Есть в Москве, особенно в районе Арбата, Кропоткинской, Метростроевской, тихие-претихие переулки, и в них рядом с многоэтажными домами доживают свой век дряхлые особнячки, построенные в начале прошлого века. Колонны у них под тяжестью времени скособочились, штукатурка отвалилась, обнажив дранку, но на фасаде еще видны горельефы — классические античные группы или ампирные ликторские топорики. Когда-то владели такими особняками помещики средней руки, приезжавшие на зиму в Москву выдавать дочерей замуж. Теперь здесь квартиры без удобств, и жильцы ждут не дождутся, как бы поскорее сломали эти палаты, а их самих переселили в новые дома.
Как-то я проходил мимо одного из таких особнячков. Палисадник, двор и тротуар перед домом были заставлены вещами и мебелью: по-видимому, надежды жильцов сбывались.
Мебель на улице всегда производит странное впечатление, особенно если это старая мебель, со следами жизни хозяев: кресла с углублениями в подлокотниках, продавленные диваны, письменные столы с пятнами чернил, пролитых, может быть, лет тридцать назад… Так и кажется, что здесь, на улице, этим вещам, привыкшим к полутемному, тесному комнатному мирку, неловко, неуютно. И уж совсем нелепо выглядело залитое ослепительным дневным светом кресло с резными ножками в виде лошадиных ног, со спинкой, которую венчала вырезанная из дерева лошадиная голова. Рядом с креслом на тумбочке стояла большая фотография.
Я еще издали обратил внимание на кресло и на эту фотографию, а подойдя ближе, невольно остановился. На старом, пожелтевшем снимке была видна круглая площадь перед большим деревенским домом, очевидно барским. Площадь замыкалась длинным кирпичным строением. За ней к реке спускался сад.
Взглянув на снимок, я испытал ощущение, какое, наверно, приходилось испытывать каждому: сидишь где-нибудь, и вдруг почудится, будто ты уже сидел когда-то на этом самом месте, и то же самое видел, и то же самое слышал. Снимок был не просто знаком мне — конечно же я бывал на этой площади, заходил в кирпичное строение, спускался в сад над рекой. Но когда? При каких обстоятельствах?
В кресле сидела девушка и читала.
— Простите, — обратился я к ней, — мне очень знакомо это место, — и я показал на фотографию. — Не скажете ли вы, где это снято?
Девушка подняла глаза от книги.
— Снимок не мой, — ответила она, — а нашей соседки, бабушки, она попросила меня посторожить ее вещи. Знаю только, — девушка улыбнулась, — что там было имение «лошадиного барина».
— Какого?
— Лошадиного. Так его называет бабушка. Она у него кухаркой служила, еще до революции. У него много лошадей было. Он их даже в Москву отправлял, на скачки. На скачках и разорился. Это его дом был, — она кивнула на особняк. — И кресло тоже его.
— А где находилось его имение, не знаете?
— Не знаю. Да вы подождите бабушку, она скоро придет.
Но я торопился и не мог ждать, а когда месяца два спустя снова проходил этим переулком и вспомнил о странно знакомом мне фотоснимке, особнячка с античными группами на фасаде уже и след простыл. Вдоль переулка тянулся забор, на нем висела доска с надписью: «СМУ Мосжилстроя», за забором стоял башенный кран, и девушки в комбинезонах выкладывали из белого кирпича стены первого этажа нового дома.
Через несколько дней я снова уехал в район Курской аномалии и совсем забыл о пожелтевшей фотографии, на которой было изображено имение «лошадиного барина».
Поезд шел из Белгорода в город Губкин. Это была ветка, какую сейчас нелегко сыскать. Ее, должно быть, специально оборудовали для путешествия не только в пространстве, но и во времени: пассажир сразу переносился в обстановку начала тридцатых годов.
