Курске я остановился в гостинице и стал приводить в порядок свои записи. Мой номер помещался над рестораном.
В ресторане играл оркестр, которому нельзя было отказать в трудолюбии: он работал почти без отдыха до глубокой ночи и возбуждал звуковые волны такой мощи, что стекла в окнах тихонько позвякивали, а посуда в шкафу дребезжала. Любимым номером дирижера были «Ландыши»: их исполняли от двенадцати до четырнадцати раз в день.
Положение осложнилось еще одним обстоятельством. Пока я ездил по предприятиям и стройкам, мои записи вели себя смирно. Но теперь, когда я раскрыл их и положил перед собой, они взбунтовались. Казалось, они вдруг превратились в людей и, выскочив из блокнота, разноликой толпой окружили меня.
Что за удивительное зрелище представляла эта толпа! Тут был и почтенный академик Иноходцев в туго накрахмаленном жабо, с золотой табакеркой и гусиным пером в руках; и профессор Лейст в сюртуке и в очках с выпуклыми стеклами; и многие, многие другие ученые, геологи, геофизики, занимавшиеся Курской аномалией.
Все эти люди яростно спорили, снова и снова повторяли свои доводы, жестикулировали, хватали друг друга за пуговицы, иногда даже стучали кулаками по столу. При этом их нисколько не смущало, что между некоторыми из них лежала пропасть в сто—полтораста лет.
Прислушавшись, я разобрал слова, повторявшиеся чаще других: «Кто был прав?»
— Пустой спор, — сказал я им. — Руда уже найдена, зачем же спорить о прошлом?
— Э, нет! — хором закричали они. — Руда найдена, это верно. Но ведь все, что до сих пор открыто, даже самые богатые в мире месторождения Яковлева и Гостищева, — только небольшая часть запасов КМА. А где остальное? Где его искать, кому из нас верить? Кто из нас был прав, кто ошибался?
— Ну что ж, давайте разберемся, — согласился я. — Мне кажется, что хотя одни из вас были дальше от истины, а другие ближе подошли к ней, но в одном почти все вы ошибались. Говорю это не потому, что знаю больше, чем вы. Напротив, я знаю меньше: я не геолог. Но вы сами столько рассказали мне о своих исканиях, теориях и гипотезах, что я беру на себя смелость заявить это. И вам надо честно признать свою ошибку.
Впрочем, настоящий ученый и не стыдится ошибок, он умеет извлекать из них пользу. Пастер утверждал, что его неудачи дали ему больше опыта, чем его успехи. Иногда ошибки бывают даже объективно плодотворными. Если бы итальянский астроном пятнадцатого века Тосканелли не ошибся, преуменьшив в своих расчетах длину западного пути в Индию, Колумб не отправился бы в свое плавание. Если бы французский физик Беккерель не ошибся, предположив, что при свечении солей урана возникают рентгеновские лучи, то, вероятно, не была бы — по крайней мере тогда, в 1896 году, — открыта радиоактивность.
И вы тоже ошибались. Целые поколения геологов ошибались в своих представлениях о КМА. Ошибка прожила почти сто семьдесят лет — с того времени, как впервые была упомянута Курская аномалия, до 1953 года. Память о ней заслуживает увековечения. Я даже воздвиг бы монумент и на нем написал эпитафию:
Здесь покоится прах
Ошибки 1785—1953
Спи мирно, мы не забудем тебя.
Монумент следовало бы установить у скважины номер пять в деревне Яковлево, где в мае 1953 года была открыта руда. Почему именно там? Потому что как раз там ошибка скончалась и была похоронена. В Яковлеве магнитной аномалии фактически нет. Да, магнитное поле там почти нормально. Всего в нескольких километрах, в Непхаеве — «третий геомагнитный полюс», — магнитная стрелка указывает на землю, но руды нет. А в Яковлеве, где нет аномалии, — богатейшие залежи. Чуть ли не двести лет вы искали руду там, где магнитная аномалия особенно велика. Не удивительно, что вам удалось найти только сравнительно небольшие месторождения. Вот какую грандиозную мистификацию устроила природа!
Как же советские ученые и геологи все-таки разгадали эту мистификацию?
От объяснений со своими героями я устал, надо было сделать перерыв. К тому же хотелось есть. Преодолев малодушный страх, я спустился в ресторан. К счастью, эстрада была пуста: оркестр ушел обедать.
