Дети постучали и, войдя в кабинет, зашептали друг другу:
— Теперь ты спроси, я вчера ножницы брал.
— А я сегодня приходила за верёвочкой.
— Дорогой папа, — тихо сказал Френсис, — мы принесли новых жуков. Может быть, вы найдёте интересным посмотреть на них. Потом ещё… позвольте нам взять молоток и гвозди.
— Они в ящике в углу. Вам не надо вставать, дорогой отец! Если вы разрешите, мы сами отыщем, — прозвенел серебристый голосок Энни.
Дарвин положил лупу и откинулся в кресле. Этого было вполне достаточно, чтобы дети подбежали обнять его и, конечно, получить все нужные им предметы. Ну, а попутно Френсис прихватил линейку: «Пригодится». Маленькая Генриетта не могла оторвать взгляда от чистых листков бумаги на столе: «Вот на этом она нарисовала бы домик с трубой. Из трубы идёт дым. Ещё дерево хорошо нарисовать»…
Отец протянул ей листок.
Дети убежали в сад. В раскрытое окно доносился их весёлый смех. Но не прошло и часа, как им очень понадобился пластырь, потому что они играли в доктора. Энни наотрез отказалась ещё раз беспокоить отца. После некоторого колебания Френсис вызвался сам.
— Нам нужен пластырь, — сказал он, перешагнув через порог.
— Возьми. Но не можете ли вы больше не ходить сюда, уж и так довольно мне мешали? — ответил отец, не поднимая головы.
Френсис вышел из комнаты с очень унылым видом. Вся компания сразу заметила перемену в лице брата.
— Он работает, а мы три раза ходили, — пояснил тот, откладывая пластырь в сторону. Удивительно, но этот зелёный комочек вдруг стал не нужен. В доктора не стали играть: показалось неинтересным.
…Все эти годы Чарлз Дарвин напряжённо работал. На другой же день по приезде из кругосветного путешествия он принялся за хлопоты: надо было обработать собранный им материал. В Шрусбери стояли огромные ящики с печатями всех стран. Это — гербарии, образцы горных пород, кости давно вымерших животных, чучела, банки с улитками и червями, жуки, бабочки… Каждый образец под своим номером. Теперь нужны были учёные — специалисты разных отраслей естественных наук, чтобы разобраться во всех этих сокровищах, классифицировать, дать научное определение.
И вот Дарвин ездит из Шрусбери в Лондон, Кембридж, уговаривает крупных учёных заняться его сокровищами. Он добивается от правительства тысячи фунтов стерлингов на издание книги о животных, увиденных им во время путешествия.
Общее описание путешествия и геологическую часть учёный оставил за собой и целыми днями разбирал и определял в лаборатории Кембриджского университета минералы и горные породы.
Покончив с этим, он переехал в Лондон и стал готовить к печати «Дневник путешествия», потом ряд геологических трудов.
Дарвин постоянно встречался с видными учёными, бывал в различных научных обществах.
В этот период в жизни Чарлза произошло ещё одно очень важное и радостное событие. Ещё в детстве Чарлз дружил с девочкой по имени Эмма Веджвуд. Она жила поблизости от Шрусбери. Дети выросли на глазах друг у друга. Когда Дарвин вернулся из путешествия и молодые люди встретились, они оба поняли, что их связывает нечто большее, чем просто дружеские чувства. Кроме очаровательной внешности, Эмма обладала ещё более важными достоинствами: добротой и спокойным ласковым характером. Чарлза радовало и то, что Эмма проявляла живой интерес к его научным делам.
Поженившись, молодые сначала поселились в Лондоне, но скоро шум и суета столичной жизни им наскучили, и они купили недалеко от Лондона имение в деревне Даун.
Всё было хорошо: в жене он нашёл верного, любящего друга, дети радовали, напечатанные им книги все хвалили. Одно подводило — здоровье. Как будто совсем недавно он мог спать под открытым небом, переносить голод и холод, терпеть жажду. Какие тяжести таскал на своих широких плечах! Теперь его часто охватывает слабость, какое-то общее недомогание; только неусыпные заботы Эммы помогают сохранять работоспособность…
…Он вышел в гостиную. У окна за небольшим письменным столиком миссис Дарвин правила корректуру его последней книги. Дверь их гостиной открывалась на веранду, где стояла лёгкая садовая мебель и жардиньерки с растениями.
«Опять неважно себя чувствует. Шаг тяжёлый», — подумала Эмма. Она отлично узнавала все оттенки в состоянии его здоровья по звуку шагов, по улыбке, которой он пытался скрыть от неё одышку и сердцебиение.
Дарвин прошёл в сад и остановился под окном одной из комнат. Это был условный знак; в ответ тотчас раздалось:
— Добрый день, дорогой Дарвин! — В окно выглянул его друг, ботаник Гукер, приехавший погостить в Даун.
