«Фабен обернулся и посмотрел на Сан-Хулиан; теперь это была лишь горстка огней; потом она превратилась в пригоршню звезд я, поманив его в последний раз, рассеялась пылью…
…А ночь поднималась подобно черным клубам дыма в заполняла лощины. Впадины долин сливались уже с равнинными просторами. А в деревнях загорались огни; их созвездия перекликались во мраке, и Фабен, мигая бортовыми огнями, отвечал огонькам деревень. Всю землю обволокла сеть манящих огней, каждый дом, оборотись к бескрайней ночи, зажигал свою звезду; так маяк посылает свой луч во тьму моря. Искры мерцали всюду, где жил человек».
Почтовый самолет, идущий рейсом с крайней оконечности южноамериканского континента, из Патагонии, еще не минул горные хребты Андийских Кордильер, и на удивление кстати пришлась сейчас эта тонюсенькая книжечка «Ночной полет», купленная Вавиловым еще на аэровокзале в Майями, откуда он отправился в панамериканский авиавояж. Ее автор Антуан де Сент-Экзюпери был директором воздушных линий французской компании «Аэропоста — Аргентина», в ведении которой находились десятки аэродромов, окаймлявших Южную Америку своим многотысячекилометровым ожерельем. Система обслуживания пассажиров была как будто специально придумана с учетом вавилонских интересов; можно было купить один сквозной билет на все «кольцо», охватывающее как Тихоокеанское побережье (вдоль Анд), так и берега Южной Атлантики. Притом пассажир имел право покинуть самолет на любом аэродроме и провести на месте высадки сколько угодно часов и даже дней, а потом продолжить путешествие. И второе, не менее важное обстоятельство: полеты не прекращались и ночью, это было новшество. Для Вавилова ночные полеты были как раз то, что надо: днем он мог полазать по горам, побегать по полям и базарам, а ночью, усевшись в мягкое кресло аэроплана, обмозговать дневные впечатления и привести в порядок свои записи. (Вавилов и не подозревал, что заявление о таких ночных преимуществах вызовет смех публики, когда он будет рассказывать о своей поездке по Америке в зале Политехнического музея, а во время перерыва ему придется у своей сотрудницы Бреславец допытываться, что он такого смешного «сморозил»?)
Вавилов сидел, свободно откинувшись и поглядывая в иллюминатор; крыло упруго ложилось на воздух, и эта упругость странно ощущалась всем телом. Вершины хребтов пылили снегами, развевая шлейфы по ветру; самолет пролетал между грядами скал, которые поднимались до семи километров ввысь; наплывавшие пленки облаков были подрумянены солнцем, уходившим за кромку Тихого океана… Где-то здесь, в долине реки Санта-Крус, сто лет назад карабкался по уступам двадцатилетний Чарлз Дарвин, здесь начинали у него бродить мысли об эволюции…
А за 30 лет до Дарвина по землям Южной Америки «прошелся», если так можно сказать о пяти годах путешествий, Александр Гумбольдт — этого похода ему достало на 30 томов научных описаний. Он первым установил зависимость растительности от географической широты и сопряженность ее произрастания с высотой над уровнем моря, он и ввел понятие изотермы — линии одинаковых температур на глобусе Земли.
Вавилову вспомнились слова Дарвина: «В Америке повсюду такой размах: одни и те же образования простираются от пяти до шестисот миль без малейших изменений — для эдакой геологии надобны семимильные сапоги». Около пяти лет шел бриг «Бигль», огибая берега Южной Америки, изучая фауну и флору Нового Света; Вавилов же владел теперь семимильными сапогами, о которых мечтал Чарлз, — тот же путь он проделывал за пять месяцев. И не только потому, что его нес «быстрокрылый» самолет, но и потому, что этот путь был освещен гением его предшественников. Да чем бы была современная биология, генетика, селекция без дарвиновского прозрения, всколыхнувшего научный мир? Без его «еретической» идеи изменчивости, то есть без эволюционного учения». И Вавилов с чувством некоторой гордости вспоминал, как за год перед войной он занимался в личной библиотеке этого апостола современной биологии, бережно сохраняемой сыном Дарвина Френсисом, профессором физиологии. Вместе с Френсисом он просматривал испещренные пометами самого Дарвина книги английских, французских, немецких знатоков культурных растений и селекционеров. А прошедшей весной, готовясь к юбилейным торжествам в связи с пятидесятилетием со дня смерти Дарвина, он вновь окунулся в стихию эволюционных проблем и в докладе на юбилейной сессии Всесоюзной сельскохозяйственной академии, проходившей 29—30 апреля 1932 года в Москве и Ленинграде, подчеркнул, что эволюционное учение было равносильно коперниковской «ереси» и так же встретило ожесточенное сопротивление, да и сейчас еще отголоски вселенской инквизиции дают о себе знать. Давно ли отшумел «обезьяний процесс» на футбольном поле Дейтона над учителем Скопсом, позволившим себе внушать своим ученикам, что человек произошел от обезьяны. И сейчас еще запрещено преподавание дарвинизма в некоторых университетах Северо-Американских Соединенных Штатов.