В зале меня окликнули. Я обернулся и увидел за одним из столиков Леселидзе. Он сидел вдвоем с кем-то.
— Давно вы из Железногорска? — спросил я, подойдя.
— Сегодня утром. Там опять подморозило. Познакомьтесь: мой товарищ по университету, Тарасевич. Садитесь с нами. Я уже закончил свои дела, теперь в Москву. Едемте вместе.
— Нет, мне еще надо кое-где побывать. В частности, в Обояни, в геофизической партии. Хочу посмотреть разведку в поле.
— Вот вам геофизическая партия, — Леселидзе указал на своего приятеля. — Он как раз оттуда. Окончил математический, а стал геофизиком.
— Разведку вы сейчас не увидите, — сказал Тарасевич. — Полевой сезон окончен, все отряды вернулись на базу. Надо было о нас раньше вспомнить.
— Учтите, геофизики —народ обидчивый, — заметил Леселидзе. — Им вечно мерещится, что их недооценивают, меж тем как они и только они совершают величайшие открытия.
— Сандро, постарайся не говорить глупостей. Ты сам прекрасно знаешь, что без геофизики здесь не нашли бы железа.
— А все-таки Яковлево открыли не вы, — поддразнил его Леселидзе.
— По-твоему, если бы пятую буровую заложили в другом месте, то ничего бы и не было?
— А ты как считаешь?
— Мне не надо считать, я знаю. Необходимость пробивает себе дорогу с помощью случайности — так, кажется, говорил Плеханов? Именно это и произошло в Яковлеве. Если бы пятую буровую заложили в другом месте, то, может быть, годом позже, но все равно руда была бы открыта.
— Интересно, как бы это произошло?
— Да очень просто. Мы еще раньше обнаружили в районе Яковлева «сейсмику ямы»: сейсмические волны поглощались сильнее, словно уходили в яму. Мы заподозрили, что здесь — рыхлая железная руда, и тогда, по нашему предложению, в Яковлеве наметили пройти ряд скважин. Так что все равно руда от нас не ушла бы, не беспокойся.
— Лейст, — вмешался я в разговор, — тоже вел геофизическую разведку. И все-таки ничего не нашел.
Тарасевич от души расхохотался.
— Ну, вам, конечно, простительно: вы не специалист. Но ведь геофизическая разведка родилась только в советское время! Лейст просто вел магнитную съемку. Да и как он ее мог вести! Каждое наблюдение у него длилось несколько часов. Мы тратим на это полминуты. За двадцать пять лет он сделал всего что-то около четырех тысяч наблюдений, а одна наша партия за десять лет сделала миллион. К тому же мы ведем еще и вариометрическую разведку, и гравиметрическую, и сейсмическую. Двести пятьдесят тысяч одних сейсмических наблюдений! Станция устанавливает сразу двадцать шесть приборов и за один раз прочесывает полосу шириной в полкилометра. Приборы стоят через каждые тридцать метров — знаете, как волков окружают. Попробуй вырвись!
— Ты ешь, ешь, — сказал Леселидзе. — У тебя шницель стынет. И потом, математику неприлична страстность, а тем паче какие-то охотничьи сравнения. Ты должен парить в ледяной, стерильно чистой сфере абстракций. Впрочем, я и забыл — ты ведь изменил математике.
— Ничего подобного. Я взял ее с собой, памятуя надпись на фронтоне платоновской Академии.
— Какая там была надпись? — заинтересовался я.
— «Вход нематематикам воспрещен», — торжественно процитировал Тарасевич.
— Вот вам еще один представитель модного направления умов, — сказал Леселидзе.
— Нет, я шучу, конечно. Платон был не совсем прав. Есть науки, не претендующие на точность, она им даже противопоказана. Но геология должна стремиться стать точной наукой. И мы, математики и физики в геологии, помогаем ей в этом.
— Математики в геологии, — улыбаясь, повторил Леселидзе. — Это звучит совсем как «мещанин во дворянстве».
— Не важно, как звучит. Смотрите. — Тарасевич взял обеденную карточку и на обороте ее начертил фигуру, похожую на веретено. — Так выглядит в плане территория Курской магнитной аномалии. Тянется она на шестьсот километров с северо-запада на юго-восток, через всю Центральную Россию. Общая площадь — до ста двадцати тысяч квадратных километров.
— «До» — хороша точность! — съязвил Леселидзе.
