Когда-то отдел редких книг Публичной библиотеки, носящей сейчас имя Ленина, занимал один из флигелей во дворе старого здания Румянцевского музея. Маленький читальный зал, где утвердился запах пыли, кожи и полуистлевшей бумаги, весь день был слабо освещен настольными лампами. В зеленоватом сумраке тонули уходившие под потолок шкафы, сквозь их стеклянные дверцы золотым тиснением мерцали порыжевшие корешки фолиантов.
Здесь и прежде бывало не много читателей, теперь же их стало совсем мало: шел тысяча девятьсот восемнадцатый год, люди были заняты настоящим и будущим, а не прошлым, не этими древними книгами.
Среди немногочисленных постоянных посетителей зала был коренастый старик лет шестидесяти пяти, с длинной, широкой седой бородой. Особенно приметным его делали глаза: светлые, даже водянистые, они казались насквозь прозрачными, но в самой глубине их будто пряталось от посторонних что-то упрямо-сосредоточенное. Такие «одержимые» глаза бывают у маньяков — и у первооткрывателей.
Сотрудники отдела давно знали старика. Это был профессор Лейст, тот самый, чье имя в конце прошлого века обошло все газеты в связи со знаменитой магнитной аномалией и «железной лихорадкой» в Курской губернии.
Лейст появлялся всегда вечером. Не по годам прямой, глядя перед собой через толстые выпуклые стекла очков, он проходил на свое обычное место за большим круглым столом, что стоял в середине зала, и, усевшись, принимался раскладывать книги по какой-то особенной, очевидно годами выработанной системе.
Часто он брал изданный на латинском языке том, на титульном листе которого значилось: «Acta Academiae Scientiarum Imperialis Petropolitanae» — «Акты Императорской Петербургской Академии Наук». Ниже стояла дата: 1785.
Лейст раскрывал книгу. На плотной, ноздреватой, похожей на картон бумаге напечатано было сочинение академика Петра Иноходцева «Наблюдения для определения географического положения города Курска». Составляя карты генерального межевания, Иноходцев определил величины магнитного склонения в Курске и привел их в своей статье.
Снова и снова перечитывал Лейст статью Иноходцева. И всякий раз, дойдя до одного места, раздельно, почти скандируя, шептал длинную латинскую фразу, начинавшуюся словами: «Quum haec declinatio…»
В переводе на русский фраза гласила: «Так как это склонение отличается от остальных, какие я в этой экспедиции и раньше на Волге наблюдал, то можно подозревать соседство залежей железа».
Иногда он отрывался от книги и смотрел в темное окно. Там, всего в каких-нибудь нескольких метрах от читального зала, погруженного в полумрак и тишину, шумела Москва первых месяцев революции.
Наверное, за всю свою долгую жизнь этот город никогда еще не был таким пестрым и противоречивым, как весной восемнадцатого года.
Только что кончилась война с Германией, Брестским миром была завоевана короткая передышка. В эти дни многим казалось, что революция немедленно осуществит все их упования; мало кто в то время предвидел годы тяжелой, кровавой борьбы. Надежды, подчас наивные, мечты о будущем, подчас смутные, переполняли страну и, сталкиваясь, бурлили на улицах Москвы.
Толпы фронтовиков, в ожидании отправки домой ведущих на привокзальных площадях нескончаемый круглосуточный митинг; декадентские поэты в кафе на Тверской; анархисты в особняках под черными флагами на Воздвиженке и Поварской; люди в кожаных куртках, мчавшиеся на мотоциклах, — какое было дело этой Москве до магнитной аномалии и до профессора Лейста!
Лейст прикрывал рукой глаза, и события, когда-то волновавшие его, одно за другим выплывали из далеких закоулков памяти. События эти представлялись ему сейчас такими же призрачными, как картины волшебного фонаря, живые и яркие только до тех пор, пока в фонаре горит лампа. Но вот лампа погасла, и на месте картин — голая белая стена. Так и теперь, когда, как он думал, труд его сделался никому не нужным, когда лампа, прежде светло и жарко горевшая в нем, погасла, нереальными казались все переживания и волнения прежних лет.
Крах, которым закончилась «железная лихорадка», насмешки, посыпавшиеся на «незадачливого прорицателя», как окрестили Лейста газеты, полное отсутствие средств для работы — все это тогда не обескуражило его.
На исходе века в другом конце Европы произошло событие, еще больше укрепившее в Лейсте уверенность в его правоте. В шведской Лапландии, в местности с поэтическим названием Кирунавара — «Гора тетеревов», — было открыто месторождение очень богатой железной руды.
Шведский ученый Карлей Гилленшильд открыл Кируну при помощи измерения магнитной силы. Сопоставляя карты магнитной аномалии в Кируне с картами Курской аномалии, составленными Лейстом, можно было обнаружить поразительное сходство. Но аномалия в Курской губернии была много сильнее. К тому же залежи в Швеции тянулись всего на десять километров, а Лейст проследил своими съемками две полосы аномалии гораздо большей длины. Поэтому он считал, что если в Кируне полтора миллиарда тонн руды, то здесь ее должно быть по крайней мере три-четыре миллиарда тонн.
