела на меня так, будто я спросил ее, нельзя ли приобрести здесь взрослого кенгуру. Однако она была воспитанной девушкой и постаралась не выдать своего изумления. Лишь едва заметная улыбка тронула ее губы, и она ответила:
— Номеров нет и не будет;
— Почему не будет? — наивно спросил я.
— Потому что сегодня приезжают канадские инженеры, румынские металлурги и голландские туристы. А завтра приедут проектировщики из Киева. А послезавтра — из Москвы и прокатчики из Череповца. Словом, гражданин, могу вам дать адрес, идите и устраивайтесь на частной квартире. Только поторопитесь: места на исходе.
— Что же это к вам столько гостей жалует?
— Знакомятся с заводом, перенимают опыт.
Выйдя из гостиницы, я в нерешительности пошел по улице. На одном из домов бросилась мне в глаза вывеска:
Московский институт стали Вечерний факультет
— Ну да, да, тот самый, что на Калужской, — сказали мне в институте. — Кто преподает? Сорок восемь преподавателей, среди них много кандидатов наук, доктор. Никто, разумеется, нас сюда не гнал, сами приехали. Студентов пока всего тысяча сто человек.
— Тысяча сто? В Липецке? Студентов?
— Да. Пока. Это только у нас, не считая, конечно, педагогического института. Мы ведь всего два года как открыли свой факультет. Разумеется, мало. Но в ближайшие год-два станем самостоятельным институтом. Может быть, политехническим. По секрету скажу вам: уже и название для него придумали — «Липецкое высшее техническое училище».
— Вроде Бауманского?
— Примерно. Элветеу. Однако как бы нас ни назвали, а расширяться надо. Просто жалко отказывать: чудесный народ, производственники — мастера, сталевары, прокатчики, горновые. Ведь в Липецк народ валом валит…
— Примерно двадцать тысяч человек приезжают к нам каждый год, — рассказал мне председатель горсовета. — Вы прилетели самолетом? Это был последний рейс на тот аэродром. Там будет новый жилой район, до конца семилетки построим в нем полмиллиона метров. А по всему городу — миллион. Иначе нельзя: через несколько лет население у нас увеличится почти вдвое. Кстати, вы видели новый мост через Воронеж?
— Еще нет.
— Поезжайте, посмотрите. Два года, как построили, а уже его одного недостаточно, собираемся строить второй. И транспорта не хватает. Думали-думали и решили завести у себя монорельсовую дорогу. Липецк ведь разбросан, рельеф холмистый — подвесная дорога нас очень выручит.
По пути на Ново-Липецкий завод, в старой части города, у парка, которому, как говорят, от роду двести пятьдесят лет, я заметил стоявший на улице щит с такой надписью:
«Липецкая Магнитка будет!»
Неужели Ново-Липецкий собирается догнать своего ровесника, так далеко ушедшего вперед? И почему едут сюда перенимать опыт? Почему валом валит народ? Что вообще случилось с этим патриархальным, тихим городом?
Поистине магической емкостью обладает подчас человеческое слово. Известны были своим лаконизмом и выразительностью донесения Юлия Цезаря римскому сенату; но за ними стояло уничтожение, которое при всем разнообразии способов и средств всегда, в сущности, удручающе однообразно. Слово народа-созидателя во сто крат более емко.
«…Будет значительно расширен металлургический завод в Липецке». Это из контрольных цифр на семилетие. Очень обыкновенные, деловые, будничные слова. Но в них, точно в тугой пружине, сжато будущее Липецка. Пружина эта уже начала распрямляться — таков краткий ответ на все недоуменные вопросы о переменах в Липецке.
Что было вечной бедой липецкой металлургии? Слабость, ненадежность того, что специалисты называют «рудной базой». Липецкая руда лежит неглубоко, местами даже выходит на поверхность; но она бедная: железа в ней меньше половины. Самое же главное, запасы ее весьма невелики: хорошему заводу их хватило бы лишь на несколько лет. Ничего удивительного, что на такой зыбкой почве не смогла вырасти большая металлургия.
