Угли в камине теплились, вспыхивая фиолетовыми огоньками. Калориферы, некогда обогревавшие кабинеты и апартаменты царского министра земледелия, несмотря на вторую декаду ноября, не гнали из подвалов тепла: были какие-то неполадки в системе. Что ж, так даже уютнее и напоминает костерок…
Только что кончился прием, и Вавилов разрешил секретарше уйти домой, тем более что весь институт почти опустел не по-обычному: была оживленная получка — к 10 годовщине Октябрьской революции удалось выхлопотать для младшего персонала — служителей химической лаборатории и дезинфекционной камеры, сельскохозяйственных рабочих — полумесячный оклад сверх основного. В Управлении делами Совнаркома СССР, ведению которого подлежал Институт прикладной ботаники и новых культур, пошли навстречу просьбе Вавилова.
Но вообще-то на душе было препротивно.
Сразу же по возвращении из Средиземноморья состоялась поездка в Берлин на V Международный генетический конгресс, где впервые на всемирной арене он доложил о предсказанных им мировых центрах сортовых богатств — о «пеклах творения» — и был восторженно принят и понят, а в октябре его вновь встречала итальянская ученая публика. На Всемирной агрономической конференции в Риме совершенно неожиданный интерес вызвал его доклад о так называемых географических посевах одинакового набора образцов из мировой коллекции, проводимых подолготно и поширотно в разных опорных пунктах нашей страны. Итальянцы заявили, что они тотчас же воспользуются его географическим методом, в том числе и на территориях своих заморских колоний, и с южным темпераментом вручили ему Большую золотую медаль. Во всяком случае, с того самого майского дня 1926 года, когда он отправился в Средиземноморье, вся жизнь была наполнена каким-то мистическим чувством везения. И в то же время так осточертело блуждать по свету и так он рвался к родным краям, на Исаакиевскую, в Детское… И вот, — как снег на голову: письмо Горбунова, по сути выговор.
Дело в том, что еще в конце августа заведующий отделом натурализации древесных культур Дмитрий Дмитриевич Арцыбашев отбыл в полуторамесячную командировку в Сухуми, не оставив себе заместителя. Это был, конечно, непорядок, и Николай Иванович издал приказ: на время командировки Дмитрия Дмитриевича исполняющим обязанности заведующего отделом назначить научного сотрудника отдела Э. Э. Керн, только что возвратившегося из заграничной поездки. Назначение Керна Арцыбашеву было угодно расценить как злонамеренную акцию, как чуть ли не устранение его от заведывания, тем более что в приказе по институту была допущена случайная описка — не «на время командировки», а «на время отпуска». Конечно, только амбициозный ум мог усмотреть в этом подвох. Арцыбашев пожаловался на «козни» директора Горбунову. И дело закрутилось, вышел инцидент.
Вавилов подошел к камину, подержал ладони над теплом углей. Оглянулся: окна Мариинского дворца горели золотом заката. А с востока над крышами домов наплывала тяжелая черная туча…
В «предвавильнике» (вслед за всеми он и сам про себя привык так называть эту предкабинетную комнату секретарей, где, впрочем, иной раз останавливались на ночлег приехавшие к нему и не нашедшие себе другого приюта люди) щелкнула дверь. По раздавшимся шагам понял, что это приглашенная на полшестого Екатерина Максимиллиановна Шаллерт — женщина-уникум, которая, помимо русского, стенографирует еще и на английском, французском и немецком: до института восемь лет работала с Леонидом Борисовичем Красиным, в том числе три года в Лондоне. Она устало поздоровалась, расположилась за своим небольшим столиком, включила лампу; сегодня ей уже досталось — стенографировала его лекцию в сельхозинституте, что обычно делала ее столь же уникальная сестра Надежда Максимиллиановна, заболевшая гриппом.