Овладев умами, эволюционное учение поднялось теперь на новый круг спирали, соединив идеи эволюционного процесса с всемирным генетическим и селекционным экспериментом, с практикой создания новых видов, которых не знала природа… В сознании Николая Ивановича маячило селекционное чудо — гибрид капусты и редьки — первое на земле существо, научно рожденное скрещиванием двух разных родов. Воплощение идеи отдаленной межвидовой и даже межродовой гибридизации. Это самое существо («то ли луковица, то ли репка» — как поется в песенке) не имело ни кочна, ни корнеплода, так, какая-то фитюлька, но оно гордо красовалось на грядках всемирной выставки VI Международного генетического конгресса и по достоинству было оценено его делегатами. Увы, не пришлось поехать на этот конгресс в Итаке (США) автору необычайного гибрида Георгию Дмитриевичу Карпеченко. Из 25 докладов, прочитанных на конгрессе, пять было предоставлено ученым Советского Союза, но по нехватке средств поехать за океан смог только один Вавилов, вице-президент конгресса.
Да, не удалось Карпеченко поделиться своим опытом с мировой ученой общественностью. Несколько лет ушло у него не столько на то, чтобы «помолвить» капусту с редькой (это оказалось проще), сколько на то, чтобы заставить этот гибрид плодоносить, преодолев его законную стерильность, подобную той, которая свойственна мулу, помеси лошади и осла. Мул — тупиковая грань — потомков не имеет: природа как бы оберегает тут «завоевания» своего многообразия…
В самом деле, на удаленном конце ареала, чаще всего в условиях географической изоляции, постепенно изменяясь, превратясь уже фактически в другой, новый вид, популяция становится окончательно самостоятельной, лишь приобретая и физиологическую изоляцию. Тогда представители старого и вновь возникшего видов могут встретиться хоть на одной полянке, они уже не дадут потомства, во всяком случае потомства, способного к размножению. То есть им уже не грозит опасность утратить только что обретенную видовую неповторимость…
Если в таких случаях случится «грех» и пыльца не только опылит пестик, но и достигнет яйцеклетки, то гены отцовской и материнской гамет не найдут себе гомологичных (подобных) пар, не сойдутся, как положено, а сцепятся как попало и семя дадут нежизнеспособное.
Но Карпеченко решил все же бросить вызов этому табу природы и скрестить два отдаленных рода. Капусту и редьку для своей модели он выбрал как более простой вариант: та и другая несут в своих клетках одинаковое число хромосом (именно 18), а это должно бы все же упростить хромосомные соединения. Однако гармонии при слиянии не получалось: гены-то различны, не находят своих пар. Потомство если и возникало, то бесплодное. Однако в свое время возможность таких межродовых скрещиваний теоретически предсказывал датчанин Ойвинд Винге, он основывался на явлении полиплоидии, то есть спонтанного удвоения, учетверения, увосьмерения (и далее) числа хромосом, которое довольно часто наблюдается в природе. Карпеченко не оставалось ничего другого, как только, полагаясь на свое упорство, добиваться подобной полиплоидии в своем эксперименте. В этом он, наконец, преуспел. Теперь при слиянии половых клеток — гамет капустные хромосомы соединились со своими же капустными, а редьковые с редьковыми — и все это оказалось в одной особи. Это было рукотворное создание — новый вид. И это таило в себе огромные хозяйственно-практические возможности и имело важное теоретическое значение для понимания механизма возникновения новых видов при гибридизации.
Этот мост, который удалось перекинуть Карпеченко над межродовой пропастью, ощущался Вавиловым и как его личная победа. Вообще этого лобастого «хлопца», чем-то похожего на него самого, Николай Иванович заприметил давно, когда тот учился на последних курсах Тимирязевки-Петровки, заприметил и вступил с ним в «интимную» переписку, опубликовал его первые работы в «Трудах…» А опыты по отдаленной гибридизации, начатые в Петровско-Разумовском под патронажем Сергея Ивановича Жегалова, через два года были перенесены в Детское Село. Молодой многообещающий ученый полущи в свое ведение только что основанную (будто специально для его работ) лабораторию генетики и полное вавиловское расположение и доверие. Затем Георгий Дмитриевич при содействии Вавилова был командирован в Финляндию, Данию, Англию и Германию, где посетил почти все генетические лаборатории и селекционные станции Западной Европы.