Теперь открыли руду Курской аномалии и, что называется, под боком, в двухстах — трехстах километрах от Липецка, начали строить карьеры. У Липецка наконец появилась надежная рудная база — да еще какая!
Вот почему Ново-Липецкий завод собирается догнать своего уральского ровесника, и вот откуда появилось сочетание слов: «Липецкая Магнитка».
За мостом через Воронеж потянулись кварталы новых домов, а вскоре показались коренастые, красновато-рыжие от налета рудной пыли башни доменных печей.
Я отправился прямо в доменный цех и, пройдя под печами, спустился в туннель, к вагон-весам. В туннеле было полутемно, едко пахло коксом и серой, по сторонам железнодорожного пути тянулись бункера. Вагон-весы, гулко стуча на стыках рельсов, то и дело подъезжал к бункерам, и очередная порция материалов с грохотом сыпалась из люка.
— Вон в том бункере, рыжая, — это липецкая, а в другом, та, что потемнее, — курская, — показал мне стоявший рядом рабочий.
Он так и сказал: «курская», — хотя, строго говоря, это была руда из Белгородской области, с Лебединского карьера. Так я снова встретился с той самой рудой, которую видел в ковше экскаватора в памятный день пуска карьера. Вагон-весы подошел к бункеру, люк открылся, посыпались крупные темные куски. Через минуту-другую скип уже понесет их на шестидесятиметровую высоту, на конус печи, а еще через несколько часов огненный поток чугуна, выплавленного из этой руды, хлынет из летки.
Выйдя из туннеля и миновав доменные печи, я очутился на обширной строительной площадке, переполненной людьми и машинами. После тишины и пустоты полутемных туннелей и переходов доменного цеха здесь казалось особенно шумно и многолюдно.
Посреди площадки, пока еще невысоко над землей, поднималось то, что должно было к концу года стать третьей доменной печью. В разных концах площадки строили другие объекты: их шестьдесят в комплексе новой домны.
Отсюда постепенно, звено за звеном стала раскрываться передо мною перспектива тех удивительных перемен, какие несет курская руда не только заводу, но и Липецку и его области.
Все поражало воображение в этой перспективе, потому что все было необычно: масштабы, уровень техники, глубина влияния этих перемен на различные стороны жизни.
Первое звено — новая домна. Таких мощных печей нет и на Магнитке, пока одна-единственная — в Кривом Роге — равна ей. Новая липецкая домна будет давать чугуна значительно больше ныне действующих.
Но замечательна она не только своими размерами. Рядом с будущей домной подводили под крышу какое-то строение. Я спросил, для чего оно предназначается.
— Это — здание управления печью, — ответили мне.
Контора? Нет, система решающих устройств, автоматов, контрольных приборов, для которых понадобилось целое здание.
Со временем эта сооружаемая печь, возможно, окажется наименьшей. Ведь вслед за ней будут строиться новые и новые. И уже поговаривают, что по объему они будут такими, каких пока нет нигде в мире.
Всегда Липецк выплавлял только литейный чугун. И до сих пор липецкие домны плавят литейный чугун, в сталь его не переделывают. Почему? Дело в том, что липецкая руда фосфористая, для выплавки передельного чугуна она малопригодна.
Но известно, что не чугун, а сталь — основа современной индустрии. Из руды КМА можно выплавлять передельный чугун, а затем превращать его в сталь. Теперь Липецк из города чугуна становится городом стали — в этом еще одно значение перемен, которые несет с собой новая руда.
Как и липецкие домны, сталелитейные цехи будут тоже мощными и наиболее передовыми по своей технике: на Ново-Липецком заводе будут установлены конверторы с продувкой металла кислородом.
Липецкий завод превращается в предприятие с полным металлургическим циклом. Курская или белгородская руда, войдя в ворота завода, последовательно превратится в чугун, затем в сталь и выйдет из ворот в виде готовой продукции — проката и труб. Здесь будут установлены гигантский слябинг и ряд прокатных станов.