— Погоди. Представьте, что было бы без геофизических методов разведки. Бурить скважины вслепую? Для того чтобы в богатую руду вошла хотя бы одна, по теории вероятностей нужно было бы пробурить тридцать тысяч скважин. — Он поставил на фигуре ряд точек. — Не забывайте при этом, что пять глубоких скважин стоят примерно столько же, во сколько обходится строительство районной больницы. Ну хорошо. Допустим, одна скважина наконец вошла в руду. — Он поставил жирную точку. — Но куда от нее идти дальше? А мы, произведя различными физическими методами миллионы наблюдений, можем сказать геологам: вот где вероятнее всего лежит руда, здесь закладывайте свои скважины.
— Они, наверно, и раньше не бурили где попало, — заметил я.
— Конечно. Иначе вообще не было бы никакой разведочной геологии. Но температуру у больного можно определить, приложив руку к его лбу, а можно поставить ему термометр. Первый метод будет неточным, и больной может преспокойно протянуть ноги. Преимущество второго очевидно. Вот мы и вооружаем геологию точными методами.
К сожалению, нам пришлось прервать разговор: в этот момент раздались звуки настраиваемых инструментов. Оркестр, подкрепившись, собирался возобновить свою деятельность. На эстраду поднялась атлетического сложения девица в платье с треном и приложила ко рту картонный рупор. В глазах дирижера мелькнул зловещий огонек. Все было ясно. Мы обменялись взглядами и поняли друг друга.
— Давайте расплачиваться, — трусливо озираясь, сказал Леселидзе.
Через минуту мы бежали под торжествующий клич упитанной девицы: «Ландыши!»
— Ну, мы с Тарасевичем отправимся на вокзал, — сказал Леселидзе, выйдя из ресторана. — А вы, значит, остаетесь?
— Я тоже сегодня уеду, но еще не в Москву, а в Воронеж. К профессору Дубянскому.
— К Дубянскому? Да, конечно, без него вам не обойтись.
— А вы разве его знаете?
— Еще бы! Кто имеет хотя бы малейшее отношение к Курской аномалии, не может его не знать. Прощайте.
— До свидания, — ответил я.
«Какая судьба!» — думал я, выходя из домика гидрогеологической станции, где работал профессор Дубянский. Домик стоял в саду сельскохозяйственного института, деревья так тесно обступили его, что когда я обернулся, чтобы посмотреть еще раз на окно кабинета Дубянского, то уже не смог его найти.
Удивительная судьба — словно нарочно, поставила она рядом две человеческие жизни. Мало того, что Дубянский и Лейст были людьми одной и той же науки. Мало того, что Дубянский и Лейст связали свою жизнь с одной и той же проблемой. Они, как выяснилось, даже окончили, правда в разное время, один и тот же, Дерптский университет…
В Воронеж я приехал утром. Уже с рассвета тень от вагона бежала по широкой, изрытой оврагами степи. Овраги с их крутыми, голыми склонами сходились, расходились и ветвились, избороздив морщинами лицо этого края. После пастельных, уютных курских лесов, полей и пологих холмов здесь все казалось суше, резче, даже самый воздух прозрачнее. Деревни жались к воде — к балкам, к рекам. Понятно было, почему в Воронеже существует специальная гидрогеологическая станция, занимающаяся вопросами водоснабжения черноземного центра, — ею много лет руководил профессор Александр Андреевич Дубянский. «Но какое отношение, — спрашивал я себя, — имеет эта тематика к Курской аномалии?»
Между тем более четверти века назад, в 1934 году, именно Дубянский опубликовал в воронежском журнале «Социалистическое строительство ЦЧО» статью под сугубо специальным заголовком: «Основной массив высокосортных руд КМА должен залегать в юго-западной части Воронежского горста».
Тогда считалось очевидным, что руду КМА следует искать там, где магнитная аномалия сильнее, то есть в северной части района; там и велись основные разведки. И вот мало известный в ту пору ученый, работающий вдали от крупных научных центров, выступает с категорическим утверждением, что железо надо искать совсем в другом месте — на юго-западе. В своей статье он указывает, в каких именно точках следует пробурить разведочные скважины, и красной тушью отмечает на карте эти точки.