«30 декабря 1925 г. Berlin. Дорогой Георгий Дмитриевич. Получил пару Ваших писем с описанием Ваших подвигов. Лаврами не увлекайтесь, это дешевый товар; гораздо более проку, когда обучают уму-разуму и когда действительно сможете чему-нибудь научиться. Предстоит огромная работа. Надо овладеть по-серьезному генетикой, а для этого проштудировать большую генетическую литературу. Штудируйте, пока не поздно, нагоняйте стариков и изучайте досконально, систематически те группы, с которыми будете работать. Очень хотелось бы, чтобы Вы смогли вплотную подойти к проблемам генетики и филогенетики… Второе наше пожелание сводится к тому, чтобы Вы представляли критические сводки по отдельным генетическим вопросам. Только научившись составлять такие сводки, Вы действительно овладеете предметом не по верхушкам, а по-серьезному. Набирайте максимум впечатлений. Ждем от Вас многого… Пишите о том, что нового творится. Нет ли чего любопытного по межвидовой гибридизации? Меня эта область из генетики интересует больше всего. Ну всего лучшего, всех успехов. Ваш Н. Вавилов».
Во все время этой заграничной командировки своего молодого коллеги Вавилов, что называется, не сводил с Карпеченко глаз. Он готовил из молодого ученого одного из главнейших своих соратников: «…От Вас мы хотели бы получить программу того, что вы хотите дать… в интересах той общей-работы, которую ведет институт… Я очень бы хотел возможно быстрого перехода к хлебам, как объекта для нас более близкого, и очень бы хотелось, чтобы Вы в генетическую работу вошли с головой. Работу нужно планировать таким образом, чтобы учитывать, что есть специально цитологическая лаборатория, которой заведует Левитский…»
Григорий Андреевич Левитский — другой важнейший соратник, которого удалось пригласить к себе из Киева. Крупнейший цитогенетик, Левитский проводил тончайшие исследования хромосом культурных растений, разработал методу их измерения, искусственно их расчленял, подвергал воздействию рентгена. Ему принадлежало открытие резких различий в размерах хромосом у близких видов. По руководству Левитского, изданному в 1924 году, училось не одно уже поколение студентов…
И, готовя Карпеченко для слаженной работы в союзе с этим крупнейшим ученым, Николай Иванович писал ему: «Цитология нужна нам как метод… Подход к этому делу Григория Андреевича нас вполне удовлетворяет…» Самому Карпеченко поручалась генетика и филогенетика. Но все это, конечно, с конкретным вполне поворотом в сторону селекции… Впрочем, еще двадцать лет назад, в 1912 году, в годичном акте на Голицынских женских сельскохозяйственных курсах Вавилов сказал: «Далекие от утилитарных целей, сделанные людьми, чуждыми агрономической профессии, генетические открытия лишний раз подтверждают мысль, что без науки научной не было бы и науки прикладной».
Припомнив теперь это, Николай Иванович улыбнулся. За иллюминатором стояла тьма. Вокруг, в салоне, подремывали, похрапывали… Вавилов распустил галстук и с мыслью о том, что надо все же часок поспать, откинулся в кресле. Но в голове продолжал струиться ручеек воспоминаний…
В 1927 году Николаю Ивановичу удалось «прихватить» Карпеченко на международный конгресс в Берлине. Молодой генетик доложил там о работе над своим чудо-гибридом и полиплоидии вообще, как о факторе внутривидовой изменчивости. У клеверов им было установлено существование полиплоидных рядов с числом хромосом от 14 до 130. Этот ряд изменчивости он обособлял от изменчивостей, вызванных мутациями, то есть структурными аберрациями в самих хромосомах. У всех изученных им видов фасоли диплоидное число хромосом оказалось равным — их было 22.
Творчество Карпеченко приобретало все более широкий резонанс, и ему была предоставлена международная стипендия Рокфеллеровского фонда, что дало возможность заниматься генетикой у самого творца хромосомной теории наследственности Томаса Моргана в Калифорнийском технологическом институте.
Сам Николай Иванович еще в 1921 году, прибыв в США на Международный съезд по болезням хлебов, побывал в лаборатории Моргана в Колумбийском университете. Преодолевая сомнения, он воочию смог убедиться, что гены в хромосоме нанизаны, будто бусы. Ему были показаны даже карты расположения этих генов (в хромосомах мушки-дрозофилы) с обозначением признаков, за которые ответствен каждый ген, например цвет глаз или конфигурация крыла… Два тома «Теории «гена» Моргана вполне оказались пригодны как практическое руководство для всякого рода генетических экспериментов, в том числе и для скрещивания. Но ничего, конечно? не могло заменить живого общения с их творцом…
Командировка в лабораторию Моргана Георгия Дмитриевича Карпеченко укрепляла отношения с центром хромосомной науки. И может быть, именно многомесячная совместная работа советского практиканта со сверстниками — учениками Моргана облегчила недавний разговор в кулуарах международного конгресса в Итаке с Германом Меллером: Вавилов не раз уже приглашал этого талантливого соратника Моргана приехать и поработать в Институте генетики советской академии, и наконец теперь Меллер дал согласие. После смерти Филипченко Вавилов возглавлял этот институт, и Меллеру были обещаны наилучшие условия и страстно увлеченная генетикой молодежь. Конечно же, эта молодежь с большой охотой будет трудиться под началом ученого, который первым обосновал возможность вызова мутаций извне лучом рентгена, то есть искусственный мутагенез.