Но какой прокат станет выпускать завод? Лист. Из листа можно получать самые различные профили стали. Высокая техника сварки, достигнутая у нас, еще больше расширяет возможности применения листа. Из него теперь можно изготовлять балки для строительства, он заменяет многие литые детали. Иными словами, лист — самый удобный, самый экономичный материал.
И в прокатных цехах липецкой Магнитки будут катать лист всевозможных размеров, толщины и качества. Старо-Краматорский завод уже готовит Липецку стан, что прокатывает листы шириной в четыре метра для огромных труб газопроводов. Крупнейший в мире цех холодного проката даст и автомобильный лист и тончайший электротехнический. Трубоэлектросварочные цехи будут выпускать трубы разных диаметров.
Все эти цехи, агрегаты, установки будут, в сущности, «кнопочными» — настолько плотно насыщаются они автоматикой.
— Вспоминаю, как строился наш завод в начале тридцатых годов, — рассказывал мне один из заводских ветеранов. — Конечно, строительная площадка была совсем не похожа на нынешнюю. Грабари, каменщики с «козой» и тому подобное. Но вот что особенно любопытно: помню, приезжали к нам консультанты американской фирмы «Фрейн», и были они для нас авторитетами, представителями высшей технической культуры. Тогда мы шли по следам американцев. Теперь зарубежные металлурги тоже приезжают к нам, но уже для того, чтобы учиться у нас. Такого завода, каким через несколько лет будет Ново-Липецкий, пожалуй, сейчас нигде не найдешь.
— Но ведь это только еще будет, — замечаю я. — Пока эти уникальные цехи можно увидеть лишь в проекте, самое большее — в процессе строительства.
— А вы были на нашем комплексе электротехнической стали? Это уже не будущее, а настоящее. Формально рассуждая, он не связан с рудой КМА: в его сталеплавильные печи идет очень немного руды. Но решили-то его построить здесь именно потому, что уже тогда, в середине пятидесятых годов, угадывалось будущее Липецка, которое сулила ему курская руда. Теперь этот комплекс органически вписывается в наш завод, его печи будут питаться отходами нашего проката. Посмотрите, очень советую.
Итак, Липецк уже дает сталь!
Я вхожу в новый — он пущен в 1959 году — электросталеплавильный цех. Здесь электропечи — наиболее мощные в Советском Союзе. А сталь, которую плавят в них, — особенная: трансформаторная и динамная. Не зря ее шутя называют «деликатесным» металлом. Даже трудно представить себе, что к такому, казалось бы, грубому материалу, как железо, могут предъявляться столь высокие требования. Регламентируется не только его химический состав, скажем содержание углерода, но и физическая структура.
— А что случится, — поинтересовался я, — если зерно вашей стали будет мельче или углерода в ней будет больше?
— Что случится? Ухудшится магнитная проводимость, и на трансформаторах из такой стали возрастут потери энергии. Прикиньте эти потери в масштабе страны — вот и увидите, что случится. В сущности, мы вырабатываем не только сталь, но и электричество. Небольшое улучшение качества нашей стали обернется в энергосистемах многими тысячами сбереженных для народного хозяйства киловатт.
— Нашу «уэнэрэс» еще не видели? — спрашивает меня мой спутник. — Пойдемте, покажу. Тоже самая мощная в Советском Союзе.
Загадочное слово «уэнэрэс» расшифровывается как «установка непрерывной разливки стали». Можно часами стоять и глядеть на ее работу — помимо того, что понятно и важно для металлурга, это просто захватывающее зрелище.
Представьте себе, что вы стоите в цехе во время выпуска стали. Сперва все идет как обычно: расплавленный металл, ярко озаряя цех и стреляя мохнатыми, гаснущими на лету звездами, льется в ковш, кран бережно относит полный ковш в сторону.
Но потом начинается удивительное. Сталь медленно льют в узкую длинную щель в полу — так по крайней мере вам кажется. Вас ведут в нижний этаж, и там через окно, забранное особым стеклом, вы видите, как сверху ползет еще докрасна раскаленная, но уже затвердевшая, толстая, широкая полоса стали — как раз той ширины, какой была щель в полу наверху.