Сегодня ему не нужен был ни английский, ни французский, ни немецкий. Прохаживаясь слегка переваливающейся походкой, шепелявя от волнения, он продиктовал:
«Многоуважаемый Дмитрий Дмитриевич…»
Ко всем своим коллегам, сотрудникам, да и ко всем-всем, с кем ему доводилось работать в институте, на опытных станциях он обращался в письмах «дорогой» или «дорогая», и дальше следовало имя отчество. Очень редко он писал «коллега». Исключение из всех составлял Горбунов. К нему письма неизменно начинались почтительным: «глубокоуважаемый» — положение обязывало. Но чтобы так — «многоуважаемый» — это, пожалуй, впервые. Даже сам удивился: это походило на «милостивый государь». Да вот именно — «милостивый государь»…
«…Имея, может быть, не слишком длинный административный стаж, я все же… достаточно знаю этику и процедуру, и потому, конечно, назначать заведующего, помимо коллегии отдела, не считаю возможным, и все те слухи, которые могли дойти до Вас, никаких оснований не имеют. Весь вопрос не стоит выеденного яйца, и я считаю его исчерпанным. Вы вернулись и можете назначать заместителя из числа людей, конечно, компетентных для этого».
И подпись — нет, не «Ваш», как обычно, а «Уважающий Вас Н. Вавилов».
Однако, что говорить, сам инцидент, может быть, и не стоил выеденного яйца, но вся эта капризная историйка носила драматический характер и имела давние истоки. Еще во время его путешествия по Средиземью — в его отсутствие! — произошло событие, которое грозило серьезными катаклизмами. Прежде всего заместителем директора Института прикладной ботаники и новых культур был назначен Д. Д. Арцыбашев. То есть его, Вавилова, заместителем!..
10 декабря 1926 года прошла сессия совета Института прикладной ботаники и новых культур. Тогда он был в Италии и терзался тем, что ни Египет, ни Эфиопия ему недоступны. И не сразу написал Горбунову — уже после эфиопской одиссеи: «Об институтских делах знаю из сотен писем, которые получаю. По большей части отделов они идут неплохо. Мне надоело блуждать по вселенной… Но мир нам нужен. И та географическая дисперсия, которую проводит в настоящее время институт, есть дело,
которое история не осудит. Владение мировым материалом поставит институтскую работу на исключительную высоту. И я глубоко убежден, что взятый курс верен. В общей нашей структуре наметился ряд частичных дисгармоний, как понимаю из того, что до меня доходит. Д. Д. Арцыбашева своим заместителем считать не могу ни по научной, ни по другим частям. Пишу Вам прямо, ибо считаю это своим долгом. Мы очень разные люди с Д. Д. В большом конгломерате терпятся разные противоречия, но устойчивость сохранима только в том случае, если эти дисгармонии не затрагивают управления и руководства в его основах. Говорю еще так определенно, потому что знаю, что выражаю мнение большинства институтских работников… Издалека уже чувствую, что при первом прикосновении к этим делам дисгармонии дадут себя знать. И потому очень прошу Вас, Николай Петрович, принять это к сведению… Все наши помыслы направлены к созданию устойчивого гармоничного учреждения с практическими задачами, но глубоко научного. В последнем наша сила и смысл существования в союзе наряду с другими учреждениями… Привет всему Кремлю»…
Так он писал в мае 1927 года в дни своего путешествия вместе с Еленой Ивановной по Италии, хотя и знал, что кандидатуру Арцыбашева предложил в свое время как раз Горбунов…
Что же произошло на сессии совета института, на которой председательствовал сам Горбунов?.. Как явствует из протоколов заседаний, Вавилов был обвинен, и в чрезвычайно резкой форме, во множестве грехов. И в первую очередь в «академизме», в слабом руководстве, в отрыве от института, в том, что, собственно, все эти путешествия и сбор мировых коллекций преследуют сугубо личные корыстные интересы и нужны лишь для подкрепления его весьма сомнительных гипотез. Его корили в уходе в «чистую» теорию, в уклонении от практических задач, которые диктуются насущными потребностями. В том, что он игнорирует отдел интродукции вообще и глушит на корню его инициативы, связанные с поиском уникальных растений, и что ничтожно мало уделяет внимания техническим культурам…
Трудно было понять сразу, чего здесь больше: непонимания, предвзятости, сознательного искажения истины.