Вагон тускло освещался оплывшими свечными огарками. Едва мы тронулись, как он наполнился оглушительным бряцанием свисавших откуда-то сверху длинных железных балясин. Поезд медленно тащился в темную даль, бесконечно стоял на глухих полустанках. Тогда в узкое окошко вагона заглядывал раскачивающийся на ветру фонарь и наступала гробовая тишина. На платформе не было ни души, казалось, что о нашем поезде просто забыли и что он так и будет стоять, пока его случайно не обнаружит какой-нибудь железнодорожник. Только высунувшись в окно, можно было увидеть, как впереди, там, где насыпь ярко освещалась красным пламенем паровозной топки, люди ходили вокруг паровоза и озабоченно рассматривали его, словно сомневаясь, сможет ли он двинуться дальше.
Вот так, наверно, ехали в 1931 году первые строители города Губкина.
Пятилетки снова вызвали к жизни проблему Курской аномалии. И когда в Старо-Оскольском районе, у деревни Коробки, разведчики нашли месторождение уже не кварцитов, а богатой железной руды, то казалось, что проблема эта наконец близка к разрешению. Возле деревни заложили опытную шахту, а вокруг нее начал расти горняцкий поселок, получивший потом имя академика Ивана Михайловича Губкина.
Два года спустя первая бадья курской руды была поднята на поверхность. Кто мог тогда знать, что это была не победа, а лишь призрак ее!
Трудная судьба выпала на долю губкинского рудника. Старожилы еще помнят июньский день 1936 года, когда в штрек, оказавшийся в долине древней подземной реки, прорвались вода и плывуны. Шахту затопило. Потом работы на ней возобновились, но вскоре опять были остановлены: началась Отечественная война.
После войны сделали еще одну попытку эксплуатировать губкинскую шахту. Но снова помешали плывуны. Тогда приняли решение: временно отказаться от богатой руды, углубиться ниже и добывать кварциты, надежно защищенные от воды. В кварцитах, правда, железа мало, они нуждаются в обогащении, что порой обходится дороже, чем сама добыча. Но другого пути не было.
Почти одновременно с месторождением в Коробках нашли руду и близ села Лебеди, что в восьми километрах от Губкина. Однако и эта руда оказалась тогда недоступной, хотя лежала неглубоко. Ее можно было бы добывать самым удобным и дешевым открытым способом — не в шахте, а в карьере, на свежем воздухе, при дневном свете. Но для этого надо было снять породу, покрывающую руду. Подсчитали, что в общем предстоит снять и перевезти на другое место свыше двухсот миллионов кубометров грунта — больше, чем впоследствии было снято на Волго-Доне. Для нашей техники тридцатых годов такая задача была непосильной.
Только в 1956 году началось сооружение карьера в Лебедях. И этот карьер дал новую жизнь городу Губкину.
…Музейный поезд в конце концов преодолел стокилометровое расстояние, отделяющее Губкин от Белгорода. Едва я расстался с железнодорожной «полосой отчуждения» и пошел по улицам Губкина, как вновь перенесся в добрую атмосферу наших дней. Все кругом строилось или недавно было построено: кварталы светлых жилых домов, новый кинотеатр, музыкальная школа, здание филиала Института горного дела Академии наук. Над вечерним городом, как маленькие планеты, бесшумно плавали огни кранов.
Утром я вышел из гостиницы, осмотрелся — и сразу вспомнил: вот где я видел место, изображенное на старой фотографии, — здесь, в прошлый свой приезд! Ну да, конечно, это она, круглая площадь, и то же самое кирпичное строение — бывшая конюшня, и бывший барский дом, и сад, спускающийся к реке. Впрочем, не удивительно, что я не узнал этих мест на снимке: на нем вокруг площади нет ничего, кроме барского дома и конюшни. Теперь это городская площадь с расходящимися от нее улицами. На снимке за рекой поднимается пустынный берег. Теперь там повсюду копры шахт, трубы, здания, полосы шоссе, железнодорожные насыпи, и так до самого горизонта — на той земле, на которой разорился «лошадиный барин»…
Но для исторических реминисценций времени не оставалось. Надо было ехать в Лебеди: сегодня там должно было произойти большое событие.
Через полчаса автобус привез меня в Лебеди. Миновав все, что обычно встречаешь на стройке — штабеля кирпича, трансформаторные будки, бетономешалки, бульдозеры, я подошел к борту карьера.
Что поражает при взгляде на карьер? Масштабы. С чем его сравнить? Может быть, с круглой чашей горной долины? Нет, пожалуй, больше всего он похож на грандиозный стадион, этак на миллион зрителей, с крутыми ступенями-ярусами, амфитеатром спускающимися к арене.