Еще ниже этажом вы видите в окне ползущую полосу уже остывшей, темно-малиновой. Оператор делает какое-то движение, и невидимые ножницы на ходу разрезают ее. Отрезки — собственно, слябы, полученные без слябинга, — отправляют в соседний цех горячего проката.
Вам объясняют преимущества такого способа разливки: не нужен целый агрегат — слябинг; не нужны изложницы, в которые при обычном способе выливают сталь, — а с ними много возни, ведь каждую необходимо подготовить. Кроме того, в изложницах теряется примерно седьмая часть металла: концы слитков приходится отрубать и отправлять в переплавку. Вам рассказывают все это, но вы и сами видите, чувствуете, как необыкновенно стройно, я бы сказал, изящно это безостановочное движение металла, превращающегося, точно на конвейере, из огненной жидкости в готовые слябы.
Конечно, руки человеческие здесь орудуют только кнопками, оператор, сидящий у пульта, похож на очень техничного пианиста, искусно разыгрывающего пьесу.
— Что, красиво? — Мой спутник улыбается. — А знаете, сколько мы намучились? Иной раз уже и не верилось, что получится.
— Трудно было освоить машину?
— Нет, машину-то мы освоили быстро. Главное — металл. Ведь нужно, чтобы он получался определенного качества. Как мы будем его выпускать, как он будет двигаться, как остывать — все это определяет его структуру, свойства. А тут идет трансформаторная сталь — деликатес, со всякими капризами. Спорный был вопрос, очень спорный: выдержит установка экзамен или провалится. И все наши люди понимали: речь шла о том, чтобы открыть «уэнэрэсу» дорогу в жизнь.
У этой установки подолгу задерживаются иностранные гости. Они смотрят, расспрашивают, говорят: «Блестяще! Но вы шли на большой риск. А что, если бы эксперимент не удался?» И иногда со вздохом прибавляют: «Да, крупная у вас фирма. Может рискнуть…»
Дальше, в цехе горячего проката, вы видите, как слябы постепенно превращаются в листы, как сталь, точно бумагу, скатывают в рулоны.
И наконец вы попадаете в гигантский цех холодного проката, под крышей которого свободно могла бы разместиться большая деревня: его площадь равна двенадцати гектарам. Лист мчится через стан, делаясь в его могучих объятиях все тоньше. У стана вы замечаете циферблат, по его кругу мечется стрелка. Оператор подводит к несущемуся через валки листу прибор. В приборе — изотоп стронция, тот самый элемент, который как-то был обнаружен в траве на зеленых холмах английского графства Сэррей. Там он был продуктом атомных взрывов в океане и поверг крестьян в ужас: ведь их овцы питаются этой страшной травой. Здесь его приручили, он выполняет очень мирную работу — измеряет толщину листа.
Стрелка на циферблате вздрагивает и останавливается на цифре «0,3»: идет лист в три десятых миллиметра. Скоро цех начнет давать еще более тонкий лист, для слаботочной электропромышленности — восемь сотых миллиметра.
На всем пути металла — от электропечей до склада готовой продукции — за ним не перестают ухаживать. Его отжигают, травят, пропускают через вакуумные установки, на специальных машинах чистят и моют. И вот лежат перед вами блестящие, отливающие синевой тонкие листы трансформаторной стали.
В комплексе электротехнической стали громоздкое металлургическое производство обретает черты почти ювелирной тщательности. Эти цехи — прообраз всего будущего Ново-Липецкого завода: лабораторная точность и высокая культура труда будут сочетаться в нем с масштабами предприятия, равных которому во всем мире насчитывается не больше полудесятка.
Новое лицо Липецкого завода — только первый, непосредственный результат появления курской руды.
