Рано утром Гринченко разбудил меня.
— Хватит, сколько можно валяться? Идемте скорее в столовую, она уже открыта.
Мы отправились завтракать. Это было началом гибели многих моих иллюзий.
Иллюзия первая: экспедиция есть обязательно нечто движущееся.
Иллюзия вторая: геологи суть люди, которые пешком, а в крайнем случае верхом, странствуют по горам, тайге или пустыне. При этом они иногда останавливаются, отбивают молотком какие-то камешки и складывают их в заплечный мешок. Спят в палатке, предварительно упаковав себя в спальный мешок, и их могучий храп смешивается с лаем шакалов, разумеется, напоминающим детский плач. Питаются преимущественно подстреленными косулями, которых жарят на костре из валежника (саксаула, еловых шишек). Допускается также форель, пойманная в кристально чистой воде горной речки.
Эта иллюзия особенно прочная, чуть ли не всосанная с молоком матери. Во всяком случае, уже с третьего класса средней школы она существует в нашем сознании в качестве некоего незыблемого закона.
Мы вошли в столовую. Костра в ней не было.
— Значит, что возьмем? — Гринченко озабоченно наморщил лоб. — Предлагаю салат, курицу и в виде эпилога — компот. Валя, оформи, пожалуйста, документы.
Кассирша со звоном выбила нам чеки. Девушка в поварском колпаке, с пылающими от кухонного жара щеками, жестом дискобола со сверхъестественной быстротой метнула тарелки на оцинкованный прилавок. Мы взяли свои блюда и уселись за стол.
Несмотря на ранний час, столовая была полна. Расправляясь с курицей, Гринченко ухитрялся в то же время разговаривать — не только со мной, но и чуть ли не со всеми, кто сидел за другими столиками. Хотя ему было уже за тридцать и он, наверно, давно окончил институт, но студенческие словечки так и сыпались с его языка.
— Старик! — кричал он розовощекому юноше в очках. — У меня девятнадцатая только вчера вошла в карбон. А ты раньше чем через неделю до него не доберешься. Это железно.
Позавтракав, мы вышли на улицу. Здесь меня ждал новый удар: на соседнем доме висела вывеска мастерской бытового обслуживания с изображением сапога, фотоаппарата и швейной машины. Разведчик, несущий в починку швейную машину?
— В конторе все равно никого не застанете, еще рано, — сказал Гринченко. — А мне вон на ту буровую. Пойдемте, по дороге посмотрите наш город.
У каждого города есть не только свои черты, но и свое особенное выражение: деловитое или мечтательное, суровое или веселое, меняющееся по нескольку раз на день, порою делающее город почти неузнаваемым.
Конечно, все знают о «строгом, стройном виде» Ленинграда. Но своеобразное выражение лица есть и у Конотопа, и у Лебедяни, и у Торжка, и у Ишимбая. Только подчас оно менее заметно, и, чтобы прочесть его, нужно не одну неделю прожить в городе, не один раз исходить его из конца в конец.
Вы бродите по нарядному приморскому городу, и вдруг где-нибудь вдали от порта, среди асфальта, бульваров, сверкающих витрин, ветер принесет запахи мазута и рыбы, в прогалине между домами мелькнет мачта или закопченная труба парохода, и вам сразу по-новому открывается этот город — не щеголеватым бездельником, а грузчиком, матросом или рыбаком в брезентовой робе, зюйдвестке и тяжелых сапогах.
Особое выражение было и у города, по которому мы сейчас шли: лицо его казалось замкнутым. Здесь не было слышно рабочих шумов, не видно было плодов труда его жителей. Но неслышная, невидимая, напряженная работа угадывалась внутри огромных призм — буровых вышек, что стояли на улицах и разбегались далеко в поля.
Если бы наши города имели гербы и девизы, то на гербе этого города должен был бы стоять девиз:
«Я ищу». Город искал железо — таков был смысл его существования.
— Итак, скоро мы прочтем еще одно сочинение о геологах? — в голосе Гринченко послышалась ирония.
— Возможно, — ответил я.
— Да, уж кому-кому, а нам везет. Пишут о нас много: и о том, как мы мерзнем в тундре, и как жаримся в пустыне, и как нас кусают комары… Я даже читал очерк, где описывалось, как некий геолог четыре раза падал со скалы. Очень художественно описывалось, со знанием дела: и как у него нога соскользнула, и как камни покатились, сначала маленькие, потом большие, как они шуршали, как ему было больно, когда он за колючки хватался. А зачем он лазил на эту скалу, я так и не понял. Вот у нас здесь нет скал, о чем вы писать будете?
