Поедем на Третью Миусскую, дом три, — сказал Ленин шоферу, когда автомобиль выехал из Троицких ворот.
В этот день Ленину исполнилось пятьдесят два года. И этот день — суббота, 22 апреля — был первым по-настоящему весенним днем 1922 года. Как обычно в Москве, весь апрель стояла изменчивая погода: дожди сменялись холодными ветрами, заморозки — мокрым снегом. Только сегодня с утра вдруг стало тепло, а после полудня даже жарко. Солнце мигом согнало последний снег с улиц, бульваров, дворов и крыш, и в его беспощадно ярком свете Москва, перенесшая годы войны и разрухи, предстала во всей своей неприглядной наготе.
Но ни облупившиеся фасады домов, ни мусор на улицах, ни фанера в окнах трамвайных вагонов — все это не могло нарушить картину весеннего оживления в городе.
У Охотного ряда, застроенного лабазами и рундуками, автомобиль свернул на Тверскую. Узкая булыжная улица, круто поднимавшаяся в гору, была заполнена толпой.
Толпа была одета бедно и пестро: мелькали суровые френчи и кожанки, порыжевшие ветхие пиджаки, солдатские гимнастерки, толстовки, траченные молью старорежимные капоры, красные платочки работниц. Шныряли чумазые беспризорники в неописуемых лохмотьях, раздавался писк надувных резиновых чертиков — «уйди, уйди!», слышались крики продавцов сластей и папирос.
Толпа текла по тротуарам, останавливалась у витрин, вновь после долгого перерыва появившихся на Тверской. Возле витрин со снедью, молчаливо глядя на окорока и бруски сливочного масла, теснились люди в армяках и лаптях, с котомками за плечами — крестьяне из пораженного голодом Поволжья. Над витринами висели вывески: «Торговый дом Сидоров и Аскенази», «Аронсон и Ко», «Бакалея и гастрономия С. Б. Новожилова».
Среди разношерстного люда можно было встретить и граждан совсем иного сорта: в новеньких, модных костюмах, остроносых ботинках «джимми» и мягких шляпах. Их было видно чуть ли не за целый квартал; прохожие оборачивались и смотрели им вслед. Это были нэпманы — новая, словно из-под земли выросшая генерация буржуазии.
В то время вряд ли всем было известно буквальное значение слова «нэпман»: человек новой экономической политики. Но настоящий смысл его был ясен каждому. Слово это, с необыкновенной быстротой вошедшее в обиход, стало обозначением чего-то хотя и легального, но глубоко чуждого и постыдного, презрительно-насмешливой кличкой.
Автомобиль миновал Страстной монастырь, пересек Триумфальную площадь, поверну на Третью Миусскую и остановился у серого двухэтажного дома, построенного в так называемом новоклассическом стиле, бывшем в моде в последние предреволюционные годы.
Этой весной Ленин начал страдать частыми головными болями. Накануне у него на квартире, в Кремле, состоялся консилиум профессоров. Терапевт высказал предположение, что оставшиеся в теле пули вызывают свинцовое отравление. Надо было извлечь их, а перед операцией требовалось рентгеновское просвечивание. Во всей Москве тогда сохранился только один хороший рентгеновский аппарат. Он находился в Институте биологической физики. Сюда на просвечивание и приехал Ленин.
В вестибюле Владимира Ильича встретили приехавший на другой машине нарком здравоохранения Семашко и руководитель института академик Лазарев. Крупный физик, один из основоположников геофизической разведки, он теперь был заместителем председателя Особой комиссии по Курской магнитной аномалии.
В рентгеновском кабинете, куда Лазарев проводил Ленина, шторы на окнах были опущены, горел свет. Пришел молодой врач-рентгенолог в халате, из-под которого виднелись армейские сапоги: по-видимому недавно демобилизованный. Увидев пациента и сразу узнав его, он в растерянности остановился на пороге. Ленин, подойдя, протянул ему руку:
— Ну что же, доктор, командуйте. Вы здесь начальник, а я подчиненный. Что прикажете делать? Да, прежде всего, конечно, надо раздеться.
Раздевшись, Ленин стал перед экраном аппарата. Щелкнул выключатель, экран замерцал в темноте бледно-зеленым светом. Некоторое время было слышно только тихое гудение аппарата.
— Вот она. Видите? — сказал рентгенолог стоявшим подле него Семашко, хирургу Розанову и Лазареву.
Снова щелкнул выключатель, гудение стихло, рентгенолог, присев у стола, начал писать протокол исследования.
— Спасибо, — поблагодарил Ленин.
Когда он оделся, Лазарев подошел к нему.