Это желание «полонить» молодого американца возникло у Николая Ивановича еще десять лет назад, в 1922 году, когда тот приехал в Союз на празднование 100-летия со дня рождения Менделя. Он прилетел, прихватив с собой набор культур плодовых мушек-дрозофил в подарок советским коллегам. Яркий афористичный доклад его не мог не вызвать восхищения: «Как открыть организацию такой мелкой и сложной вещи, как зачатковая клетка? Отдают ли себе отчет даже биологи, насколько зачатковая клетка сложна и мала? Предположим, что нам каким-нибудь образом удалось собрать вместе все те яйцевые клетки, из которых должно произойти все будущее поколение людей, — 1 миллиард 700 миллионов. Все эти яйца уместились бы в кувшине величиной меньше ведра… 1 миллиард 700 миллионов спермиев, соответствующих всему будущему поколению людей, вместились бы в одну горошину!.. Тут… находились бы детерминанты каждой ничтожнейшей черты каждого индивидуума — от идиотов до Наполеонов… Один кувшин нитроглицерина в подходящих условиях произвел бы великое опустошение. Таких размеров кувшин радия заключил бы в себе запас энергии, при помощи которой (если бы суметь ее направить как следует) мы могли бы двинуть несколько флотилий через Атлантический океан и обратно или взорвать целый город! Но только наш материал, состоящий из зачатковых клеток, может из столь ничтожного количества развиться в целое поколение людей, которые выстроят бессчетное количество городов, снесут леса, преобразят Землю, будут в состоянии обдумывать свою участь и продолжать существование своего рода и размножаться до пределов вселенной. Таким образом, это вещество больше всякого другого достойно изучения… Но как проникнуть в глубину такого запутанного вещества? Как заглянуть внутрь одной из тысячи семисот миллионов единиц этого чудесного вещества, как проникнуть взором во внутреннее устройство частицы, которая, несмотря на свои ничтожно малые размеры, все-таки может произвести живого человека?.. И все-таки мы несомненно это сделаем…»
В тот визит Меллера пригласил к себе в Институт экспериментальной биологии глава московской школы генетиков Николай Константинович Кольцов, и здесь, в атмосфере жгучего интереса к нему молодых генетиков, американский профессор побывал на биологических станциях, раздарил своих дрозофил. Лаборатория Сергея Четверикова еще более азартно принялась изучать генетику этих плодовых мушек, а сам кружок сотрудников шутливо поименовал себя «Дрозосоор», что расшифровывалось как «совместное орание дрозофилыциков». Ревниво наблюдая, как Меллер разъезжает по московским генетическим станциям и лабораториям, Вавилов пригласил Меллера в Ленинград, хотя мало еще было чем похвастать: все еще только налаживалось, правда как раз получили здание для генетической станции — бывшую великокняжескую усадьбу в Детском Селе.
Там же поселил и гостя. Впрочем, по признанию самого Меллера, Вавилов встречал его как самый радушный и гостеприимный хозяин. Развернувшейся деятельностью, размахом своих планов он сумел убедить, что в Советской России открылись грандиозные возможности для теоретической и прикладной генетики. Вместе с тем, что особенно умилило американского генетика, Петроградский отдел, еще и сам не став на ноги, уже открыл свое отделение прикладной ботаники в Нью-Йорке (со своим заведующим, стенографом, упаковщиком-бухгалтером) с целью постоянных сношений с американскими и канадскими опытными станциями. Это отделение, которым заведовал агроном-флорист Дмитрий Николаевич Бородин, просуществовало два года и свою миссию вполне оправдало. Всего за каких-нибудь полгода этим отделением уже во всех штатах Америки и Канады собрано и переслано в Россию огромное количество образцов растений и семян (около 30 000), а также новейшая литература по генетике и селекции. И это в то время, когда американское правительство и не помышляло об установлении дипломатических отношений с Советами…
Теперь в Итаке, почти получив согласие Германа Германовича (как в шутку на русский манер назвал себя сам Меллер), Николай Иванович думал об окончательном покорении его сердца. Он знал, что сразу после конгресса Меллер отправился в предместье Берлина в научно-исследовательский институт мозга к знаменитым психоневрологам и генетикам Оскару и Цецилии Фогт. И Вавилову пришла вдруг мысль завернуть туда на пути домой.