Ярусы были разноцветными: на самом верху чернел слой почвы, ниже белел широкий пласт мела, еще ниже желтели пески и глины. На ступенях стояли экскаваторы: маленькие — дизельные, большие — электрические, и, наконец, огромные шагающие, со стрелами длиною в добрый переулок. В самом низу зеленело озеро. Земляная перемычка отделяла его от сухой части дна. Здесь, в сухой части, и велись последние приготовления к тому, что должно было сейчас произойти и ради чего собрались у карьера тысячи людей.
Наконец все было готово. Человеческие фигурки, двигавшиеся внизу, исчезли. Отошли подальше и работавшие внизу экскаваторы. Наступила тишина.
Вдруг на дне карьера мелькнула и пропала огненная змейка, из нее вырос мохнатый рыже-бурый куст. Спустя секунду воздух дрогнул от тяжелого удара, повторенного эхом. И сразу же карьер ожил. Люди отовсюду сбегались к воронке, образовавшейся в центре дна, кричали, аплодировали, срывали с голов шапки, размахивали ими и высоко подбрасывали в воздух.
К вывороченным из земли глыбам подошел экскаватор. В окне кабины было видно улыбающееся и вместе напряженное лицо машиниста. Ковш экскаватора зачерпнул и поднял первые тонны железной руды Курской магнитной аномалии. Той самой руды, о которой почти двести лет говорили, писали, спорили, порой даже отрицая самое ее существование.
Это был не праздник, не именины, не юбилей. Просто захотелось людям побыть вместе, вспомнить то, что волновало их, чем они жили все время, пока шли к этому дню.
— Помните, — спросил меня мой сосед по столу, — как мы встречали пятьдесят восьмой год? Кажется, вы были в те дни на стройке?
Да, я как раз был тогда в Лебедях. Село уже переехало отсюда, о нем напоминала лишь старенькая кирпичная церквушка, в то время единственное здесь каменное строение.
В саманной хибарке, где помещалась контора карьера, было холодно и очень шумно. Холодно оттого, что дверь в сени поминутно распахивалась, пропуская входящих и выходящих, а шумно потому, что здесь одновременно говорили по телефону, советовались, спорили и отдавали распоряжения все инженеры, работавшие на карьере.
Впрочем, карьера, собственно, еще не было. Просто дорога постепенно шла под гору, в выемку, похожую на неглубокий овраг. Там стояли несколько гидромониторов, смывавших верхний слой земли.
Трудно было тогда представить себе, как смогут люди сделать то, за что они взялись. Миллионы веков трудилась природа, хороня руду под все новыми и новыми слоями отложений. Теперь несколько сотен человек собирались за три-четыре года содрать с руды это гигантское одеяло…
Уже полтора года прошло с тех пор, как начались вскрышные работы, но сделано было ничтожно мало. Посередине карьера островком торчал земляной бугор с телеграфным столбом на нем. По высоте островка было видно, что за это время успели снять всего какой-нибудь десяток метров земли.
Но подобно тому, как на фронте о предстоящем вскоре наступлении догадываешься по прибытию боевой техники, так и о новом этапе строительства карьера можно было догадываться по прибытию машин. Каждый день на железнодорожной станции выгружали самосвалы, бульдозеры, грейдеры. В самом карьере уже лежали понтоны земснаряда и его фреза, похожая на огромный гребной винт. Главную часть вскрышных работ должны были выполнить мощные уралмашевские электрические экскаваторы. Их еще не было, и их с нетерпением ждали все — от управляющего комбинатом до помощников машинистов.
Большинство машинистов и их помощников приехало из Башкирии, с Ермолаевского угольного разреза.
Наступил вечер, в конторе зажгли электричество. Яркий свет лампочки, свисавшей на длинном шнуре с потолка, придавал помещению еще более неуютный вид. Рабочие часы давно закончились, но, казалось, никто не заметил этого.