Академизм — какая неправда! Он прежде всего агроном. Все, что ни делал он, — работы по устойчивости растений к заболеваниям, классификация сортов культурных растений на основе закона гомологических рядов, сбор исходного материала генного фонда — для чего же все это, как не для селекционной работы, для скрещиваний и в конечном итоге для посева на наших полях лучших отборных сортов? С этой же целью и географические посевы. Да и сами теоретические обобщения — разве они не подчинены в полной мере практическим задачам, и разве они хоть сколько-нибудь отдают «наукой для науки», хотя и это не грех?.. А мукомольно-хлебопекарная лаборатория, в которой исследуются вкусовые и выпечные особенности зерна; химическая лаборатория, анализирующая зерно и другие культуры на белок и прочие компоненты; физиологическая — занимающаяся интимными процессами жизни различных земледельческих культур: влиянием на них продолжительности светового дня, засухи, мороза, холода, — все эти лаборатории, основанные в институте по его же, Вавилова, инициативе и работающие уже без малого пять лет, — это что, «чистая» теория, академизм? И какие нужны еще доказательства прикладного по сути направления научных исследований института и его личных?.. Что касается игнорирования технических культур, так и это самоочевидная ложь: две технические лаборатории только и делают, что занимаются изучением и рекомендациями масличных, прядильных, эфироносных. Ну, а сказать, что он-де пренебрегает отделом интродукции, его детищем, главным отделом института, действительно призванным обеспечить прямую связь собираемых по всей планете семян с опытными полями, — это уж вообще, как говорится, ни в какие ворота! Можно только сожалеть, что волею судеб заведующим отделом оказался Александр Карлович Коль, работу которого, мягко говоря, вряд ли можно назвать подвигом. Александр Карлович не очень-то любит заниматься черновой работой — регистрировать, систематизировать, классифицировать, хотя это и входит в его прямые обязанности. Зато Коль беспрестанно брюзжит, что экспедиции в заморские страны — никому не нужная экзотика: какой, мол, прок от такого обилия без конца идущих коллекций «про запас», когда они не находят непосредственного и немедленного применения в сельском хозяйстве?
В то же время А. К. Коль бомбардировал Наркомзем предложениями о вводе в сельскохозяйственное производство (и безотлагательно!) различных культур: люффы — для мочалок, особых роз — для парфюмерии, лебеды инков — для пополнения хлебного ресурса. Выбор этих культур не был основан буквально ни на чем: не проводились широкие эксперименты по их выращиванию в пределах Союза, не было подчас даже настоящего знания их свойств. Исключение составляли лишь те случаи, когда Коль выступал как откровенный плагиатор, либо когда предлагал то, что уже было внедрено… Подобные заявления поступали в Наркомзем буквально целыми простынями — абсолютно безответственные, посланные с единственной, надо думать, целью: выделиться, заявить о себе. Заявить любым способом!.. В подобной же роли выступал и Иван Давыдович Шиманович. Это он кричал на всех углах и на ученом совете, что директор-де пренебрегает огородными культурами и плодоводством. А ведь сам Шиманович, будучи заместителем заведующего отделом именно этих культур, не мог, конечно, не знать, как много тут было сделано: выведены новые сорта арбузов в «Отраде — Кубанской», собрана коллекция виноградных лоз — в Среднеазиатском отделении, широко идет селекция и по корнеплодам, и по крестоцветным… Здесь институт может предстать перед лицом самого сурового трибунала. Вот только с ягодными кустами пока плоховато, но и здесь года через два можно будет перейти от критики к одобрению.
Спор есть спор, критика есть критика. Да разве в этом дело: мотивы-то этих споров отнюдь не так уж простодушны. Хотя бы Арцыбашев… Немыслимо представить его в роли заместителя… Даже и в качестве заведующего отделом натурализации он ведет себя как «патрон» и при этом стремится во что бы то ни стало обособить себя от института.