— Владимир Ильич…
— Тсс… Не будем мешать товарищу, — шепотом сказал Ленин, кивая в сторону врача.
Рентгенолог, закончив писать, встал. Ленин еще раз поблагодарил его и, когда тот вышел, улыбнувшись, заметил:
— Значит, завтра в Солдатенковской больнице из меня извлекут несколько золотников ценного металла… Самое главное — ясность. Сейчас точно известно, где именно он лежит. Хорошо, если бы можно было так же просветить землю, правда, товарищ Лазарев? А теперь покажите нам, пожалуйста, ваш инструмент.
Выйдя из рентгеновского кабинета, направились в другие помещения. Открыв одну из дверей, Лазарев сказал:
— Здесь у нас хранятся материалы о Курской аномалии.
Занятия уже окончились, в комнате никого не было. Над столом висела карта, на ней условными значками были отмечены точки бурения скважин.
— Очень кстати, — сказал Ленин, взглянув на карту. — Сядемте за этот стол и поговорим. Попрошу вас подробнейшим образом рассказать мне о положении дел с КМА.
— Только, Петр Петрович, —вмешался Семашко, обращаясь к Лазареву, — давайте условимся: не больше двадцати минут. Владимир Ильич устал и не совсем здоров.
— Хорошо, Николай Александрович, я уложусь, — сказал Лазарев.
С самого начала исследования Курской аномалии советскими учеными Ленин проявил глубокий интерес к этой проблеме. В 1920 году по его инициативе Совет Труда и Обороны вынес постановление, которым работы по КМА были признаны имеющими «особо важное государственное значение». «В качестве председателя Особой комиссии КМА, — вспоминал впоследствии академик Губкин, — мне частенько приходилось беспокоить Ильича телефонными звонками. Всегда мы у него находили неизменную поддержку — затруднения моментально устранялись. Удивительно, какое внимательное отношение было к нашему, казалось бы, маленькому делу со стороны человека, руководившего революционной борьбой, руководившего партией большевиков и молодым Советским государством».
Когда вблизи Щигров была заложена первая скважина, Ленин стал особенно внимательно следить за ходом работ и требовать от комиссии систематических отчетов.
Дело в том, что от результатов бурения скважины номер один зависело очень многое: она должна была решить спор, который велся вокруг КМА. После неудачной попытки Лейста геологические светила старой России утверждали, что эта магнитная аномалия вызывается не месторождениями железа, а совсем другими причинами. Губкин же и Лазарев были убеждены, что аномалия связана с железом. Войдут ли щигровская скважина в породу, содержащую железо?
По мере того как долото уходило в глубь земли, появлялось все больше признаков, подтверждающих версию Губкина и Лазарева. Намагниченность долота росла. Сначала оно притягивало металлические предметы весом в один-два, потом в три-пять килограммов.
Однажды от Губкина вместе с очередным отчетом о работах комиссии были получены фотоснимки. На одном из них было снято долото, поднятое с глубины в шестнадцать саженей, с железными предметами, которые оно притянуло. Управделами Совета Труда и Обороны Смольянинов принес все материалы Ленину. Владимир Ильич, посмотрев на снимок, спросил Смольянинова:
— Вы не любопытствовали, какова сила магнита?
— Лазарев рассказывал, что долото притянуло четырнадцать килограммов металла.
— Ого! — воскликнул Ильич. — Почти пуд. Кажется, предсказания наших ученых начинают сбываться.
5 апреля 1922 года Ленин продиктовал по телефону письмо своим заместителям: «Обращаю внимание на исключительную важность работ по обследованию Курской магнитной аномалии… необходимо добиться самого быстрого ведения работ, ни в коем случае не скупиться на необходимые золотые ассигновки и установить специальный надзор за тем, чтобы получение необходимого оборудования из-за границы (алмазного, бурового и т. п.) было проведено с максимальной быстротой… мы имеем здесь почти наверное невиданное в мире богатство, которое способно перевернуть все дело металлургии».
По мере того как у нас росли надежды на КМА, к ней все внимательнее присматривались и за границей. Ленин в том же письме указывал: «По моему мнению, следовало бы не давать в печать никаких сведений об этом и принять меры к тому, чтобы в печати об этом не говорили, ибо можно опасаться, что в противном случае интервенционистские планы могут усилиться».
Как раз в то время германские фирмы домогались концессии на разведку КМА. Некоторые советские работники считали, что наши ученые не справятся и что надо согласиться на предложение немцев. 8 апреля Ленин писал Рыкову: «Прочитав Вашу телефонограмму, я продолжаю настаивать на сохранении конспирации и непривлечении иностранцев».