Инженер Яшин, тоже приехавший с Ермолаевского разреза, худощавый, с седыми висками, с резким голосом и резкими чертами лица, производивший впечатление человека жестковатого и отнюдь не сентиментального, посреди разговора об экскаваторах, земснарядах и кубометрах вдруг спросил меня:
— Хотите, я вам покажу одну вещь? Правда, это не относится к Лебедям, но…
И, вынув из ящика стола альбом в черном ледериновом переплете, раскрыл его передо мной. Раскрыл, так бережно касаясь картонных листов, как раскрывают очень дорогой сердцу альбом с семейными фотографиями. Но там были не портреты, а снимки улиц, площадей и домов какого-то города.
— Школа-десятилетка, — сказал Яшин. Там четыре школы. А это одна из улиц, даже не самая лучшая. Обратите внимание: тротуары асфальтовые. — И, перевернув лист, продолжал: — Стадион. Кинотеатр…
Тем временем вокруг нас собралось несколько человек. Облокотившись о стол, они рассматривали снимки.
— Помните, Сергей Владимирович, на этом месте, когда еще только начинали строить, мы с вами на тракторе застряли, — заметил один из них.
— А здесь вот, где кинотеатр, яма тогда была, громадная. Ночью как-то шел я со смены — и прямо в нее. А ведь трезвый был, — смеясь, сказал другой.
— Зато теперь чистота какая, посмотрите! Цветы, зелень.
— Это наш город — город открытчиков, — пояснил Яшин. — Кумер-тау. В Башкирии, у Ермолаевского карьера. Начинали с палаток, а потом видите, как жили?
И тогда сгрудившиеся у стола люди заговорили, перебивая друг друга:
— Смотрите — какой клуб!
— Кондитерская фабрика… Пирожные — пальчики оближешь…
— Пиво свое, не хуже московского; пивзавод построили будь здоров, по последнему слову техники…
— А какая у меня квартира была! Второй этаж. Балкон. Со всеми удобствами…
— Теперь у тебя удобства похлестче, — засмеялся кто-то. — И балкона не требуется: в деревне воздух чистый.
— А где вы сейчас живете? — спросил я бывшего владельца квартиры с балконом.
— У колхозника, в Лукьяновке. Деревня такая здесь есть.
— Зачем же вы из Кумер-тау уехали?
— Зачем?.. — Он усмехнулся. — Как говорится, охота пуще неволи. Сергей Владимирович, объясни товарищу,
— Да ведь ты уже начал, вот и досказывай.
— Вы на охоте бывали? — обратился он ко мне. — Встанешь чуть свет с теплой постели и топаешь километров десять, а то и двадцать по болоту, по кочкам, сквозь кусты. Вымокнешь весь, исцарапаешься в кровь, в грязи вываляешься, придешь домой — ног не чуешь. Куда, кажется, лучше на перине лежать, а не лежится. Видно, не для того человек родился. Там, в Кумер-тау, уже наладилось — греби себе уголь. А здесь еще много надо повозиться, чтобы до железа добраться. Вот где открытчику развернуться! А дома с балконами и тут будут…
В тот вечер я впервые услыхал это слово — «открытчик». И мне тогда подумалось, что оно приложимо не только к строителям открытых горных разработок — карьеров, но к миллионам людей, которые едут на север и на восток, на целину и в тайгу, открывать для своей страны ее богатства. И еще подумалось мне, что, когда здесь, в Лебедях, открытчики завершат строительство, их опять потянет на новые, необжитые места. Видно, в этом их суровое счастье.
Раздался телефонный звонок. Яшин поднял трубку, послушал и, положив ее, заметил:
— Лиха беда начало. Пришел. Стоит на станции.
Все, кроме меня, очевидно, поняли его. Обернувшись ко мне, Яшин прибавил:
— Первый электрический экскаватор пришел. А ветки на монтажную площадку еще нет. И подъемного крана нет.
— Пошли, — сказал один из рабочих Он расстегнул ватник, снял ремень и подпоясался им сверху.
Тотчас же стали собираться и другие. Когда все вышли из конторы, уборщица повесила на дверь замок и присоединилась к ним.
Декабрьский ветер гнал поземку, завивал сухой снег в длинные белые косы. Одинокие фонари тусклыми радужными пятнами светили сквозь носившуюся в воздухе снежную пыль. Яшин пересчитал собравшихся — вместе с уборщицей их было двадцать.