Друзья сердечно поздоровались и пошли по посыпанной гравием дорожке на любимую хозяином «Песчаную площадку», засаженную деревьями. Их посадил сам хозяин.
С орешника прыгнули две белки прямо на плечо к Дарвину, и он заговорил с ними тихо и ласково. Гукер шёл рядом, искоса поглядывая на Дарвина.
— А знаете, Гукер, всё-таки это один вид, вчера я ошибся.
Гукер сразу понял, о чём говорил Дарвин. Последние годы он возился с классификацией усоногих раков, тех самых, что так досаждают в мореплавании, густо покрывая подводные части судов. Это всем известные морской жёлудь, морская уточка. Вчера Дарвин повёл Гукера к себе в кабинет и показал ему две баночки с усоногими раками: «Здесь у меня два вида». А сегодня он считает их за один!
— Да, дорогой мой друг, — продолжал Дарвин, — моя ошибка простила вследствие того, что я остановил внимание только на длине их конечностей. Она у них разная, я и решил, что это два вида. Нельзя классифицировать только по двум-трём мелким признакам. Один и тот же орган у особей одного вида очень изменчив.
Его собеседник молчал. Дарвин часто говорил с ним об этом. В самом деле, если поймать десяток жуков-бронзовок и сравнить их между собой, то будут видны различия между ними. Гукер — ботаник, и поэтому ему понятнее изменчивость листьев, цветков. «Попробуй-ка найти одинаковые листья на дубе», — думал он, смотря на дубовую рощу, окаймлявшую с одной стороны «Песчаную площадку». С другой стороны тянулась живая изгородь. А за ней — тихие долины и покрытые перелесками холмы.
— Вы правы, Дарвин, я пришёл к тем же выводам. — Дарвин посмотрел на Гукера с большим вниманием: очень важно, что именно он, Гукер, подтверждает мысли об изменчивости. Он такой знаток растений. Может быть, никто из смертных не видел их столько, сколько его друг, побывавший в Антарктике, Австралии, Новой Зеландии, Индии.
— Огромную роль играют условия, в которых живут организмы. Буки и дубы на Огненной Земле очень отличались от своих более северных собратьев.
Вдруг Дарвин залился добродушным смехом:
— Это я говорю спокойно о своих ошибках с усоногими только теперь, когда они распутаны.
— Вы помните, как писали мне: «…Я скрежетал зубами, проклиная виды, и спрашивал, за какие грехи я осуждён на такие муки», — рассмеялся и Гукер.
— Было, было отчего так написать. Подумайте, закончу описание нескольких видов и доволен. На другой день опять что-то душа болит… Начну проверять: получается один вид. Разорву рукопись, напишу снова. А ночью думаю, думаю, — нет это два. Вот так по нескольку раз. Ну, теперь я скоро покончу с бесконечными усоногими.
— Систематику всегда приходится испытывать большие трудности, определяя вид, потому что органы очень изменяются.
— Но это же чудесная школа, её необходимо пройти каждому натуралисту. Посмотрите, Гукер, — прервал себя Дарвин, — посмотрите, как налились яблоки!
Большая гусеница пяденицы ползла по ветке. Дарвин задумчиво разглядывал её. Он чуть шевельнул ветку. Гусеница, подняв головной конец тела, замерла и стала точь-в-точь, как сучок. И не заметишь её.
— Вот так на каждом шагу оказывается, что организмы как-то по — своему прилажены к условиям жизни, — проговорил он, обращаясь к самому себе.
Гукер кивнул в ответ. Он знал, что его друг уже много лет думает об этой загадке природы.
По аллее навстречу им шёл Френсис, которого мать послала сказать, что завтрак подан. Мальчик имел очень смущённый вид: замечание отца в связи с этим противным пластырем не давало ему покоя. Ни слова не говоря, Дарвин привлёк его к себе, посмотрел в глаза и похлопал по плечу. Лицо Френсиса залилось краской. К счастью, Гукер шёл немного впереди и ничего не заметил. Френсис стрелой побежал в дом.
— А кстати, о яблоках. Когда я был маленький, меня очень занимали у соседа в саду яблоки; были они лучше наших или нет, не помню. Я приладил прибор…
— Прибор? — удивлённо остановился Гукер.
— Вот именно! Пристроил к длинной палке горшок и, взобравшись на ограду, подводил горшок под фрукты, потряхивая ветку. Самые спелые, конечно, оказывались моей добычей.
Гукер всё ещё хохотал от всей души, когда они вошли в дом.
— О чём вы? — спросила миссис Дарвин.
— Да вот доктор рассказал мне, — начал Гукер, — забавную историю из своего…
— Путешествия, — поспешил добавить Дарвин, подмигнув Гукеру.
После завтрака Дарвин как всегда читал газету и отвечал на письма. С тех пор, как стали издаваться его книги, к нему приходило множество писем. Да и самому часто было нужно написать какому-либо учёному или просто любителю естественных наук, чтобы посоветоваться по тому или другому вопросу.