Такова была обстановка, когда на Третьей Миусской улице, в одной из комнат Института биологической физики, Лазарев делал свой доклад Ленину.
Может быть, Лазарев не хотел заставлять Ленина ждать, а может быть, он просто забыл зажечь верхний свет; так или иначе, комната осталась погруженной в полутьму. Только горевшая на столе маленькая лампочка освещала лицо Ленина, который, чуть наклонившись и подперев голову рукой, выжидательно смотрел на Лазарева.
Лазарев не впервые видел Ленина, и всякий раз его поражало удивительное ленинское искусство слушать. Необыкновенность этого на вид самого обыкновенного человека в поношенном пиджаке проявлялась не только тогда, когда он говорил, но даже, когда он молчал. Он не просто внимательно слушал: слушая, он в то же время как бы руководил своим собеседником. Стоило в речи его собеседника появиться малейшему оттенку риторичности, напыщенности, как в прищуренных глазах Ленина он тотчас же ловил лукавую искорку иронии. Едва позволял он себе малейшую аффектацию, как те же глаза, теперь глядевшие жестко и сурово, говорили ему, что неискренность его ясно видна и бесцельна. Зато как воодушевляло выражение горячей заинтересованности и сочувствия, загоравшееся в глазах Ленина, когда человек говорил от души!
Ленинские глаза, едва приметное движение его головы, рук, губ — все это было как бы вехами, по которым его собеседник шел, не сбиваясь с пути и открывая Ленину самое заветное. Мозг Ленина, эта чудесная лаборатория мысли, казалось, какими-то тончайшими приборами настраивался тогда улавливать и воспринимать все ценное, что было в человеке.
— Владимир Ильич, — торопясь и волнуясь, начал Лазарев, — прежде всего я хочу от лица сотрудников комиссии поблагодарить вас за то, что вы поверили в наши силы и доверили нам эту работу без привлечения иностранцев. Для меня, русского ученого… то есть для всех нас, это так много значит… — Он запнулся.
— Товарищ Лазарев, — сказал Ленин, — если бы мы не верили в советских рабочих, в советских ученых и инженеров, то какая же это была бы Советская власть? Но не будем терять время.
Лазарев направил на карту свет настольной лампы и стал докладывать.
Двадцать минут миновали. Семашко, сидевший за спиной Ленина, уже несколько раз жестами показывал Лазареву, что пора заканчивать, укоризненно качал головой, негодующе пожимал плечами, тихонько постукивал по стеклу своих часов. Все было тщетно: Лазарев увлекся, а Ленин, подавшись вперед, жадно слушал его.
Наконец Семашко прервал Лазарева:
— Петр Петрович, так не годится, вы нарушаете наше условие. Нельзя утомлять Владимира Ильича, да еще накануне операции.
— Нет уж, Николай Александрович, позвольте мне дослушать, — возразил Ленин.
Когда Лазарев кончил говорить, Ленин засыпал его вопросами.
— Как идет бурение первой скважины? — спросил он.
— Прошли тридцать две сажени. Бурение идет в три смены. Там у нас работают уже сто шестьдесят человек. Немного задержались из-за того, что несколько рабочих из Баку в дороге заразились тифом.
— А врач на месте есть?
— Врач есть, теперь они уже поправляются. Пока проходим мягкие породы, бурим нефтяным оборудованием, которое привезли из Грозного и Баку. Но дальше, когда встретим твердые породы, понадобятся алмазные станки. Эти станки и черные алмазы к ним придется купить в Швеции и в Америке. И придется выписать из-за границы мастеров по алмазному бурению — наши алмазами не бурили. Владимир Ильич, тут без валюты не обойтись.
— С валютой трудно. Но на это дело надо найти. А сколько потребуется?
— Вот мы как раз подсчитываем.
— Чего вам сейчас не хватает?
— Владимир Ильич, просто как-то неловко жаловаться. Денег нам дают гораздо меньше, чем ассигновано, всего около тридцати процентов. Потом, мы должны были получить добавочное буровое оборудование, а Главнефть не дает.
— Так почему же вы молчите? А если бы я сегодня не приехал, вы бы и продолжали молчать? Это. извините меня, товарищ Лазарев, нелепый предрассудок — считать предосудительным жаловаться. Вы должны были давно написать мне. Я просто требую, чтобы вы жаловались на нерадивых или тупых чиновников.
— Слушаю, Владимир Ильич. Вообще мы с товарищем Губкиным, когда обращаемся в учреждения, часто чувствуем, что на нас смотрят как на каких-то чудаков, мешающих серьезным людям. То и дело слышим: «Ничего у вас не выйдет, зряшная работа».