Все узлы огромного уралмашевского экскаватора, включая многотонную поворотную тележку, были доставлены на монтажную площадку. В начале нового, 1958 года «экаге» был собран и приступил к работе.
Я стоял у экскаватора, который набирал первый ковш породы, и, глядя на эту махину, сказал Яшину:
— Все-таки без крана выгружать такие тяжести, волоком тащить их… Ведь пятьдесят восьмой год, не двадцать восьмой!..
— Вы правы, — согласился Яшин. — Давно надо было и ветку на монтажную площадку проложить и краном нас обеспечить. Ну, а все-таки, если нет ни того, ни другого, а экскаватор на станции? Неужели открытчик спокойно усидит дома?
Да, пожалуй, им было бы трудно усидеть дома. Может быть, в ту декабрьскую ночь у них и не было времени думать о будущем. Но где-то в глубине их сознания, наверно, жила мысль о еще далеком тогда часе, который наступил два года спустя, сегодня. О том, как экскаватор подойдет к глыбам взорванной руды, впервые за миллиард лет выглянувшей на белый свет, и человек, сидящий в кабине, ковшом, ставшим продолжением его руки, наберет первую пригоршню этой руды. Они видели этот час и очень хотели приблизить его. Все, в том числе и уборщица, тоже считавшая себя открытчиком.
… — А помните нашу последнюю оперативку? — снова спросил меня сосед по столу.
Конечно, я помнил эту оперативку.
В одной из комнат новой конторы рудника собрались начальники участков, геологи, гидромеханизаторы. Сейчас предстоит уточнить план подхода к руде.
Говорят, что, перейдя Альпы, Наполеон указал на карте своим генералам ту точку — деревню Маренго, где произойдет сражение с австрийской армией. Так ли это было, не знаю, но могу подтвердить, что пункт, где состоится встреча с рудой, был точно известен уже на той оперативке.
Еще задолго до этого дня в образовавшееся на дне карьера озеро, или, как его называют горняки, пионерный котлован, по стапелям, совсем как корабли на верфи, были спущены земснаряды. Они разрыхлили и высосали миллионы кубометров грунта, опустив дно озера почти до самой руды.
Сообщение Яшина звучит как диспозиция, докладываемая начальником оперативного отдела штаба:
— Согласно графику, земснаряды переходят из южной части котлована в северную второго ноября к двадцати часам. Затем произведем намыв перемычки и приступим к откачке воды из южной части. Дно обнажается двадцатого ноября. Руда лежит четырьмя метрами ниже дна. Эти четыре метра породы снимут экскаваторы.
— К началу ноября мы должны пропустить в карьере первый электровоз, — говорит главный инженер. — Когда будет готова контактная сеть?
— На чем же я подвешу провода? Ведь вы не даете лесовоза, чтобы подвезти опоры, — пытается возразить представитель подрядной организации. Этот инженер, по-видимому, уже привык к неприятным разговорам на совещаниях, он сидит с обреченным видом; на лице его как бы написано: «Ну что же, ругайте меня, ругайте, так уж мне суждено…»
— Лесовоз сегодня дадим. А что с тяговой подстанцией?
— Моя лаборантка три дня болела, некому было сделать анализ трансформаторного масла.
Яшин молча в упор смотрит на электрического подрядчика. Тот смущенно опускает глаза и принимается чертить на бумаге прямоугольник, а затем тщательно ретушировать его.
— Да от вас не только лаборантка заболеет, а и трансформаторное масло скиснет, — с убийственным сарказмом изрекает Яшин.
Затем наступает очередь знаменитых труб. Трубы эти были дежурным блюдом на каждой планерке, оперативке и любом другом совещании, как бы оно ни называлось. По трубам шла вода в гидромониторы, по ним шла размытая водой земля — пульпа. Трубы извивались по всему карьеру, путались под ногами и часто мешали работе экскаваторов. К тому же они принадлежали подрядчикам — гидромеханизаторам, а ведь с давних пор известно, что на стройке между заказчиками и подрядчиками существуют отношения, часто встречающиеся между людьми: друг без друга жить не могут, но постоянно ссорятся.