Под крылом самолета струилась темная пампа аргентинской равнины. Со стороны Анд небо высветлялось зарницами и отзывалось далеким ворчанием грома. Самолет плыл спокойно, без дрожи, упруго пружиня на воздушной волне. И пассажиры вокруг мирно дремали. Вавилов опять сказал себе, что надо бы подремать и ему.
Позади три месяца пути. Позади горы, экспедиции на лошадях и пешком в индейские селения, все те же визные трудности и даже временные аресты… Николай Иванович прикрывал веки, будто внутренне оглядывая путь, насчитывающий более двух десятков государств. Впрочем, это его путешествие было как бы контурным, обзорным. При обследовании детальном на путь даже несколько меньший — Мексика, Центральная и Южная Америка — коллегам его, Букасову и Юзепчуку, потребовалось три года. Вавилов тогда только и делал, что подбадривал и воодушевлял:
«Соберите данные, по возможности, по всем культурам. Обязательно путешествуйте с анероидом». «Дорогой Сергей Михайлович… Прежде всего мы очень сердиты на Вас за то, что Вы ничего не пишете. Присылайте фотографии. Нас чрезвычайно продолжают интересовать повысотные данные для Кордильеров…» «Мексика для нас — страна большого интереса; история ее земледельческой культуры, состав культурных растений… для нас неизвестен… Как-то вы ведете дневники? Надо превратиться в писателя и заставить «нас интересоваться Вашей поездкой… Книга Ваша… на днях должна появиться в свет… Посылаю Вам все труды, которые опубликованы…» «Вы словно набрали в рот воды. Изредка мне Нина Елпидифоровна (Букасова) показывает пару-другую открыток, пытаясь их скорее утащить от меня… Ваши письма, повторяю, могли бы заменить и отчеты, так как они хранятся в порядке, и Вы всегда их можете взять обратно…» «Вам многое открыто то, чего мы не знаем». «Повторяю, о чем я уже писал Вам, наш главный интерес в Перу и Чили — полное описание этих стран как центров, где начиналась культура многих растений. Какие оригинальные огородные культуры, какие оригинальные плодовые деревья, вытеснены ли они европейцами или сохранилось что-либо туземное? Перечень видов, их значение, описание аборигенной техники, климатология — все это для нас исключительно интересно». «Дорогой Сергей Михайлович… Письмо Ваше личного свойства получил. Оно вызвано недоразумением, которое надо было выяснить непосредственно со мной Нине Елпидифоровне, чего она своевременно не сделала. Я выяснил все положение и уже Вам телеграфировал…»
Жена Букасова в это время как раз родила и испытывала денежные затруднения. Николаю Ивановичу пришлось на свой страх и риск дублировать ей оклад, а Сергея Михайловича представить к высшей ставке ученого специалиста. «Вы знаете мое самое лучше отношение к Вам, и организацию экспедиций с Вашим участием я рассматривал как максимум доверия к Вам, лично думаю, что большего сделать нельзя для научного работника, как дать ему в кратчайшее время выявить все свои способности… Я думаю, что научная работа неотделима от личной жизни…»
И сейчас живет этот вздох радостного облегчения, когда наконец «прорвалось»: были получены первые 8 посылок из Мексики и Гватемалы — новые сорта кукурузы, фасоли, множество невиданных еще растений, ценнейший литературный материал. Бюро растительной индустрии Вашингтона оказало большое содействие экспедиции (к которой подсоединился ботанико-географ, специалист по субтропическим растениям Юрий Николаевич Воронов, успевший переболеть желтой лихорадкой), дало рекомендации и помогло с визами в Перу, Боливию и Чили.
Письма шли с месячной периодичностью, и не просто было увещевать, урезонивать, найти общий язык: «Я думаю, что Вы, когда получите мое письмо, будете уже в другом настроении. Я понимаю, что Вам Мексика могла осточертеть так же, как и мне Афганистан, когда я из него возвращался, но не быть в Перу и Чили, родине картофеля и проч., конечно, Вы не можете, и возвращаться Вам из Колумбии к нам, не видевши Перу, Чили и Боливии, никоим образом нельзя… во всяком случае, будет более чем досадно, если Вы не побываете у основной цели Вашей поездки… Если из Мексики вполне было достаточно послать маленькие образцы, то из Перу, Чили и Боливии, которые больше подходят к нам по условиям, забирайте больше и фасолей, и подсолнечников, и табаку, и клубненосных растений, всякие оксалисы, настурцеумы и проч. Вообще выясните, почему в Перу центр формообразования культурных растений… Если у Вас будут какие-либо затруднения домашнего, личного, семейного порядка, то все, что от меня будет зависеть, как я сказал, будет сделано, а на время моего отсутствия будет сделано Фляксбергером. Как вы знаете, мы всегда относились к Вам хорошо и также относимся и теперь. Вашу поездку рассматриваем как подвиг, и Вы должны вернуться из поездки героем!.. Ваш Н. Вавилов».