Если, миновав металлургический завод, проехать еще несколько трамвайных остановок, вы окажетесь у Тракторного. Сейчас это — предприятие средней величины, выпускающее главным образом пропашные тракторы. Как только завод начнет получать от соседа сталь, он станет стремительно расти. Мощность его тракторов предполагают повысить, оснастить их гидроприводом и телеуправлением, а выпуск увеличить вчетверо. Это будет уже крупный тракторный завод масштаба примерно нынешнего Харьковского или Волгоградского.
Одним из потребителей липецкого стального листа станет строящийся завод санитарно-технического оборудования. Здесь впервые в стране будут штамповать ванны из стального листа — сто пятьдесят тысяч, затем триста тысяч ванн в год!
На Ново-Липецком будет много шлаков. Куда их девать? Построить большой цементный завод. Половину сырья для него составят эти шлаки; завод уже сооружается.
Липецк превращается в крупный промышленный центр России. Ну, а область с ее городками? Может быть, Липецк останется индустриальным островом в черноземном сельскохозяйственном море? Нет, и в области произойдут, пожалуй, не меньшие перемены.
Лебедянь? Она превратится в город машиностроителей и пищевиков.
Грязи (пора бы, кстати, придумать другое имя этому городу)? Здесь тоже будут построены новые предприятия.
Липецк и область становятся крупнейшими потребителями электричества. Уже шагают по области мачты высоковольтной передачи Волгоград — Москва. Однако нужны еще и другие источники электроэнергии. И в излучине Дона уже проектируется самая мощная в Федерации тепловая станция на донецких углях.
Вот какие чудеса способна совершать свежая железная кровь, вливающаяся в жилы старого Липецка!
Давно уже возник исторический парадокс: край с наибольшей плотностью населения, с густой сетью дорог, с прекрасным климатом, край, расположенный в самом центре европейской части нашей страны, был, в сущности, очень слабо затронут индустриализацией. Давно стояла задача покончить с этим парадоксом. Теперь решение ее неизмеримо облегчилось благодаря открытию руды Курской аномалии.
Судьба Липецка типична для всего черноземья. Куряне уже поговаривают о льговской Магнитке — соседний Михайловский карьер тоже начал давать руду; а белгородцы — о белгородской Магнитке, рядом с Яковлевом. Правда, пока это еще мечты; но ведь известно, что мечта — первый этап проектирования. Не в этих, так в других местах, а среднерусская большая металлургия обязательно вырастет на неисчислимых запасах руды КМА и преобразит все лицо черноземного края.
Впрочем, последствия открытий, сделанных на КМА, идут гораздо дальше.
По мнению специалистов, через пятнадцать лет из месторождений Курской аномалии можно будет добывать руды в полтора раза больше, чем добывается на всех рудниках США. Трудно даже вообразить себе сейчас, какие новые перспективы распахнет перед нами этот поток железа, хлещущий из недр такой знакомой нам и теперь заново узнаваемой среднерусской земли.
…Вечером я снова смотрел с откоса на притихший город. За рекой рои светящихся точек пунктиром обозначали кварталы левобережного района. На горизонте вставали обвитые ожерельями красных сигнальных огней трубы Ново-Липецкого завода, и розовый дым стлался над ними в черном небе.
Внезапно там, среди едва различимых силуэтов доменных печей, вспыхнул и стал разгораться ослепительно яркий огненный глаз. Выпускали очередную плавку из руды Курской магнитной аномалии, и казалось, что сама железная душа руды пристально глядит этим глазом на город, в который она пришла.
Зимним белесым днем я вновь приближался к деревне Яковлево, откуда весной прошлого года начал свою поездку. Вокруг был тот же пейзаж, только теперь написанный не зеленой пастелью, а мелом. Белыми стали мягкие пологие холмы, пригорки и увалы, белыми сделались накрахмаленные инеем кружева деревьев и кустов, белое небо сливалось вдали с белыми полями, и даже воздух казался белым от висевшей в нем морозной пыли.
Все было мне знакомо здесь, но как все переменилось! Впрочем, в этом нет ничего странного: гераклитовское изречение о том, что нельзя дважды ступить в один и тот же ручей, в наше время можно перефразировать так: нельзя дважды войти в один и тот же советский город — уже через день он станет иным.