— Когда же вы уберете из котлована трубы, чтобы мы могли добраться до железа? — раздраженно спрашивает Яшин гидромеханизатора. — Убирайте скорее свое хозяйство. Жили мы с вами без любви, разлука будет без печали.
«Нет, —думаю я, глядя на него, —ошибаешься, дорогой товарищ. Человеческая память — отличный фильтр, она хорошо процеживает прошлое, отбрасывая случайное, мелкое и сохраняя лишь самое главное. Все ваши распри забудутся, а то, что вы вместе сделали, останется. Встретитесь когда-нибудь — и как еще обрадуетесь, как растроганно будете хлопать друг друга по плечу и повторять: «А помнишь Лебеди?..»
…Вот они сидят здесь, за столом, — все, кто был на той предпусковой оперативке: Яшин с висками, ставшими еще белее прежнего, гидромеханизаторы, с которыми он постоянно воевал, начальники участков, геологи. И за их грубоватыми шутками угадывается та крепкая мужская дружба, какой связывает людей общее большое дело.
Когда наша импровизированная вечеринка закончилась и мы вышли на улицу, моим попутчиком оказался гидрогеолог Леонтьев. Я часто видел его в управлении и в карьере, но поговорить нам не довелось ни разу. Это был человек лет под пятьдесят, с маленькими, невыразительными глазами, нешироким лбом, роста не высокого и не низкого — словом, внешне ничем не примечательный. На работе он сидел в самом даль нем углу комнаты, наполовину загороженном шкафом, на котором висело его пальто или пиджак, и вечно чертил что-то или бряцал арифмометром. По карьеру ходил обычно один, а когда мне приходилось видеть его еще с кем-нибудь, то слышен был главным образом голос его собеседника.
Мы подошли к гостинице. Идти в жарко натопленный номер не хотелось, и я предложил Леонтьеву:
— Может быть, погуляем по саду?
— Пойдемте погуляем, — согласился он.
Мы обогнули бывший барский дом и вошли в сад. Длинная аллея вела к обрыву, с него открывался широкий вид на окрестные деревни, шахты и обогатительные фабрики Коробковского рудника. Мы постояли у обрыва, помолчали.
— Поглядел бы сейчас Коробков на свою прежнюю землю… — сказал я.
— «Лошадиный барин»? — улыбнулся Леонтьев.
— Вы тоже слышали о нем?
— Слышал. Но я вспомнил сейчас не о нем. Я подумал об одном человеке, с которым познакомился здесь в сорок третьем году. Тот бы, наверно, еще больше удивился.
— В сорок третьем здесь, кажется, были немцы?
— Да. Я как раз воевал в этих местах и познакомился тогда с тем человеком. С правопреемником Коробкова, как он себя называл. Фамилия его была Штейн.
— Штейн? — переспросил я. — Впрочем, наверное, это однофамилец того…
— Нет, не однофамилец, — перебил меня Леонтьев.
— Неужели тот самый Штейн, к которому в восемнадцатом году попали материалы Лейста?
— Не тот самый, но… В общем, вот как это было. Я служил в штабе переводчиком. Когда мы сюда вошли, вызвали меня в штаб и говорят: «Познакомьтесь — владелец Курской магнитной аномалии». Смотрю, сидит самый обыкновенный немец в офицерской форме, в очках. Во время допроса выяснилось, что он, собственно, не строевой офицер, а только прикомандирован к армии в качестве представителя концерна «Герман Геринг». В Губкин его прислали определить возможность добычи здесь железной руды, в которой тогда немцы остро нуждались. И он с пресерьезным видом прибавил, что для этой миссии избрали именно его как владельца здешних рудоносных земель. Ну, сами понимаете, в сорок третьем было не до анекдотов; глупый немец быстро надоел начальнику разведотдела, и тот приказал отправить пленного в тыл.
Я просмотрел найденные у него бумаги и обнаружил еще один курьез: отправляясь в свой вояж, немец аккуратнейшим образом захватил документы, подтверждающие его «права». Еще в двадцать втором году его папаша, тот самый Штейн, о котором вы знаете, стал «скупать земли» у курских помещиков-эмигрантов. «Купил» он и коробковскую землю — за гроши, конечно.