А 16 апреля 1926 года Вавилов сообщал с гордостью Зайцеву: «Букасов в настоящее бремя в Колумбии. Материал от него стал приходить очень хорошо… Экспедиция пользуется большим вниманием в Южной Америке настолько, что в Кубе и Мексике предоставлены специальные опытные участки для того, чтобы предварительно высевать часть материалов, чтобы привезти его к нам в черенках и саженцах».
Сергей Васильевич Юзепчук, систематик и географ растений, был послан на помощь Букасову в конце 1926 года. С большим трудом после Перу и Боливии Юзепчуку удалось прорваться в Чили. Два года и пешим и конным он двигался по андийским тропам и плоскогорьям меж складок Андийских Кордильер; побывав и на озере Титикака, где снуют челны, похожие на те, на которых плавали еще инки, он шел, собирая образцы кукурузы, хлопчатника, картофеля, на скудные средства, без полностью оплаченных суточных, без оплаты «особых издержек» за организацию караванов.
В двухгодичном лазании по склонам Андов, достигая вечных снегов и продираясь сквозь тропические дебри, профессор Юзепчук, можно сказать, порвал не одну пару штанов. И тем более анекдотическим фарсом прозвучала статья в «Ленинградской правде», с хлестким названием «Штаны научного значения», подписанная с изощренным ехидством «Неуч». Дело не стоило и выеденного яйца: действительно, штаны и рубаха Юзепчука были отправлены на пароходе вместе с живыми гербариями. Причем из Буэнос-Айреса предметы личного обихода по пароходным правилам едут до Гамбурга бесплатно и потому не обошлись в сотни рублей золотом, как уверял автор статьи, а всего лишь в 17 рублей, притом часть из них в советской валюте.
И, едва сдерживая более крепкие слова, Вавилов писал в редакций), разъясняя: «При отправке экспедиций научными учреждениями личный багаж, необходимый для путешественников, всегда, как правило, по всем существующим нормам рассматривается как багаж экспедиции, ибо для того, чтобы производить обследование, да еще в течение 3-х лет, проходить тысячи километров караваном, нужны «некоторые принадлежности…» И поэтому если среди материалов… в чемодане самого Юзепчука оказались штаны, столь поразившие т. «Неуча», то, в сущности, здесь удивляться нечему. Путешествовать по некоторым тропическим странам возможно, быть может, и без штанов, но в трехлетием путешествии, да еще на высотах Боливии и Перу, без этого аксессуара обойтись трудно…»
Да, Букасов и Юзепчук сделали все, что могли, для своей страны, и не только для своей. А их открытие картофельной Америки вполне можно назвать подвигом и отнести к категории явлений всемирно-исторического значения — 18 совершенно новых видов картофеля, отличающихся по количеству хромосом и экологическим особенностям, не считая сотен диких сортов этого сугубо американского аборигена. Один из видов, найденный в горах Перу и Боливии, оказался столь зимостойким, что выдерживал заморозки до —10°, не теряя при этом ботвы. Иные, несмотря на свое тропическое экваториальное происхождение, стали произрастать и давать полновесные клубни в Хибинах: им нравилось в начале жизни незаходящее солнце и короткий день в период созревания клубней. Другие виды, напротив, не желали приступать к вегетации при длинном световом дне. Приходилось создавать искусственную ночь, притеняя их в начале роста. Но так или иначе, новые виды заморских клубней прижились на нашей земле, и уже между ними возникли брачные союзы… Это было прекрасно, особенно если учесть, что на протяжении четырех столетий, с того дня, как конкистадоры прихватили с Нового Света первые картофельные клубни, в руках селекционеров был всего лишь один-единственный сорт этого «чертова яблока», чисто случайно взятый с острова Чилоэ. Этот-то ничтожный исходный материал и «перебалтывала» европейская селекция на протяжении столетий. Хорошо еще, что гетерозиготность таила потенциал известного разнообразия…
Какое богатство дали миру Букасов и Юзепчук, открыв, на удивление американцам буквально у них под носом картофельную Америку!..
Теперь, совершая полет по подробно пройденным путям своих коллег, Вавилов «схватывал» контуры — сейчас нужно было лишь обобщение. Николай Иванович писал из Куско — древней столицы инков, восхищаясь полями картофеля, которые он застал как раз в пору цветения: «Сотни форм, да каких, сколько здесь химер, гамма цветов на любом поле — от сизо-черного через весь ряд до белого, да с орнаментом, а листва; словом, сортов и разновидностей миллион. До черта видов дикого, а культурный в таком разнообразии, что хотя видел пекла творения, но такого еще не видел».