И здесь, в геологическом городе и в окрестностях его, тоже появилось много нового. Еще в десятке километров от Яковлева, в стороне от дороги, словно из-под земли, вырос какой-то поселок — я мог поклясться, что его в прошлый раз не было. Само Яковлево неожиданно началось гораздо ближе к Белгороду. Среди обычных вышек поднялись какие-то особенные, вышки-гиганты.
Но не в том состояли главные для меня перемены.
Человеческое восприятие — не объектив фотоаппарата. Смотрим мы на мир не только оптикой нашего глаза, но всеми нашими чувствами, знаниями, представлениями, ассоциациями с тем, что видели прежде. Недаром Рескин утверждал, что после картин Тернера закаты в Англии стали прекраснее: люди начали смотреть на них другими глазами.
И для меня сейчас главные перемены состояли в том, что я смотрел на окружающее уже другими глазами, видел все иначе, чем в первый свой приезд.
Простучали под колесами доски моста через Ворсклу, мелькнуло и пропало едва приметное отверстие в земле на берегу — устье буровой номер пять. «Здесь покоится прах Ошибки», — вспомнил я, и длинный ряд надежд и разочарований, поражений и побед, ведущих к этому итогу, представился мне.
По улице шли рабочие, геологи, инженеры — с инструментами, с портфелями, в плащах, в ватниках, мужчины, женщины. У них были озабоченные, деловитые и очень будничные лица. Да и на всей внешности геологического города лежала та же печать будничности, что и на Железногорске. Какие-то сараи, мастерские, котельные. Утоптанный сотнями ног, побуревший снег на дороге.
Но теперь я знал, что эта будничность — не более чем обманчивая серая оболочка, под которой таится жизнь, полная сильных чувств и ярких событий. Я знал, что каждого из этих людей привели сюда сложные жизненные пути, о каждом можно было бы написать целую книгу.
И я подумал: как иногда обкрадываем мы себя, принимая оболочку за самое жизнь! Если важно эстетическое воспитание, открывающее перед человеком красоту искусства, то насколько важнее воспитание чувства поэзии действительности! Это чувство возвышает человека, делает его зорче и сильнее. Нам надо научиться видеть под невзрачной подчас скорлупой жизни поэтическую ее сердцевину.
Вечером я пошел к Гринченко. Кажется, только он один не изменился за это время: все так же хитро, по-цыгански улыбался, все так же иронизировал над «романсами». У него сидел гость — немолодой человек, сдержанный, пожалуй, даже немного чопорный. Гринченко познакомил меня с ним и назвал фамилию, но я не расслышал ее.
— Петр Николаевич, — сказал Гринченко, — работает в научно-исследовательском институте, занимается Курской аномалией уже двадцать лет. Ну, как вам понравилось путешествие в четырех измерениях? Не трясло в машине времени?
— Дорога была ухабистой, — в тон ему ответил я. — Но на трудных участках я ехал медленно.
— А не объезжали их? В литературной практике это иногда бывает.
— Кажется, нет. По крайней мере старался не объезжать.
— И к какому выводу вы пришли? Случайно открыли Яковлево?
— Вы прекрасно знаете, что я отвечу. Хватит допрашивать меня. Лучше расскажите здешние новости.
— Новости? Особенных нет. К югу от Яковлева нашли еще одно месторождение.
— Всего-навсего?
— Вам мало? — обиделся Гринченко, впервые не поняв шутки. — Да ведь все запасы, которые тут выявлены, — это семь таких бассейнов, как Криворожский.
— Достаточно, — успокоил я его. — Что же теперь здесь будет делать экспедиция?
— Собственно говоря, разведчикам в Яковлеве и Гостищеве делать уже нечего. Руды столько, что смело можно строить белгородскую Магнитку. Будем искать месторождения в соседних районах.
— Скажите, что это за необычные вышки я видел по дороге сюда?
— А… Это водопонизительные скважины. Ведь руда у нас, как вы знаете, сильно обводнена, надо откачивать воду. Из этих скважин сверхмощные насосы и будут качать ее. Вообще тут такие дела скоро начнутся — ахнете!