Спустя почти двадцать лет заложенная на уголь скважина у деревни Яковлево, как раз в одном из пунктов, рекомендованных Дубянским, вскрывает высокосортную железную руду; многомиллиардные запасы ее обнаруживаются в этом районе. Прогноз Дубянского оправдывается вплоть до деталей: в своей статье он, в частности, указывал, на какой глубине должна лежать руда, — и это тоже подтвердилось. В 1959 году за участие в открытии и разведке богатых железорудных месторождений Белгородского района Курской магнитной аномалии Александру Андреевичу Дубянскому была присуждена Ленинская премия.
Далеко не всегда теоретическое предвидение ученого впоследствии оправдывается. Примеры же подобного рода, когда умозрительные представления подтверждаются столь блистательно, в истории науки крайне редки. Так случилось, когда Леверье при помощи расчетов установил существование планеты Нептун, которую потом обнаружил Галле. Так было, когда Менделеев указал в своей периодической системе место и предсказал химические свойства неизвестного в ту пору элемента галлия, найденного затем Ленок де Буабодраном. При всем различии масштабов и характера этих открытий они тем не менее принципиально схожи.
Дубянский и тогда, в 1934 году, как и позже, был не геологом-разведчиком, а профессором Воронежского сельскохозяйственного института и директором гидрогеологической станции. Что же помогло ему увидеть больше, чем увидели многие геологи-разведчики, работавшие на КМА?
И я вновь возвращаюсь мыслями к моей встрече с Дубянским.
Большая комната. Образцы пород, камни различных цветов, форм и размеров. Каменные диски и столбики лежат на столе, шкафах, колонками выстроились на полках. Посетителю может показаться, что он попал в библиотеку какого-то древнего народа, запечатлевшего свои письмена на камне.
Профессор сидит в кресле перед столом. Это полный, пожалуй даже тучный человек. Что поделаешь — возраст: Александр Андреевич далеко не молод, ему исполнилось восемьдесят лет. Но выглядит он много моложе: оживлен, шутит, весело смеется; когда же для иллюстрации своей мысли ему нужно достать образец породы, он легко поднимается и быстрой походкой пересекает комнату.
— Очень важно, — говорит Дубянский, — если ученый долго работает на одной площади, притом работает комплексно.
Профессор избегает эмоциональных выражений, язык его суховат. Но это не мешает понять, что определило его успех. Слушая его, особенно ясно понимаешь: глухие перегородки между «темами», как и между науками, существуют лишь для педантов, для филистеров от науки, главное для ученого — широта мысли. И еще думаешь: как необходимо, чтобы ученый любил людей, для которых работает, стремился принести им возможно больше реальной пользы!
Узкий утилитаризм? Но в том-то и дело, что именно тесная связь с практикой, с жизнью оплодотворила творческую мысль Дубянского, подняла ее до широких теоретических обобщений.
А получилось это так.
Сначала все было как у Лейста. Дубянский учился лет на двадцать позже, но в Дерпте мало что изменилось за те годы. Тихий, зеленый городок, старинное здание университета с часами на фронтоне, по которым медлительно текла вся городская жизнь. Однокурсники Лейста сделались солидными буржуа, а немецким буршам подражали уже их сынки. Все те же корпорации, дуэли, попойки с жженкой.
Бывшему семинаристу Дубянскому из далекого русского захолустья Богучара, конечно, не до дуэлей: надо не только учиться, но и зарабатывать на жизнь.
Он заканчивает курс, остается при университете, сотрудничает в Институте геологических наук в Петербурге, а в 1914 году приезжает в Воронеж и начинает работать здесь геологом по водоснабжению. Конечно, занимаясь подземными водами, он не мог не видеть полезных ископаемых края — ведь он был геологом. Однако нетрудно представить себе, что ждало его. Тщетно обивал бы он, подобно Лейсту, пороги земства, уговаривая ленивых и тупых помещиков. Разумеется, ничего бы из этого не вышло, как не вышло у Лейста. И прожил бы он свой век, испытывая постоянное чувство бессилия и горечи.
Революция перечеркнула этот вариант его жизни и написала другой.
Когда читаешь перечень опубликованных работ Дубянского, список тем и проблем, которыми он занимался, то сразу видишь, как тесно переплелась его научная деятельность с жизнью и борьбой народа.
Двадцатые годы. В Воронеже проходит конференция, посвященная будущему Центрально-Черноземной области. Дубянский предлагает начать изучение полезных ископаемых в области. В зале слышатся иронические реплики: «У нас одно ископаемое — картошка!»