На уголке письма восторженная приписка: «Да… сегодня 15 лет революции. Издали наше дело кажется еще более грандиозным».
Проходя по пологим берегам озера Титикака, он восхищался совершенно своеобразными видами картофеля-реликта, клубни которого достигают просто фантастических размеров и весят каждый более килограмма. А на базаре привлекла столь же многоцветная удивительная кукуруза. Продавцы подбирали початки на прилавке по цвету — целая радуга. Однако здесь не было контрастов ни в структуре, ни в форме зерна, как это встречается в Мексике и горной Гватемале. Там и кремнистые, и рисовые, и зубовидные, и крахмалистые формы, и множество уникальных растений с удлиненным зерном. Некоторые представляют собой как бы синтез свойств различных групп, разошедшихся при дальнейшей эволюции по свету. Там, несомненно, был центр первородства кукурузы.
Вообще же на одной двадцатой части обширного континента Северной Америки сосредоточено около 12 тысяч видов культурных растений, из них более восьми тысяч — эндемы Мексики и Центральной Америки. Длинноволокнистые мексиканские сорта хлопчатника до сих пор не знают себе равных в мире. Поразительна многофигурность мускатной тыквы. Разнообразны по своей конфигурации и по цветовой гамме фасоли, томаты, табаки, перцы, георгины, туберозы. Многообразные агавы и фикусы с древнейших времен использовались тут для пиктографического (рисуночного) письма, как в Египте папирус… Короче, не оставалось никаких сомнений в существовании наряду с Перуанско-Боливийским (андийским) локусом формирования культурных растений еще и локуса, вобравшего в себя южную горную Мексику и Центральную Америку. Один из них был связан с доинкской и инкской цивилизацией, другой — с цивилизацией майя и ацтеков…
Можно любоваться и фотографировать каменные памятники: развалины ступенчатых пирамид, циклопические подножия храмов Луны и Солнца, космическую обсерваторию с часами Земли, но за всем этим несравнимое ни с чем чудо — земледельческие культуры загадочных индейских народов, давших миру картофель, кукурузу, лучший хлопчатник, томаты, подсолнечник, перец, хину, каучук… Одним картофелем, берущим начало из Анд, высеяно на земном шаре 20 миллионов гектаров, и его ежегодный урожай значительно превосходит стоимость всего золота и серебра, вывезенных конкистадорами из Перу и Боливии; хлопок занял во всех странах Старого и Нового Света свыше 40 миллионов гектаров, а кукуруза 90 миллионов гектаров — на всех пяти континентах. По подсчетам американцев, 4/7 стоимости всей сельскохозяйственной продукции США составляют культуры, унаследованные от индейцев.
Семь лет назад, еще до поездки в Средиземноморье, Вавилов поставил последнюю точку в своей книге «Центры происхождения культурных растений». Это еще не был итог исследований, скорее прогноз — научно и фактически обоснованный. Это было открытие, прозрение, которое предстояло еще по-настоящему открыть, то есть воочию убедиться в «корректности постулата»… И все последующие экспедиции счастливо подтверждали: да, гипотеза верна. Со временем она получила признание ученого мира, и эти центры в кулуарах то и дело называли вавиловскими. Но сам-то он жаждал все новых и новых подтверждений.
После поездки по Средиземноморью последовал экспедиционный бросок на Восток. Там им были предсказаны очаги видовой концентрации земледельческих растений. Один из них — Юго-Восточная Индия — по Гангу, с примыкавшими к ней Бирмой и тогдашним Сиамом. Другой — Нагорный Китай в верховьях, а затем и по долинам рек Хуанхэ (Желтой) и Янцзы (Голубой), с их разветвленной сетью ирригационных каналов. Это действительно был «бросок», и, может быть с чьей-то точки зрения, даже сумасбродный.
Во всяком случае в январе 1929 года Вавилов был избран академиком (было прервано заседание генетического съезда в Ленинграде, и под гром аплодисментов ему объявили об избрании), в июне была учреждена Всесоюзная Академия сельскохозяйственных наук, а сам Николай Иванович назначен ее президентом. Горбунов просил повременить с намеченной экспедицией: надо все же подумать об организации и программе институтов ВАСХНИЛ…
Но инстинкт ученого уже неукротимо влек: «Я не могу согласиться с Вашим предложением задержать поездку на год, ибо прежде всего своей основной работой считаю исследовательскую… Я не вижу также оснований откладывать научную работу в связи с развертыванием институтов Академии с.-х. наук… Если бы понадобилось действительно совершенно конкретно продумать этот вопрос теперь же, то для этого нужен 1—2 дня. Мною обеспечено руководство и администрирование за мое кратковременное отсутствие, которое, в сущности, укладывается в мой нормальный двухгодичный отпуск, на который я имею право, как всякий служащий…»
10 июня 1929 г. гоминдановские войска захватили Китайскую железную дорогу, построенную в свое время Россией и эксплуатируемую с 1924 г. на паритетных началах. Правительство Советского Союза объявило о разрыве дипломатических отношений с Китаем, но, как будто даже не замечая этого всего, Вавилов 11 июня пишет свое директорское «завещание» Писареву: «Дорогой Виктор Евграфович… Передаю Вам все полномочия и по существу, и формально. Храните институт, держите высоко знамя. Линии взяты как будто верно, и дело наше ясно… Еду я на ура, денег до черта мало… Личных у меня никаких устремлений в смысле неработы нет, ради удовольствия не пробуду лишнего дня, но душу Востока надо понять, чтобы ее связать с общей философией бытия. Делать это надо как следует».