— О вас, — попытался отшутиться я. — Приведу вашу тираду на полстраницы.
— Нет, ей-богу, обидно! Ведь вы смотрите, что получается, если судить по этим описаниям? Учились пятнадцать лет, перечитали вороха книг, а вышли оболтусы, годные только на то, чтобы со скал падать. И еще на джейранов охотиться.
— Однако есть и такие экспедиции — со скалами и джейранами.
— Ну да, конечно, в необжитых местах, поисковые и съемочные, я тоже не раз в них участвовал. Но поймите, это же внешние условия работы, а не сама работа. Что, если вы, например, напишете о концерте пианиста в таком духе: «Ни град, ни ливень не помешали ему явиться на концерт, и, даже вымокнув до нитки, он с энтузиазмом колотил обеими руками по клавишам, а сверх того самоотверженно сучил ногами»? Польстит это пианисту?
— Как же о вас писать?
— Не знаю. Очевидно, просто рассказывать, что и как мы делаем. Вот мы идем по обыкновенной улице, а ведь земля у нас под ногами на полкилометра вглубь видна, точно стеклянная. И сделали ее такой геологи. Право, это интереснее всяких скал…
Несмотря на свою фамилию, Гринченко скорее похож на цыгана, чем на украинца. Это сходство ему придают глаза, глубоко посаженные, черные — о таких глазах в старинных романах писали «жгучие», — и густые, тоже черные, широкие, сросшиеся брови. Он и улыбается как-то по-цыгански хитро, и, даже когда говорит серьезно, кажется, что с трудом сдерживает эту хитрую, насмешливую улыбку. Особенно насмешливо он относится ко всяческим, как он выражается, «романсам».
Вот и сейчас, произнеся фразу о стеклянной земле, он досадливо махнул рукой:
— Да нет, это я чепуху сказал. Начитаешься романсов, и не так еще выразишься. Никакая она не стеклянная, просто очень важно узнать, что в ней лежит. И мы стараемся узнать. И это очень интересно. По крайней мере мне.
Пройдя несколько шагов, он искоса посмотрел на меня и, снова улыбнувшись, спросил:
— А ведь, признайтесь, вы ожидали увидеть наш город совсем другим? Наверно, даже недоумеваете: неужели здесь живут следопыты подземных сокровищ?
— Послушайте, не принимайте меня, пожалуйста, за чудака, который ходит повсюду с открытым от удивления ртом!
— Ну-ну, не сердитесь! — примирительно сказал Гринченко. — Просто у меня такая манера разговаривать. Мир, а? — Он протянул мне руку. — Я сейчас побегу на буровую, а вы вечером приходите ко мне. Ну его, этот дом приезжих, к аллаху! И вам удобнее у меня будет, и мне веселее. — И он так добродушно улыбнулся, что нельзя было не ответить ему улыбкой.
Когда вечером я пришел к Гринченко, его еще не было. Я сел за стол и стал перечитывать свои записи. Мой блокнот был нашпигован разнообразнейшими сведениями, в общем довольно скучными. Здесь были цифры пробуренных метров, геологические термины, номера буровых скважин, названия деревень в окрестностях Яковлева и фамилии. За фамилиями вспоминались не люди, а некие безликие существа, сообщавшие «сведения».
С досадой глядел я на строчки своих записей, в душе решив, что день пропал даром.
В дверь осторожно постучали.
— Войдите! — откликнулся я.
В комнату вошел человек в кепке, зеленом брезентовом плаще и сапогах, на которых засохла глина. Так были одеты почти все, кого я здесь видел: и инженеры и рабочие.
— Юрия Семеныча еще нет? — спросил он, оглядываясь.
— Нет еще. Садитесь, подождите его, он должен скоро вернуться.
Вошедший снял плащ и кепку, тщательно вытер сапоги о половик и, протянув руку, представился:
— Николай Свиридов.
Теперь я узнал его. Это был тот самый юноша в очках, который сегодня утром завтракал в столовой за соседним столиком. У него были совсем белые волосы, белые ресницы и нежно-розовый, как у всех альбиносов, цвет лица. Видимо, он был очень конфузлив: по крайней мере в течение первой минуты, пока мы молчали, он несколько раз смущенно кашлянул, зачем-то снял и надел очки и положительно не знал, что делать со своими большими, красными руками.
— Вы давно здесь работаете?
— С пятьдесят второго, — пробормотал он, снова прочистив горло.
— О, так вы старожил!
— Здесь есть и постарше меня.
— С пятьдесят второго… Сколько же вам было тогда лет?
— Шестнадцать. Я ведь удрал из школы, из Харькова, — неожиданно признался он и густо покраснел.