Отношения с Арцыбашевым, очень сложные, начались без малого три года назад с болезненного, даже странного его к Вавилову письма. Специалист по сельскохозяйственным машинам, он тяготился этим и каким-то умоляющим и в то же время крайне самолюбивым тоном просил дать ему возможность заниматься субтропическими культурами, организацией Сухумского отделения и вообще вопросами натурализации.
«Ужасно теперь переживаю события последнего времени и делаю последнюю попытку заставить себя написать Вам и еще раз сказать, насколько люблю, и отношусь, и относился всю жизнь к той идее, которая воплотилась теперь в виде отдела натурализации. Эта-то любовь заставила меня делать много промахов. Понимаю, что появление машиноведа в роли натуралиста по общим законам совершенно неудобно… С такими людьми, как я, нужно действовать иначе, то есть или сразу отрезать, показать, что мы не сошлись, или дать возможность уйти с головой в новые мысли и начинания». И тут же просил щадить его самолюбие, обещая взаимно предельные уступки. И в то же время выставлял требование целиком отмежеваться от Московского отделения института, требовал полной самостоятельности. «С первого момента сообщаю, что никакого отношения к Московскому отделу иметь не буду…» Такое истеричное письмо!
Главнейшая черта Арцыбашева проглядывала, пожалуй, уже в этом письме: крайний эгоцентризм, индивидуализм, изломанное завистливое самолюбие… А ведь незаурядный и талантливый человек! И сделал за эти три года совсем не мало. Не без его хлопот открыта в Подмосковье Братцевская опытная станция натурализации древесных пород, собрана огромная коллекция — 8000 популяций ценнейших древесных семян для обновления пород лесных массивов, организованы посадки субтропических растений в Сухумском питомнике: камфорного лавра, агав для морских канатов (вчетверо превосходящих по прочности пеньковые), эвкалиптов, оздоровляющих болота. А в плане — каучуконосные и хинные культуры…
Но дело в том, что у этого человека на первом плане все же не работа, а честолюбивые помыслы.
Он приблизил к себе Коля и Шимановича, людей с большими претензиями, добился их зачисления в институт, и они стали его своеобразным «троянским конем». Пользуясь отсутствием директора, накаляли страсти, будоражили общественное мнение, и небезуспешно: удалось-таки повлиять на некоторых периферийных представителей, приехавших на прошлогоднюю зимнюю сессию ученого совета.
Сдерживая все накипавшую в нем боль, Николай Иванович вдруг с горькой иронией вспомнил свое двухгодичной давности письмо к Константину Ивановичу Пангало, своему однокашнику по Петровке, Письмо касалось как раз линии поведения Арцыбашева, отказывавшегося сотрудничать со всем Московским отделением, где работал Пангало, а это, естественно, вносило дезорганизацию… Такое утешительное вышло письмо! Он, Вавилов, дал в нем волю миротворческим интонациям: «На свете жить можно только выборочным порядком, не обращая на все внимания, «по-пушкински», предпочитая хорошее плохому».
Но сегодня у самого по-пушкински что-то не получалось…
Главное, можно ли отнять у Института прикладной ботаники и новых культур земной шар? Только, «стоя на глобусе», можно быть на высоте современной науки, а разве не это требуется от руководителя? И разве «вселенская позиция», сами дальние поездки мешают ему, Вавилову, быть в курсе дел института и руководить им?
Нужно только, чтобы был такой заместитель, как Писарев, его alter ego — агроном, селекционер, географ, в прошлом организатор сибирской опытной станции, директор детскосельского Центрального отделения ВИПБ и НК, прекрасный ученый, организатор, знающий душу института… Да и сам он, Вавилов, где бы ни был, хоть в дебрях Африки, шлет своим сотрудникам иной раз по 30—40 писем в день из любой части света. И сам получает их сотни!.. Лучше, что ли, сидеть у камина и греть ноги, дожидаясь перерыва или окончания рабочего дня?.. Сотни, тысячи нитей связывают его с коллегами. И какая разница, откуда тянутся эти нити? Были бы!