— Так всегда бывает со всем новым, товарищ Лазарев. Новое рождается медленно и трудно. На большевиков тоже смотрели как на фантазеров и шептали им под руку: ничего у вас, дескать, не выйдет. Но это нас не смущало и вас не должно смущать. Между прочим, на днях мне довелось разговаривать с одним ученым — из тех, кто считает вас чудаками. Знаете, этакий типичный представитель некоторых слоев дореволюционной российской интеллигенции: все знает и ничего не умеет. Я его спросил: если не железо, то что же вызывает отклонение магнитной стрелки?
— И какое он дал объяснение?
— Архисбивчивое. Сказал, что в Японии наблюдаются такие явления — там в вулканах образуется динамическое электричество. Но позвольте, ведь в Курской губернии вулканов, кажется, нет! — смеясь, говорил Ленин. — Одним словом, не обращайте внимания на маловеров и работайте. И прошу ежедневно посылать мне рапортички: что сделано, какие затруднения. Передайте привет товарищу Губкину. — И, обратившись к Семашко, позвал: — Пойдемте, Николай Александрович.
Ленин пожал Лазареву руку и направился было к двери, но остановился:
— А вы остаетесь или тоже собираетесь в город? Так мы вас подвезем.
Уже наступил вечер. Тверская стала еще многолюднее. По-прежнему у витрин со снедью толпились люди в армяках и лаптях, с котомками за спиной, по-прежнему шныряли чумазые беспризорники в лохмотьях и степенно прогуливались нэпманы со своими роскошными дамами.
У Страстного автомобиль повернул; поехали бульварами, затем по Неглинной: Лазареву надо было на Пушечную. Ленин всю дорогу молчал и смотрел в окно. Возле биржи труда, у Рахмановского переулка, где на панели и на мостовой стояла большая толпа, он обернулся к Лазареву и сказал:
— Имейте в виду, товарищ Лазарев, ко всему этому: и к голодным самарским крестьянам, и к беспризорным, и к нэпманам, и к безработным — ваша Курская аномалия имеет прямое отношение. Сегодня нам больше всего нужен хлеб; но завтра, когда мы начнем строить социализм, железо будет нужнее. И этой завтрашней цели нельзя ни на минуту упускать из виду сегодня.
Может быть, уже тогда в голове Ленина зрели мысли, семь месяцев спустя прозвучавшие на заседании Московского Совета словами: «Из России нэповской будет Россия социалистическая».
13 мая 1922 года управляющий делами СТО Смольянинов получил от Ленина такую записку:
«Тов. Смольянинов!
Прошу Вас проверить, правильно ли передают мне частным образом, что академик Лазарев, давно работающий по Курской аномалии, обескуражен тем, что ему будто бы отказали во всякой денежной поддержке.
Узнайте, на какую сумму он рассчитывал и какая ему дана.
Ленин».
Лазарев просил в Наркомфине ассигнования на покупку заграничного оборудования для бурения на большой глубине, но получил отказ. Только в результате вмешательства Ленина необходимые средства были отпущены.
Пока шло размещение заказов за границей, под Щиграми продолжали бурить скважину. В сентябре долото вошло в очень твердую породу. С большим трудом пробились через нее.
Накануне нового, 1923 года долото снова вошло в твердую породу. По всем признакам, бурение продолжалось, но когда долото подняли, оказалось, что оно превратилось в расплющенную болванку, а глубина скважины все три месяца оставалась одной и той же.
Лишь после того, как поставили алмазный станок, бурение возобновилось. Очередной образчик породы в начале апреля 1923 года привезли в Москву. Из него изготовили шлифы — тонкие срезы, исследовали их: в породе содержалось около сорока процентов железа.
Вековой спор о причинах Курской аномалии был в этот день решен.
ОККМА была награждена орденом Трудового Красного Знамени, получила на сельскохозяйственной выставке 1923 года высшую государственную награду.
Возле Щигров и у Старого Оскола заложили еще несколько скважин.
И однако же странный период вскоре наступает в этой истории.
Противники КМА не сдаются. «Здесь не руда, — пытаются они острить, — а только аномалия».
Да, это не богатая руда, а только железистые кварциты. Руда лежит где-то рядом, нужно продолжать поиски. Губкин, Лазарев и их сотрудники уверены, что найдут руду. Но Ленина уже нет — работы постепенно свертывают, а через два года ОККМА ликвидируют.
6 апреля 1922 года Ленин писал о Курской аномалии:
«Дело это надо вести сугубо энергично. Я очень боюсь, что без тройной проверки дело заснет».
То, чего он опасался, случилось.