— В поисках приключений?
— Да нет, из-за Ивана Болотникова. Сказал на уроке, что фамилия Ивана Грозного была Болотников. Историчка разозлилась и закатила мне кол. Я и уехал с горя в Обоянь.
— Почему в Обоянь?
— Там геологоразведочная партия была.
— Решили стать геологом?
— Нет, вообще-то я хотел быть астрономом. Просто так получилось. Вышел из дома, вижу — грузовик стоит. Спросил шофера, куда едет, а он говорит: «Садись в кузов, поедем со мной в Обоянь, там ребят в геологическую партию набирают». Я и поехал. Меня сразу подсобником поставили на пятую буровую, сюда, в Яковлево.
Очевидно, сам удивившись своей разговорчивости, Коля снова в смущении снял и надел очки и пригладил белобрысые волосы.
— Вам бы все-таки надо подучиться и на аттестат зрелости сдать, — посоветовал я.
— Да, это верно, — несколько растерянно ответил Коля. — Только на аттестат я уже сдал. И геологоразведочный окончил. Заочно.
— Так вы геолог?
— Участковый.
— А астрономия?
— Ну, это так, детские фантазии… Сначала я хотел было отсюда уехать на какую-нибудь большую стройку — это уже всерьез. Очень скучно было. Целый год искали уголь, пробурили двадцать две скважины, а все без толку. И пятый номер тоже заложили на уголь, а угля нет.
— Отчего же вы не уехали?
— После четырнадцатого мая не до того было.
— Четырнадцатого мая? Что это за дата?
И вдруг случилось удивительное: едва Николай рассказал об одном прожитом им дне, как скучные, сухие «сведения», лежавшие в моем блокноте грудой мертвого материала, от прикосновения человеческой жизни сами ожили.
Хотя слово «провинция» исчезло из нашего лексикона, но все-таки есть еще у нас такие города: тихие, задумчивые, с улицами, заросшими по обочинам ромашкой и мятой, с обширными тенистыми дворами, в глубине которых прячутся флигеля, кокетливо разукрашенные резными наличниками. Рядом, в каких-нибудь двадцати километрах, полно и часто бьется пульс жизни; а здесь в летний день стоит нагретая солнцем тишина, только кудахтанье кур, роющихся в теплой дорожной пыли, нарушает ее. Редко-редко протарахтит «газик» проезжего начальника, и снова одноэтажные домики под красными и зелеными крышами погружаются в сонное оцепенение, и снова поднявшаяся было густым облаком пыль медленно оседает на прежнее место.
Так выглядит и городок Обоянь. Правда, с тех пор, как через него проложили автомагистраль Москва — Симферополь, все чаще по главной улице проносятся длинные междугородные автобусы и нагруженные по самую крышу автомобили туристов. Но облик Обояни от этого мало изменился. По-прежнему она издали представляется скоплением приземистых домиков, обступивших огромный, неуклюжий, казенного вида собор с круглым куполом, крытым белым железом.
Проходя по заросшим травой улицам, невольно думаешь: неужели здесь может случиться что-нибудь важное?
…Сюда, к этому домику, вечером четырнадцатого мая 1953 года подкатила полуторка. Едва она остановилась, как на землю спрыгнул юноша в очках, почти мальчик, и, вытащив из кузова деревянный ящик, скрылся с ним в дверях.
В домике помещалась контора геологоразведочной партии. Юноша вошел и поставил свой ящик на стол. За столом сидела геолог Сергеева.
— А, это ты, Коля, — сказала она. — Что так поздно?
— Да вот сейчас только подняли. — Коля с трудом переводил дыхание: ящик, как видно, был тяжелый. — Мастер торопил, чтобы успеть до конца занятий, говорит, что такого керна он еще ни разу здесь не видел. А у нас, как назло, покрышка в дороге спустила.
И, открыв ящик, он вынул влажно поблескивающий столбик — образец породы, поднятый из скважины. Сергеева посмотрела на столбик: он был темный, почти черный; взяла его в руки — он был очень тяжелый.
Люди, которых профессия обязывает к точности и тщательному самоконтролю, например летчики, хирурги, а также и геологи, одним из правил своеобразного хорошего тона считают сдержанность в проявлении чувств. Поэтому Сергеева не вскрикнула, не ахнула, не всплеснула руками, хотя основания для этого и были. Перед ней лежала нежданная железная руда, и не просто руда, а очень богатая, наверняка гораздо больше, чем наполовину состоящая из железа — это видно было по цвету керна.