Из Афин — Мальцеву, под Воронеж, на Степную станцию (специалисту по злаковым сорнякам): «Добрался, дорогой Александр Иванович, до Олимпа и убедился, что царство Avena larbata идет до подножия его… На самом Акрополе… заросли Avena larbata. Проводник в Акрополе был даже возмущен, когда вместо рассматривания руин я стал собирать овсюги… Ваших поручений не забываю. Но ясно, как средиземноморское небо, что ничего особенного я Вам не доставлю по овсюгам, кроме географических фактов. Но овсюжную монографию писать надо не откладывая».
Бергу — из Бейрута: «Дорогой Лев Семенович. Очень буду рад Вашей поездке в Японию. Очень прошу Вас оттуда доставить главную сельскохозяйственную литературу, и ботаническую, и по культурным растениям, и коллекции хлебных злаков, бобовых, крестоцветных, льна, конопли, корнеплодов. Об этом пишу подробнее и Вам и В. Е. Писареву. Пытаюсь снабдить Вас необходимыми для сего средствами…»
И Писареву — из Дамаска, в эти же дни: «Л. С. Берг едет в Японию. Надо этот случай использовать и просить связать его нас с ней. Надо дать ему рублей 300 во что бы то ни стало… Очень прошу Вас это сделать. На Льва Семеновича я очень надеюсь. Просите привезти сельскохозяйственные карты японские».
Писареву — из Рима: «…Малую Азию, к сожалению, П. М. Жуковский не кончил. Надо иметь в виду и отправить его в апреле, не позже… Всем письма написал (до 30 штук), и теперь стало легче».
И через месяц без малого, тому же Писареву — вновь из Рима: «Юзепчуку я послал вчера 2000 рублей. Досадно. Ваша телеграмма пришла поздно. Но напишите ему наставление, что собирать. Я не успеваю писать».
Юзепчук тогда уже три месяца лазал по горам Мексики и Колумбии, собирая реликтовые растения земледельческих культур, и надо было его поддержать всеми силами, ему еще предстояли Перу, Боливия, Чили. Да, пришлось оторвать от своих экспедиционных денег… «Жуковского надо последний раз послать весной не позже 10.IV, прямо выслать в Малую Азию. Пусть возьмет помощника… Наберите ему 5000 рублей. Президиуму передать, что я считаю это совершенно необходимым, так как Малая Азия в детальном случае даст очень много… Особенно нужна южная часть, граница с Сирией. В нынешнем году обязательно надо покончить с Малой Азией. Выпроводите Жуковского даже в марте. Очень прошу Вас. Это для всех нас…»
И разве на берегах Тибра, среди вечнозеленых магнолий, ему не мерещился промерзший от двадцатиградусного мороза, покрытый шубой инея институт на Исаакиевской, где собирались его коллеги на зимние свои собрания, разве не болел он за них душою и не был попросту «рядом», когда писал Подъяпольскому, своему приятелю-гипнологу, в Саратов: «Дорогой Петр Павлович… Моего друга и ближайшего сотрудника профессора Петра Михайловича Жуковского Вам надо вылечить от заикания. Это необходимо сделать. У нас в институте это самый ценный работник, большого таланта и знаний — бывший директор Тифлисского ботанического сада… Все Ваши чары, все Ваше умение Вам надо двинуть, чтобы преодолеть. Если Вам удастся, причислим Вас к лику чудотворцев. Наше мнение скептиков, безбожников чего-нибудь стоит».
И Н. П. Горбунову; «Получил в Риме сотни писем из института. Работают неплохо. Немного чувствуется излишек административного пыла. А. Л. Каган при многих его достоинствах не всегда достаточно чуток. И по этой части нелишне Ваше отеческое внушение…».