В самом деле, с давних пор считалось, что Воронежская, Тамбовская, Курская и Орловская области, как, впрочем, и вся Центральная Россия, бедны естественными ресурсами, что полезных ископаемых в них нет. Но Дубянский был твердо уверен: бедна не земля этого края, а бедны лишь наши познания о ней. И он добивается организации геологоразведочного управления, в котором начинает деятельно сотрудничать.
Начало первой пятилетки. Цемент — вот что теперь нужно стране, приступающей к огромному строительству. Дубянский принимается искать сырье для цементной промышленности. Возле станции Подгорной он находит мергели. В Подгорной строится крупный цементный завод.
Тридцатые годы, коллективизация. Новым колхозам нужна вода. Как раньше решался в деревенской практике этот вопрос? Договаривались с подрядчиком, тот бурил скважину. Нашли воду — хорошо, нет воды — ничего не поделаешь, деньги пропали. Дубянский создает гидрогеологическую станцию Центральной черноземной полосы. Сотни глубоких скважин, пробуренных по рекомендациям станции, дают воду колхозам, совхозам, районным центрам и городам.
Война. Помните, как долго в сводках Совинформбюро упоминался «район города Воронежа»? Когда захватчиков изгнали, город лежал в руинах, он был разрушен на девяносто пять процентов. Уже в 1943 году вслед за войсками Дубянский возвращается в свой город. Надо браться за восстановление Воронежа, нужны строительные материалы, топливо. Профессор, исколесив из конца в конец всю область, находит цемент, глину, песчаник, известняк, кварцевые пески для стекольного производства, бурый уголь.
И сейчас, как в годы первых пятилеток, как в военные и послевоенные годы, каждую весну, едва реки войдут в берега, едва установятся паромные переправы, восьмидесятилетний профессор усаживается в свой «газик» и отправляется в путь. За сорок с лишним лет он обошел в Воронежской и соседних с нею областях чуть ли не все овраги — эти естественные витрины полезных ископаемых. Говорят, иной раз сами местные жители спрашивают у него дорогу.
В Воронеже я видел карту. На ней обозначены предприятия, которых пока еще нет, они будут построены за семилетку. Называя их, то ц дело упоминали имя Дубянского. И прибавляли:
— Нет такого дела, о котором Дубянский сказал бы: «Это меня не касается». Его касается все.
И вот произошло то, что показалось бы Лейсту невероятным и что действительно было немыслимо даже вообразить в годы его одиноких, безрадостных скитаний по Курской губернии. Сыновья тех самых мужиков, которые угрожали ему расправой или с молчаливой враждебностью глядели на его «странные» занятия в поле, стали теперь друзьями и помощниками другого геолога.
Тысячи людей в городе, в районах, в колхозах знают Дубянского по имени-отчеству, гордятся им. Кого ни спросишь — шофера ли колхозного грузовика или председателя совнархоза, в ответ слышится: «Александр Андреевич? Так это же наш земляк, наш ученый».
Найдут ли какие-нибудь минералы — об этом тотчас же пишут, звонят Дубянскому. Расчищают ли русло реки, бурят ли скважину, закладывают ли карьер — Дубянскому шлют образцы пород.
— Я изучаю воду, — говорит Дубянский, — но изучаю вместе с породами, в которых она движется.
Каменные диски, сложенные в колонки, которые я видел в кабинете ученого, — это образцы пород из скважин, большей частью пробуренных на воду. Каждая такая колонка — как бы модель земной коры в одной точке на глубину до полукилометра.
Данные трех тысяч пробуренных скважин обработал и обобщил профессор Дубянский. Свой прогноз о рудах Курской аномалии он сделал, опираясь на этот громадный фактический материал.
Попробуем представить себе ход мыслей Дубянского.
Прежде всего: каково происхождение руд курской аномалии? Если бы перед наблюдателем, обозревающим сразу всю Русскую платформу, разверзлась земля, распались пласты осадочных пород, то взору его открылся бы мощный горный хребет, пересекающий платформу. Хребет — Воронежский горст — целиком сложен из железистых кварцитов. Не миллиарды — триллионы тонн кварцитов (собственно, тоже руды, только бедной) залегают в нем. Огромные массы железа, находящиеся в хребте, и тянут магнитную стрелку к себе, вызывая знаменитую аномалию.