Гостям в доме Дарвинов предоставлялась полная свобода: каждый занимался, чем находил нужным. Вместе собирались только за столом и в гостиной, чтобы слушать чтение и прекрасную игру на фортепьяно хозяйки дома.
Сегодня продолжали чтение «Айвенго» Вальтер Скотта.
Дарвин, как обычно, сидел в широком удобном кресле у камина и слушал с огромным удовольствием. Приятный голос жены, её гладкий чистый лоб, обрамлённый спускавшимися локонами, мягкий взгляд, которым она иногда обводила присутствующих, опустив книгу на колени, её мелодичный смех — всё дышало какой-то особой гармонией, покоем, уютом. Да, он очень любил свою жену и дорожил её вниманием, заботой о себе и детях. На днях ему было очень плохо. В течение нескольких ночей Эмма почти не ложилась в постель, так и сидела в кресле, всё время готовая оказать ему помощь.
Перед обедом Дарвин опять работал у себя в кабинете. Потом прошёлся с Гукером по саду. Они говорили о вопросе, который теперь интересовал Дарвина больше всего:
— Животные и растения всегда изменяются. Можно ли найти детей, точно повторяющих своих родителей? Из поколения в поколение различия становятся заметнее и заметнее, они накапливаются. В конце концов потомки совершенно не похожи на предков. Мы говорим: это новый вид. Теперь я знаю, каким образом появляются новые виды. Я знаю ключ, каким открывается тайна происхождения новых видов на земле. Знаю, почему животные и растения приспособлены к своим условиям жизни. Но,
дорогой Гукер, надо сказать об этом ясно, убедительно для всех. Иначе только дело испортишь!
— Вы правы и неправы, Дарвин! Я помню ваш очерк об этом, который вы мне прислали лет шесть-семь тому назад. Кажется, в 1844 году, да? Он цел у вас? — Дарвин молча кивнул головой. — Вы правы, что надо сказать убедительно, следовательно, надо обосновать свой новый взгляд на вещи фактами… Но вы не правы, что…
— Надо ещё выносить этот взгляд в своём уме и сердце, чтобы изложить его просто и понятно, — горячо перебил Дарвин.
— И это верно. Тем не менее, вы не правы, оттягивая изложение ваших взглядов по вопросу о происхождении видов на долгие годы. Вы отлично рассказали о них в очерке, о котором я сейчас вспомнил. За эти годы вы собрали кучу фактов в пользу вашей теории, но вы ничего не на печатали о ней. Лайель правильно говорит, что кто-нибудь другой опередит вас!
— Другой напишет книгу о происхождении видов?
Об этом уже не раз заходила речь между Дарвином и его учёными друзьями — Гукером и Лайелем. Ну, что же, тем лучше: у него будет соратник. Разве имеет значение, кто первый? Никакого. Важно, чтобы наука двигалась вперёд. Оба некоторое время молчали. Потом Гукер осторожно спросил:
— А как ваша голубятня?
— Процветает, но нужно ещё и ещё повозиться с измерениями скелетов и подсчётом перьев. Надоедает!
«Вольно же вам», — подумал Гукер, но воздержался от этой реплики.
— Необходимо, необходимо, без этой возни ничего как следует не докажешь, — заметил Дарвин, как будто прочитав скрытую мысль друга.
К обеду приехал Лайель с женой, с которыми Чарлз и Эмма Дарвин очень подружились. За обедом было шумно и весело, но Дарвину стало хуже, и он ушёл отдохнуть наверх. Замедленный шаг по лестнице выдал внезапно охватившую его слабость. Дышалось трудно, и сильно билось сердце.
«Вот досада, — думает Дарвин. — Так приятно было бы посидеть с ними. Поговорили бы ещё… А тут эта дрожь в ногах. И тошнит. — Дарвин был совсем не тот, что когда-то лазал по горам и скалам в Чили. — Пожалуй, мне не поверили бы, что я поднимался на Кордильеры, если бы у меня не было вещественных доказательств, — усмехнулся он про себя. — Доказательства… Спешить? Нет, нужны доказательства и самые разнообразные, разносторонние».
Снизу донеслись звуки фортепьяно. Эмма играла Бетховена. Под музыку усталый мозг начинал успокаиваться. В висках больше не стучало, сердце билось ровнее.
— Что это за вещь? А какая прелесть! — по обыкновению Дарвин не узнал, какое произведение исполнялось, но ему всегда нравились одни и те же вещи.
Около одиннадцати часов всё в доме стихло. Не спал только сам хозяин Его изводила бессонница. Устав лежать без сна, он сел в постели, сжимая голову руками. Мысли неслись, одна сменяя другую: впечатления, разговоры, всё, чем занимался днём, — всё это сейчас, ночью, переживалось ещё острее. Он испытывает постоянное беспокойство и ночью сильнее, чем днём.
«Нужны именно факты и факты! — думает он. — Иначе легко уйти в область фантазии».