И перед походом в Эфиопию, с парохода у берегов Сомали, — Мордвинкиной: «Дорогая Александра Ивановна… К моему возвращению приготовьте все материалы по овсяной работе. Немедленно ее кончим. Нужны дополнения по Болгарии, Закавказью. Все вставьте… На лето задание: Avena Iysanti, весь новый и старый материал (посев в Степи). Все сорные снова посеять, размножьте новые разновидности. Должна быть готова общедоступная брошюра «Овес» — безотлагательно и к ней сейте штандартные сорта земного шара».
И из Пиренеев — Писареву: «Дорогой В. Е. Надо немедленно выпроводить Марковича из Палестины. Я, наконец, поймал его, и по последнему письму он согласился со мной, что надо немедленно ехать в Индию. Но надо ему в Индию деньги. Как дело обстоит у Вас — не знаю. Но в интересах существа дела (на Индию у нас расчеты безнадежны) надо его теперь же отправить в Северную Индию. В октябре будет для полевых поздно».
И так далее, и тому подобное — бессчетно. И надо быть очень сердитым и недобросовестным, чтобы не видеть всего этого! Общение руководителя со своими сотрудниками в письменной форме — нонсенс, сверхбюрократический пассаж? Но ведь и из самого директорского кабинета, из дворца на Исаакиевской, приходится также сообщаться по почте с сотнею географических опытных пунктов и отделениями, разбросанными от Каракумской пустыни до Хибин, Великого Устюга и Владивостока, писать своим друзьям-коллегам, кочующим по свету. А в добрые зимние месяцы чего же не собраться в Помпейском зале дворца или отделе интродукции за разбором вновь поступивших культур, семян и плодов, а после с компанией ученых, продолжая интересный разговор, иной раз под полночь завалиться на его, вавиловскую, квартиру в Кирпичном переулке, пугая Елену Ивановну обилием гостей и лишними хлопотами…
Что же касается Арцыбашева, ему, члену ученого комитета бывшего министерства земледелия, человеку намного более старшему по возрасту и опыту и теперь еще остающемуся на высоких постах, может быть, чудится, что его обошли — какой-то парвеню Вавилов… Не без этого, как видно… не без этого…
С другой стороны, он, Вавилов, ведь от всего сердца писал два года назад Пангало, приславшему черновик своей брошюрки «Как создан и как работает Всесоюзный институт ботаники и новых культур»: «Произведение это во всяком случае неудобно для опубликования. Некоторые части его абсолютно для этого непригодны. Вот по существу: …история нашего учреждения есть история коллектива, а не история Роберта Эдуардовича Регеля и Вавилова. В том и сила, отдела, что он прежде всего коллектив. Обойти в биографии учреждения таких лиц, как Писарев, Говоров, Максимов, Броунов, Пашкевич, Кичунов, нельзя… Надо бы оттенить, хотя бы коротко, ряд отдельных работ. Возьмите картофель, работу по хлопку, которая идейно, как Вы знаете, связана с нами. Увязку с работами Жуковского, который перенес, в сущности, всю нашу работу в самое «пекло творений», на Кавказ… Работу отделения бобовых, которое из ничего стало владеть 8000 образцов и через год издаст том бобовых растений… Забыл такие точки, как, например, Мурманская, Северо-Двинская, Новгородская трущобы, куда еще не залетали воробьи и голуби и где благодаря завхозу И. Н. Осину каким-то чудом возникли постройки в 1922 и 1923 гг. Все это обойти нельзя-с… Самая главная ошибка, грубейшая в Вашей работе, что Вы не учли именно специфичности данного учреждения, построенного действительно на коллективизме. Мы не фабрика, но все же мы — большой конгломерат… Строим мы работу во всяком случае не для того, чтобы она распалась завтра, если сменится директор или уйдет в Лету. Я нисколько не сомневаюсь в том, что Центральная станция будет существовать превосходно, если на будущий год в горах Абиссинии и посадят на кол заведующего…».