— Так что ваши самые смелые мечты сбываются?
— В основном. Но еще не совсем. Вот Петр Николаевич вынашивает одну идею… Очень она мне по душе. Расскажите, Петр Николаевич, а?
— Об этом рано говорить. Проект находится в самой начальной стадии разработки, — сухо ответил Петр Николаевич.
Мы помолчали.
— А лично у вас какие планы? — спросил я Гринченко.
— Ясно какие: буду покорять недра. — И, сделав свирепое лицо, он принялся размахивать кулаками. — Потом открывать подземные кладовые, — он стал яростно поворачивать воображаемый ключ, — и прочее в том же духе… Увы, должен вас разочаровать. Буду ходить по буровым, смотреть керны, пилить мастера, если он неправильно заполнил буровой журнал. Потом сидеть у себя в конторе, пить жидкий чай — наша уборщица тетя Нюша всегда его жидко заваривает — и намечать на структурной карте точки для бурения. Еще буду звонить в Обоянь, ругаться с геофизиками, почему они мне плохо отбили глубину кристаллического фундамента. Что, скучно? А я даже неправильно заполненный буровой журнал не променяю на самого лучшего джейрана.
— Вы повторяетесь, Гринченко, — сказал я. — Дались вам эти джейраны! Пойдемте лучше погуляем.
Выйдя из дому, мы долго шли обочиной шоссе. Мимо то и дело проносились, обдавая нас снежной пылью, грузовики, автобусы, легковые автомобили. В стороне зачернела рощица. Мы свернули с дороги и пошли к ней.
В роще пахло снегом и было очень тихо. Лишь по временам, когда налетал порыв ветра, раздавалось поскрипывание деревьев да чуть слышно, задев по пути сухой лист, срывался с их верхушек сыпучий снег.
— Хорошо! — с аппетитом втянул в себя воздух Гринченко. — Хотя мне по штату положено с природой бороться, но все-таки я ее чертовски люблю.
— Чепуха! — резко сказал до сих пор молчавший Петр Николаевич. — Когда говорят: «Я люблю природу», — то просто произносят слова, не отдавая себе отчета в их смысле. У природы не одно лицо, а тысячи. Между ними есть прекрасные и есть безобразные. Пусть сейчас повалит мокрый снег с дождем, и вы мигом отвернетесь от своей возлюбленной.
— Ничего, покапризничает немного, а потом снова станет умненькой, — засмеялся Гринченко.
— В том-то и дело, что умной она никогда не станет. Она глупа по своему существу. Для нее нет понятия цели, у нее нельзя спросить «зачем», можно только спросить «почему».
— А естественный отбор? Он отвечает на вопрос «зачем», он улучшает виды.
— Да, но какими нелепыми средствами и какой ценой! Присмотритесь весною внимательно к этой невинной, милой рощице. Вы увидите здесь бойню, неистовую драку. В ней сразу гибнет чуть ли не половина того, что едва успело родиться.
— Ну что же, природа отбраковывает негодное, — заметил Гринченко.
— Но ведь только неумелый и нерадивый работник портит сотню заготовок, чтобы сделать одну хорошую деталь! — возразил Петр Николаевич. — Вдумайтесь, какие чудовищные глупости совершает эта ваша природа. Она сама пожирает лучшее из того, что создает. Она трудится миллионы лет, чтобы создать человека, а потом уничтожает его в один день. Холерный вибрион по ее законам оказывается сильное Гегеля и убивает его. В сущности, нет ничего более дисгармоничного и бессмысленного, чем природа. Она даже азот синтезирует хищнически, тратя на это энергии гораздо больше, чем человек на своих азотных заводах. Только человек делает природу осмысленной. И все-таки, как он еще зависит от нее… Взять хотя бы историю с железом. Этот шарик, на котором мы живем, почти целиком из железа. Все на земле пропитано им. Оно красит нашу кровь, а мы до сих пор с величайшим трудом добываем для себя жалкие его крохи. Какое унижение!