Этот сын ремесленника из Ревеля не был избалован судьбой. В то время, когда его товарищи по Дерптскому университету — выходцы из богатых семей, — подражая немецким буршам, дрались на рапирах и устраивали попойки с жженкой, он бегал по урокам, зарабатывая на кусок хлеба и на учение. Может быть, трудная молодость и воспитала в нем выносливость и волю к борьбе.
Каждый год весною, едва в Московском университете заканчивались лекции, Лейст уезжал. Но не на кавказские или заграничные курорты, как другие профессора; он отправлялся на все лето в Курскую губернию продолжать свои магнитометрические наблюдения. У него не было денег, чтобы нанять рабочих, — он переносил тяжелые инструменты на собственных плечах. Ездил на телеге. Маршрут был неопределенным, возницам приходилось платить посуточно, и Лейст, чтобы успеть сделать за день как можно больше, работал от восхода до заката. Каждый вечер надо было искать себе новое пристанище. Ночевал он обыкновенно в поле или на полатях в крестьянской избе. Питался всухомятку — молоком, сухарями, ржаным хлебом: Курская губерния была одной из самых перенаселенных и голодных, в деревнях ничего больше нельзя было достать. Не раз случалось, что не в меру усердные урядники арестовывали «подозрительного» странника с его загадочными инструментами и под конвоем отправляли в уездный город.
Но он все-таки продолжал столь своеобразно проводить свои каникулы еще двадцать лет — вплоть до 1918 года. И сейчас все эти двадцать лет представлялись ему одним длинным неправдоподобным сном.
Уходя из библиотеки, Лейст заглянул в соседний с читальным залом маленький кабинет ученого хранителя отдела редких книг. Здесь царил тот же запах кожи, пыли и бумаги, стояли такие же высокие шкафы со старинными фолиантами. Ученый хранитель сидел за большим бюро красного дерева и рассматривал в лупу титульный лист какой-то книги.
— Пришел попрощаться с вами, — сказал Лейст. — На днях уезжаю.
Хранитель положил лупу и взглянул на Лейста.
— Садитесь, Эрнест Егорович. Далеко собрались?
— За границу, лечиться. Очень уж я плох стал. Наверно, это конец…
— Будет вам, Эрнест Егорович, ведь вы в сравнении со мною молодой человек, вам еще жить и жить! — отвечал хранитель тем искусственно бодрым тоном, каким обычно разговаривают с больными.
— Удивительно глупо вышло, — тихо продолжал Лейст. — Кажется, будто прямо к моей судьбе относятся слова Макбета о жизни людей: «Повесть, рассказанная дураком, где много шума и страстей, но смысла нет». Всего себя отдал я одному делу. В каких условиях приходилось изучать Курскую аномалию, вы знаете. Но даже самому себе я не жаловался; наоборот, был доволен, счастлив… Бывало, начнутся дожди, дороги развезет, шагаешь из деревни в деревню по колено в грязи. Иной раз мужики за землемера примут, требуют, чтобы я им землю делил, угрожают. Помню, в девятьсот шестом году в Белгородском уезде чуть не убили меня крестьяне: окружили с кольями, кричат:
«Иди в графский лес, нарезай нам участки!» В такой момент иногда подумаешь: бросить все, добраться сейчас до станции, махнуть в Москву, а оттуда курьерским поездом в Карлсбад или в Швейцарию. Спать на мягкой, чистой постели, читать, слушать музыку в парке, ходить в театр… Но едва нападешь на интересную точку, все забывается. Остается одно желание — довести дело до конца, найти железо. И вот теперь, когда жизнь подходит к концу, оказывается, все это никому не нужно. Просто не нужно. Большевики ведь заняты углублением революции…
Лейст говорил как бы сам с собою, глядя куда-то в угол и не ожидая ответа. Временами он умолкал, недоуменно пожимал плечами. В кабинете стояла тишина, только медленно, словно тяжело вздыхая, отсчитывал время маятник больших напольных часов, таких же старых, как и все в этой комнате.
Ученый хранитель долго не отвечал. Потом он осторожно откашлялся и сказал:
— Я профан в данной отрасли знания, Эрнест Егорович, мне трудно судить о степени реальности вашей идеи…
— Она не моя, это идея Иноходцева.
— Не в том дело. Вот извольте взглянуть на этот экслибрис.
И, подвинув к Лейсту лежавшую перед ним раскрытую книгу, он навел лупу на верхний правый угол титульного листа. Лейст, приподнявшись, посмотрел в лупу: отпечатанный синей полустертой краской кораблик на вздутых ветром парусах бежал по волнам. Под корабликом извивалась лента, на ней едва заметны были латинские слова.
— «Habent sua fata libelli», — вслух прочел Лейст и по профессорской привычке тотчас же перевел: — «Книги имеют свою судьбу».