На кол никого не посадили, но произошло нечто более неожиданное и драматическое: пошатнулось само здание, его потрясла дисгармония, которая могла стать непоправимой…
И, все еще глядя в окно, Вавилов стал диктовать заждавшейся и тревожно глядящей на него Екатерине Максимиллиановне:
«Н. П. Горбунову. 24 ноября 1927 г.
Глубокоуважаемый Николай Петрович.
Ряд событий, имевших место в 1927 году, частью во время моего отсутствия, частью же во время моего пребывания в Ленинграде, заставил меня сильно задуматься над целесообразностью моего пребывания на посту директора Института прикладной ботаники. В постановлениях сессии совета под Вашим председательством и, наконец, даже в Вашем последнем личном письме к работникам института указывается на недостаточное руководство институтом. Со стороны республик, в выступлениях их представителей, в просмотренных мной протоколах заседаний это выражается иногда в чрезвычайно резкой форме…
…По внутреннему глубокому убеждению я не могу считать обвинение в отсутствии руководства правильным. Я принадлежу к числу работников, которые знают наши оба учреждения с самого начала их основания (Отдел прикладной ботаники с 1908 года). …Самый большой плюс нашего объединенного учреждения, по моему убеждению, его исключительная научная спаянность в большей части работников. Это единственный, с моей точки зрения, огромный плюс, ради которого и я лично, и ряд моих коллег готовы уделять много времени организации. Эта спаянность позволила быстро и широко развить работу в области прикладной ботаники…»
Прохаживаясь и обтирая платком залысинки, он продолжал с нажимом и как будто убеждая лишь свою стенографистку, у которой лицо пошло пятнами, а сама она занемела в неестественной позе, стараясь ничем не выдать своего ужаса.
«Я никогда не стремился к административным достижениям и считаю себя больше на месте в лаборатории, на поле… в качестве научного руководителя… За мной имеется огромное число недоимок, чуть не 10 книг, которые мне нужно закончить в ближайшие годы; сводка географических опытов, экспедиций; обработка ряда важнейших культур. Это обстоятельство заставляет меня, по внутреннему убеждению, перенести внимание в первую очередь в эту сторону. Я готов остаться в скромной роли ученого специалиста, самое большое заведующим Отделом полевых культур, но вообще без всякой претензии на какое-либо заведование… В настоящее время в научной коллегии мы проводим внутреннее согласование планов, которому я придаю гораздо большее значение, чем экзекуциям в сессии, в Наркомземах и в других инстанциях. Эту работу мы закончим к 1 января, с которого я и прошу освободить меня от обязанностей директора института».
Николай Иванович приостановился, думая о заключительной фразе, и тут увидел, как странно и неестественно сидит его секретарь-стенографистка. Он понял: она попросту плачет, потихоньку выбирая слезы пальцами из уголков глаз.
— Екатерина Максимиллиановна, голубушка, что с вами?
— Ничего, Николай Иванович… Просто не укладывается в голове… И как же мы без вас?.. И никуда мы вас не отпустим. — Она жалко, сквозь слезы улыбалась. — Не думайте, что все так глухи и слепы. Я не выдам большой тайны, если скажу, что от группы руководящих товарищей института товарищу Горбунову написано соответствующее письмо в защиту… точнее, против наветов на вас… И не принимайте так близко к сердцу все это. — Она потеребила исписанные свои стенографические листочки.
— Вот как? Мне, конечно, приятна поддержка коллег… Но поймите, Екатерина Максимиллиановна… Впрочем, я все сказал… А кроме того, я в самом деле не в силах тянуть дальше административную лямку — сразу двух институтов с тысячью двумястами сотрудников…
Екатерина Максимиллиановна только прикрыла глаза и, вздохнув, написала последнюю фразу, непреклонно продиктованную Вавиловым: «Доведя заранее до Вашего сведения о моем решении, прошу принять соответствующие меры… В заключение также считаю своим долгом выразить Вам совершенно искренне благодарность за то внимание, которое Вы уделяете институту. Ваш Н. Вавилов».