Мы молчали, даже Гринченко на этот раз воздерживался от обычных своих острот.
— Но теперь, — вдруг громко сказал Петр Николаевич, — мы покончим с этим унижением. Теперь мы эту жестокую дуру наконец образумим. Я убежден, что скоро наступит время, когда все процессы, в том числе и биологические, будут направляться человеком. Совсем покончим с глупым самоуправством природы. Чтобы она шагу без нашего разрешения не могла ступить, а делала только то, что мы ей закажем. И давала нам столько всего, сколько нам нужно. По крайней мере с железом уже сейчас будет именно так.
Он поспешно закурил, словно боясь, что ему помешают высказать мысль до конца, и продолжал:
— Юра сегодня упоминал о моем проекте. Собственно, ничего нового в нем нет, за исключением масштабов. Просто я хочу предложить разрабатывать Гостищевское месторождение открытым способом.
— Но ведь в Гостищеве руда лежит на глубине в полкилометра, — удивленно сказал я.
— Ну и что же? Рудная полоса там широкая — два километра, карьер можно построить. Пусть на Яковлевском руднике будут и подземные шоссе, и подземные троллейбусы, и люминесцентное освещение, и прекрасная вентиляция, а все-таки это — подземелье. Без неба над головой, без солнечного света. Подземелье, в котором земля диктует человеку каждое его движение, ежеминутно напоминает о себе, иногда даже осмеливается угрожать ему. Правда, теперь мы уже не боимся ее угроз; но каких это трудов и забот стоит! В Яковлеве, к сожалению, карьера не построишь: рудная полоса узкая. А в Гостищеве надо рассечь землю, взрезать ее, как арбуз, до самого рудного пласта и черпать из него железо полными пригоршнями.
— Да, но возможно ли это? Сколько земли понадобится снять!
— Очень много. Но при нашей технике это нам уже по плечу. А затраты окупятся быстро: руда станет дешевой.
Он задумался на минуту и сказал:
— Вы, наверно, слышали, в Америке есть Грэнд-Кэньон — ущелье прорытое рекой Колорадо. Туристы ахают: «Какое величественное зрелище!» Гостищевский карьер будет величественнее Грэнд-Кэньона. Сейчас, когда хотят подчеркнуть грандиозность какого-нибудь сооружения, произносят, в сущности, оскорбительную для человека фразу: «Это кажется скорее творением природы, чем делом человеческих рук». Я иногда мечтаю о том времени, когда, глядя на горную цепь, будут восклицать: «Это так грандиозно, что скорее похоже на дело человеческих рук, чем на творение природы…»
Всю обратную дорогу Петр Николаевич шел впереди нас и молчал, точно досадуя на себя. Прощаясь, он был еще суше и чопорнее прежнего.
Когда мы остались вдвоем, Гринченко сказал:
— Великолепный инженер, светлая голова! У него большое горе: его жена, микробиолог, делала опыт с какой-то новой вакциной, заразилась и умерла. С тех пор он вот такой… замороженный. Сегодня он что-то разговорился.
Ночью я уехал. Междугородный автобус шел из Ялты, в нем возвращались курортники, и каждый вез с собой на север цветы. Автобус весь был завален цветами и лимонно-желтыми листьями, в нем стоял терпкий запах поздней крымской осени. В креслах спали коричневые от загара люди. Казалось, кусочек осеннего Крыма, оторвавшись от Черного моря, несется через заснеженные, скованные морозом поля.
За окном в слабом свете месяца синевато-белыми волнами уходила к горизонту равнина, порою мелькали огни городов и деревень. И чудилось, что весь этот древний край спит чутким сном, готовясь проснуться, уже предчувствуя свою новую большую судьбу.
Не так много времени прошло с той поры, как я писал эту книжку; и уже многое, наверно, изменилось в тех местах. Не изменилось лишь одно: люди по-прежнему работают, спорят, волнуются и радуются, мыслью своей ц трудом стремясь к цели, ставшей еще ближе.