Сергеева еще раз внимательно, со всех сторон, осмотрела керн, молотком отбила от него кусочек, поглядела на него в лупу — Коля ревниво следил за всеми ее манипуляциями — и равнодушно спросила:
— С какого горизонта вы его подняли?
— Четыреста семьдесят девять с половиной метров! — сказал Коля таким торжествующим тоном, как будто он собственноручно сделал этот столбик.
Через час на той же полуторке Сергеева приехала на пятую буровую. Слух о необычном керне уже разнесся по соседним буровым, и сюда то и дело заходили рабочие, чтобы узнать подробности.
Сергееву встретил буровой мастер.
— Что же, с железом вас! — сказала ему Сергеева. — Много еще прошли?
— Десять метров.
— Как идет бур?
— Да так же примерно, как и днем. Вот сейчас снова будем брать керн.
Станок остановили, на поверхность подняли новый керн: опять железная руда.
Приехал начальник разведочной партии, потом управляющий трестом. Скважину номер пять продолжали бурить и на следующий день, и через неделю, и через месяц. Каждый день ждали, что железо кончится. Нет — бур уходил все глубже, а оно не кончалось. Лишь пройдя сто сорок восемь метров, бур вышел из пласта руды.
Но, может быть, это не пласт, а только отдельная рудная линза? Заложили другие скважины — они тоже вскрыли руду.
Из Москвы уже ехали и летели геологи и инженеры, шло оборудование, материалы. В деревне Яковлево организовали специальную железорудную партию, потом экспедицию. Вместо прежних нескольких десятков человек теперь здесь работали две тысячи. Яковлевские избушки затерялись среди каменных домов. И похожие на уэллсовских марсиан, геометрически четкие, необычные для здешнего пейзажа фигуры буровых вышек двигались из геологического города все дальше и дальше.
Геологи «окоптуривали» новое месторождение. Точками своих скважин они словно рисовали контуры гигантского рудного тела, лежащего в земле.
С каждой новой скважиной все резче проступали его очертания. Уже было ясно, что месторождение необыкновенно богатое. А вскоре у соседней деревни Гостищево нашли пласт, не уступающий яковлевскому. В обоих, по примерному подсчету, оказались миллиарды тонн руды, на две трети состоящей из железа, — много больше, чем в любом другом месторождении земного шара.
Теперь здесь выстроят огромный рудник и город. Десятки тысяч людей будут здесь жить, работать, учиться…
…И все это началось в тот вечер, когда на одной из улиц тихой Обояни остановилась запыленная полуторка, с нее спрыгнул на землю белобрысый юноша в очках и, вытащив из кузова ящик, скрылся с ним в дверях домика под зеленой крышей.
— Что это вы сумерничаете? — раздался громкий голос Гринченко. Щелкнул выключатель, яркий свет ударил мне в глаза. — Ну как, с полем? Много узнали за сегодняшний день?
— Не очень. Но вот что меня больше всего поразило: оказывается, открыли-то в Яковлеве руду случайно.
— То есть как случайно?
— Да ведь пятую скважину бурили на уголь. И заложили ее там, у реки, просто потому, что место было удобным: вода рядом. Мне даже говорили, что если бы ее отодвинули хотя бы на сотню метров, то она не вошла бы в руду.
— Возможно, и не вошла бы. А вот насчет случайности… Вы куда собираетесь отсюда?
— В Москве я составил для себя маршрут. Но теперь вижу, что он не годится. Придется составлять заново. Что вы посоветуете?
— Начните с геофизиков, — сказал Николай.
— Потому что обычно они начинают разведку? Нет, мой друг, ты мыслишь линейно. Я предлагаю иное: вам надо совершить путешествие в четырех измерениях.
— Ну, это ты, Юра, что-то зарапортовался, — возразил Николай.
— Ничуть. Во-первых, настоящий путешественник всегда передвигается не только в пространстве, но и во времени. Он видит не одно настоящее, но и прошлое и будущее тех мест, которые посещает. А во-вторых, в данном случае для этого есть особые основания. Проблеме Курской аномалии скоро двести лет. Вне времени понять ее нельзя. Время оставило свои следы: разведочные скважины, рудники, стройки. Каждый такой след был этапом, как бы ступенькой. Вот и поднимайтесь с нижних ступенек на верхние. Правда, кое-каких следов прошлого вы уже не увидите в натуре, они не сохранились. Ну что ж, их можно восстановить с помощью воображения.
— А Яковлево, какую ступеньку оно занимает?
— Самую верхнюю. Так что сюда вам, собственно, надо было приехать под конец. Но на обратном пути вы все равно снова побываете у нас. Вот тогда и скажете, случайно нашли здесь железо или не случайно.
На следующий день я уехал из Яковлева.