Миллионы веков поверхность хребта, еще свободная от наносов, соприкасалась с атмосферой. И миллионы веков кварциты выветривались — кремнезем из них удалялся, оставалось железо. Природа сама обогащала кварциты, словно исподволь готовя подарок людям далекого будущего. Так образовались на хребте залежи богатых руд. Геологи называют их — можно подивиться образности некоторых специальных терминов! — «железными шляпами».
Однако далеко не везде железные шляпы венчают хребет. Для того чтобы они образовались, нужны были особо благоприятные условия. И в первую очередь время. Время, в течение которого кварциты оставались бы открытыми, соприкасаясь с атмосферой.
До десяти раз море то приходило сюда, то уходило. Отдельные части массива то опускались — тогда море хоронило их под собой, останавливая выветривание, то поднимались, становясь материком.
В конце концов, значит, решающим является вопрос: какая часть Воронежского горста дольше всего оставалась материком?
— Взгляните на этот образчик породы, — говорит Дубянский. — По остаткам организмов, сохранившимся в нем, можно определить, что это морские отложения каменноугольного возраста. Под ними других осадков нет — дальше долото встретило кристаллический фундамент. Следовательно, впервые море побывало здесь только в каменноугольный период, а раньше в течение длительного времени это был континент. В других местах скважины вскрывают под каменноугольными более древние, девонские отложения, следовательно, там уже и тогда было море.
Так Дубянский, исследовав за долгие годы множество образчиков пород из разных мест, определил границу древнего континента, находившегося в юго-западной части территории нынешней Курской аномалии. Именно там существовали особо благоприятные условия для превращения железистых кварцитов в богатую железную руду. Вывод ясен: на юго-запад, в глубь этого древнего материка!
Ход мыслей ученого выглядит предельно простым. Но за конечным выводом стоят годы и годы скрупулезного исследования пород, глубокое изучение смежных наук — геохимии, исторической геологии, палеоботаники, — труд поистине титанический…
Свой прогноз Дубянский детализировал, указав пункты, где следует пробурить разведочные скважины. Но — странное дело — пункты эти вовсе не совпадали с максимумами магнитной аномалии. Напротив, в них аномалия слабее или ее почти совсем нет. «Как же там может быть основной массив руд?» — недоумевали многие геологи. Ведь именно магнитная аномалия впервые указала здесь на руду; стало быть, где она сильнее, там и должно быть больше железной руды. Не так ли?
В том-то и дело, что не так. Прямолинейная логика в данном случае, как и во многих других, обнаружила свое бессилие.
Природа действительно приготовила людям неслыханно щедрый дар. Но она упрятала его под замок, и замок этот оказался с секретом.
А секрет заключался вот в чем. Когда кварциты, выветриваясь, превращались в богатую руду, железо, находившееся в них, в процессе того же выветривания химически изменялось и становилось немагнитным. Тянут к себе стрелку компаса главным образом железистые кварциты, а вовсе не богатая руда, лежащая на них в виде железных шляп. Поэтому-то попытки найти руду при помощи одной лишь магнитной разведки в районах наибольшей аномалии и оканчивались неудачей. Разумеется, это отнюдь не означает, что исследование магнитной аномалии было ненужным. Оно было необходимым, но недостаточным.
Не один Дубянский пришел к этим выводам. В частности, еще в 1926 году академик Архангельский рекомендовал вести поиски с помощью комплексного метода, сочетая магнитную разведку с измерением силы тяжести, которая в местах залегания руды увеличивается. Из его работ также можно было сделать вывод о том, что богатые руды находятся главным образом на юго-западе КМА. Но в то время, да и позже, с тогдашней техникой мы не смогли бы освоить эти залегающие глубоко месторождения. Поэтому разведки велись там, где геологические условия легче.
Истина постигалась шаг за шагом, к ней вели соединенные усилия ученых, геологов, геофизиков. Ее открытие было плодом многих условий: и целеустремленного внимания планового государства, и огромного размаха разведочных работ, и прогресса советской научной мысли, и совершенствования поисковой техники. Все наше общество, от членов правительства до колхозника, помогало исследователям Курской магнитной аномалии, направляло и поддерживало их.
Но в судьбе одного человека — Дубянского, — как часто бывает, характер исторической обстановки выступил особенно рельефно. То же самое можно сказать и о судьбе Лейста. Вот почему сходство и различие этих двух жизней показались мне исполненными глубокого символического смысла.