— А немцы, будучи здесь, пытались восстановить шахту?
— Нет. Я спросил этого «владельца Курской аномалии»: «Почему вы не начали разрабатывать рудник?»
— Что же он ответил?
— О, — говорит, — дас ист ганц унмёглих — это совершенно невозможно. Здешние месторождения настолько обводнены, что практически недоступны. Я точно помню его слова: «Дер вассердрахе бевахт дизе шэтце» — «Водяной дракон сторожит эти сокровища» — так высокопарно он выразился.
— А сегодня началась добыча руды!
— Да, началась. Но все-таки немец был отчасти прав. Месторождение и впрямь сильно обводнено. Ведь чтобы добраться до железа, пришлось воды убрать вдвое больше, чем земли. Так что, говоря высоким штилем, водяной дракон действительно сторожит руду. Но немец считал, что драконы сильнее людей, — и в этом он ошибался. Мы-то с вами знаем, что человек сильнее. Дракона заставили работать и землекопом и грузчиком: та самая вода, которую выкачивали из грунта, шла в гидромониторы и размывала грунт, а потом уносила его в реку…
Он покосился на меня:
— Небось думаете: «Эка, расхвастался гидрогеолог!» Нет, с водой хлопот будет еще немало. Это наш главный враг. Наверно, вы слышали, как на прошлой неделе в подземный осушительный туннель прорвалась вода и люди, стоя по пояс в ней, сутки напролет закрывали пробоину?
— Крепкий это орешек, здешняя руда…
— Еще бы не крепкий! Но знаете… По-моему, в этом проявляется какой-то универсальный закон. Чем ценнее что-нибудь, чем больше оно обещает, тем его труднее взять. Нет, очевидно, на земле вещей, имеющих большую ценность и в то же время легко доступных.
— Однако существуют же месторождения менее обводненные.
— Существуют. Зато они беднее. Или там другие трудности — отдаленность, суровый климат, еще что-нибудь. А с подземной водой мы справимся. Подземная вода!.. —задумчиво повторил Леонтьев. —Был бы я поэтом, ей-богу, написал бы о ней поэму. О том, как в вечном мраке, среди косной, мертвой материи она одна представляет жизнь. Как она приходит туда сверху, из другого мира, где свет и жизнь, как движется, борется, проникает повсюду — ив конце концов побеждает все. Кроме человека, разумеется. В сущности, по своей природе она союзник жизни и рано или поздно станет нашим союзником.
С удивлением слушал я Леонтьева. Куда девался тот будничный, незаметный человек, которого я считал скучным! Даже голос у него переменился — стал звонким и лицо одушевилось. «Как порою глубоко запрятан в человеке его настоящий образ, — подумал я. — Ведь открылся-то он передо мной случайно, только потому, что заговорил о любимом деле…»
Перед отъездом из Губкина я еще раз побывал в карьере. Теперь здесь было тихо, лишь слышалось гудение работавших экскаваторов. Людей почти совсем не было видно. Еще несколько месяцев назад ушли гидромониторщики. Теперь вместе со своими кораблями ушли и экипажи земснарядов.
Есть у Гайдна симфония, названная им «Прощальной». Один за другим заканчивают оркестранты свои партии, встают из-за пюпитров и уходят, пока наконец не останется последний скрипач, доигрывающий последние такты.
Вот эту симфонию и напомнил мне тогда карьер. Один за другим уходили отсюда отряды его строителей, и к той радости победы, которую я видел вчера, когда люди восторженно кричали и подбрасывали в воздух шапки, не могла не примешиваться капля печали. Ведь как-никак для многих переворачивалась целая страница жизни…
Но у открытчиков было еще много дел в этом районе: вторая очередь карьера, потом другой карьер в Южных Лебедях, потом третий, на соседнем, Стойленском месторождении.
Пока я ходил по ярусам-уступам, стемнело. По всему амфитеатру вспыхнули прожекторы. Внизу, где вчера был взрыв, фары экскаваторов бросили на глыбы руды широкие слепящие лучи, в которых сразу же зароились мириады серых пылинок.
Экскаваторы черпали руду — начались рабочие будни.