Он вышел на площадь. Мутнели в снежной замети граненые цоколи фонарей, слабо освещая хлыщеватую фигуру императора с плюмажем на каске, гарцевавшего на коне в окружении коленопреклоненных царедворце» и согбенно покорных «представителей народа», простирающих к нему длани. Из «Англетера» вываливалась веселая публика; рассаживались на извозчичьи саночки, запахивались медвежьей полой. И саночки уносились с криком «пошел» и поскрипывали по хрусткой пороше.
Было чувство облегчения, опустошенности, и словно бы лихорадило. Подходя к дому, он поправил шляпу, застегнул пуговицы пальто, подобрался весь внутренне и даже немножко вскинул голову. Надо войти с шуткой, легко — Ленушка ничего не должна заподозрить и вообще ей ни к чему пока, да и категорически нельзя: и так уж со своим полиартритом, она заставляет беспокоиться за исход родов — ведь на сносях…
И не заподозрила. Он держался спокойно и в этот вечер, и в последующие дни, пока не пришел экстренный вызов в Москву. «Отставка» Вавилова не принималась. Горбунов и товарищи из Наркомзема «уламывали» его, буквально заперев в кабинете. Были бурные горбуновские упреки, но и заверения в том, что Вавилов может не сомневаться в поддержке всех его начинаний, что смехотворным оговорам никто значения не придает и не придавал и что Арцыбашев из института уйдет… Кончилось тем, что Николай Иванович под острым взглядом присутствующих начертал на собственном же заявлении: «Прошу считать вопрос в настоящее время исчерпанным».
Рад он был этому или не рад?.. Конечно, это было как возвращение в родной дом… Но в то же время Вавилов все острее начинал чувствовать ту неудовлетворенность, раздвоенность и ощущение какого-то будто бы недовыполненного долга, которые так свойственны действующим ученым, вынужденным тащить и лямку административного руководства… В самом деле, может быть, противники его в чем-то и правы, требуя, чтобы директор был всегда тут, в любой момент готовый подписать циркуляр, бухгалтерский отчет… да мало ли что?.. Как бы было удобно!.. Но вот только куда поведет такой адмирал свою научную эскадру?..
Именно под влиянием таких мыслей написал Николай Иванович (в марте 1928 года своему заместителю), что, мол, все-таки твердо решил отойти от руководства хотя бы Институтом опытной агрономии и что уже в апреле, отправляясь с экспедицией по Кавказу, намерен сложить с себя полномочия.
Вавилов еще не знал тогда, что не только не оставит своих постов, но всего год-два спустя он станет президентом Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук и в то же время президентом Всесоюзного географического общества и еще директором Института генетики Академии наук СССР, членом Экспедиционной комиссии Академии, членом ВЦИК, членом коллегии Наркомзема СССР, членом президиума Всесоюзной ассоциации востоковедения, членом Международного совета экспертов при Римском международном аграрном институте, членом-корреспондентом Академии наук в Галле, почетным членом Британской ассоциации биологов, членом Ленинградского городского Совета депутатов трудящихся, председателем Ленинградского отделения Всесоюзной ассоциации работников науки и техники для содействия социалистическому строительству в СССР. А еще через год-другой — почетным доктором Высшей сельскохозяйственной школы в Брно и действительным членом Чехословацкой Академии наук, членом Кирилло-Мефодиевского общества и (правда, перед самой чертой жизни) членом Английского Королевского общества. А также почетным членом Московского общества испытателей природы, Линнеевского общества в Лондоне, Американского географического общества, Мексиканского агрономического общества, Испанского общества естествоиспытателей, Британского общества садоводов, почетным доктором Софийского университета… Он будет избираться президентом и вице-президентом международных конгрессов. И на последнем из них, при его жизни, куда ему не удастся поехать, на VII Международном генетическом конгрессе в Эдинбурге, профессор Крю скажет: «Вы пригласили меня играть роль, которую так украсил бы Вавилов, вы надеваете его мантию на мои не желающие этого плечи. И если я буду выглядеть неуклюже, то вы не должны забывать: эта мантия сшита для более крупного человека».