— Именно. Это книга из собрания Нелидова, бывшего русского морского атташе во Франции. Видите, он и экслибрис себе на морской сюжет заказал. У нее и впрямь сложная судьба. Издана она в Германии в шестнадцатом веке, первые сто двадцать лет своей жизни провела под замком, потом тонула, а в восемнадцатом веке стала причиной дуэли между двумя библиофилами. К нам она попала из национализированного особняка.
— О чем она?
— Как раз о разведчиках железа, только средневековых, так называемых рабдамантах. В ней излагаются способы обнаружения железной руды в земле при помощи волшебной лозы. Способы эти были секретом цеха рабдамантов и строго охраняемой государственной тайной. Поэтому книга и пролежала под замком больше ста лет.
— Что же это за секреты? — спросил Лейст, рассеянно перелистывая страницы.
— Да всякая чепуха, вроде того, что отправляться с лозой на разведку надо в полнолуние, в два часа ночи. Но дело не в книге. Просто эта подпись под корабликом навела меня на мысль… Мне кажется, идеи тоже имеют свою судьбу. Сколько здесь идей, в этих инкунабулах, альдах, эльзевирах! — Он обвел рукой шкафы с книгами. — Верных, глубоких, даже гениальных. Но в дела превратились лишь те из них, какие нашли дорогу к людям. Или те, к каким нашли дорогу люди, — в конечном счете это все равно. А дорога эта длинная, извилистая. Очень уж велика сейчас дистанция от вершин человеческой мысли до миллионов рядовых людей…
Помолчав, он спросил:
— Между прочим, знаете ли вы, что этот ваш Иноходцев во время одной из своих экспедиций в Поволжье едва спасся от Пугачева?
— Нет, не знаю, любопытно.
— Весьма. И, если хотите, символично. Его товарища, астронома Ловица, Пугачев схватил и велел повесить «поближе к звездам». Об этом эпизоде и Пушкин упоминает. Как там ни говорите, нравится нам или не нравится, но Пугачев — это народ. Для него Иноходцев и Ловиц со всей их наукой были страшно далеки, даже враждебны. И вы ведь для курских мужичков тоже были чужим, непонятным: не то землемер, не то чудаковатый барин. А нужно ли то, что вы делаете, большевикам? Большевиков я не знаю. Да и откуда мне их знать: я книжная тля… Какого-нибудь императора Максимилиана гораздо лучше себе представляю: у нас есть книги из его коллекции.
В приоткрытое окно вместе с теплым весенним ветром, шевелившим края шторы, с улицы доносились голоса, звуки оркестра, где-то треснул винтовочный выстрел.
— Слышите? Стреляют. А кто в кого? На чьей стороне правда? Честно вам скажу: не знаю. Знаю одно: если большевики действительно сделают то, что сулят, если они проложат этим поволжским и курским мужичкам прямую дорогу к мысли, ну, тогда будет такое, что нам с вами и не снилось…
Попрощавшись, Лейст вышел. Старые липы во дворе музея, от которых шел свежий и сильный запах только что распустившихся листьев, тихий Малый Знаменский переулок, Знаменка, круто спускающаяся к Каменному мосту, — все, с давних пор такое знакомое, было сейчас необычным, странным. Карьером проскакал на коне, низко пригнувшись к луке седла, всадник в расстегнутой солдатской шинели. Прошли строем с винтовками на плече люди в штатском, подпоясанные ремнями, по виду фабричные рабочие. «Когда все это войдет в русло?» — подумал Лейст.
Через несколько дней Лейст уехал. Перед отъездом он побывал у академика Лазарева и оставил ему для опубликования в научном журнале рукопись о Курской магнитной аномалии. Рукопись содержала лишь общее описание выполненных работ. Весь конкретный материал — данные магнитной съемки и карты с указанием точек, где она велась, — Лейст увез с собою, сказав, что берет его для обработки. Тем же летом он умер в немецком курортном городке Наугейме.
Секретарша доложила народному комиссару торговли и промышленности Красину, что в приемной дожидается германский подданный Штейн, который имеет сообщить ему нечто чрезвычайно важное.
— Просите, — сказал нарком.
В кабинет вошел человек с холеным розово-пухлым лицом, одетый тщательно, даже изысканно.
— Глубокоуважаемый господин нарком! — начал он, щеголяя знанием русского языка. — Вероятно, вы уже осведомлены о… ммм… скучном… ммм… тоскливом… ммм… печальном событии… окончании…
— Вы можете говорить по-немецки, — сказал Красин.
Штейн благодарно осклабился и продолжал по-немецки:
— …о кончине известного русского ученого профессора Лейста.
В ответ Красин наклонил голову.
— Буду краток. В моем распоряжении находятся все материалы о Курской магнитной аномалии, собранные покойным. Вы можете располагать ими.
— На каких условиях?
— Пустяки! Всего каких-нибудь восемь миллионов рублей золотом…
Советское правительство не приняло предложения Штейна: экономическое положение республики было слишком трудным.
Итак, вслед за смертью Лейста погиб и плод его многолетнего труда. Заново провести съемку? Легко сказать! Инструментов нет, за границей купить их невозможно: блокада. Нет и специалистов по этим работам. Да и началась уже гражданская война…