Он направляется в Китай. Что с того, что Внутренний Китай в создавшейся обстановке недоступен? Вавилов исследует его околично — по периферии. Сначала пусть это будет западная провинция Синьзянь — в Запамирье, между стеной Гималаев, Куэнь-Лунем и Тянь-Шанем и мертвой пустыней Такла-Макан — в оазисах Кашгарии. Затем поездка на японский архипелаг, в Корею и на остров Тайвань.
Мария Панченко, его ученица, жена заведующего Дальневосточной приморской опытной станцией, умоляла: «Лучше поездку отложить… Мой Вам совет — вернуться обратно и весной будущего года, когда все утрясется, двинуться на Восток…» Но тут же, зная, что ее советы вряд ли возымеют действие, приводила на пятидесяти страницах машинописного текста адреса людей, знающих край, и тех, у которых можно остановиться.
Нет, откладывать никак было нельзя: дарует ли жизнь ему еще такую возможность?.. И не отложил.
Земледельческая культура Китая, где сосредоточено самое густое население мира, еще, конечно, ждала своего исследователя. Но, обогнув теперь Китай по периферии: Япония, Тайвань, Корея, — Вавилов сумел разглядеть эту культуру, будто отраженную в их зеркале. Здесь, кажется, все идет в дело: и бамбук, и лопух, и каштан, и лотос, и водяной орех, и водяные лилии введены в обиход питания. Несколько сот лекарственных растений, камфорное дерево, широчайший ассортимент сои, фасоли, хурмы, редьки, репы, чечевицы, совершенно оригинальные мелкие баклажаны, причудливые капусты, мандарины и апельсины — несметное количество видов и разновидностей, которые еще не встречал никогда в жизни. Было очевидно, что здесь — величайший очаг первородства земледельческих культур…
И даже сейчас, покачиваясь в самолетном кресле, Вавилов еще раз обрадовался, что не поддался уговорам и сумел хотя бы отчасти порушить «китайскую стену»… Самолет словно заблудился среди звезд. Где-то внизу темнели невидимые волны Южной Атлантики, Николай Иванович мысленно видел глобус Земли о опоясывающей его цепью гор — узкой полоской, протянувшейся через все континенты. Именно на ней расположились все семь центров первородства — этих вулканов культурной флоры планеты!
Горы — родина оседлого человечества и рукотворной его флоры. Из этих горнил вместе с человеком растекалась она по земле, убывая по пути в своем сортовом разнообразии… И однако, как теперь ясно видно, на этом пути возникали и новые очаги образования видов — вторичные. Как, например, иначе можно было бы объяснить необычайную крупнозернистость средиземноморских культур (прародина которых вовсе не Средиземноморье) — гороха, бобов, пшеницы, овса, льна? Таково же, видимо, объяснение поразительной радужной многоцветности кукуруз Перу. А удивительная раннеспелость всех культур «Счастливой Аравии» (Йемена)? А чудо, нигде более не виданное, — безостые пшеницы, овсы, ячмени в Китае и Тибете?
Да и, по логике вещей, вторичных очагов просто не могло не быть: человек, осваивая земной шар, естественно продолжал свою работу стихийного селекционера. Каждый такой очаг вторичного формообразования — это, должно быть, след Древнего гения селекции, когда различные народы, сталкиваясь в одном фокусе, высаживали на одной земле каждый свою культуру.
Вообще число мутаций при переселении культур на новые места должно в принципе возрастать. Вавилов понял это еще тогда, когда впервые познакомился с открытым Меллером мутагенезом. Меллер вызывал искусственные мутации лучами рентгена; очевидно, нечто подобное может быть вызвано и изменением теплового, светового режимов и химического состава почв, что при переселении на новые места неизбежно… Собственно, именно это открытие Меллера, «разрушившее представление о консерватизме генов», и натолкнуло Николая Ивановича на. идею вторичных центров.
Один из видов мутаций — полиплоидия — сыграл, видимо, решающую роль в расселении и метаморфозах пшениц. Стоит обратить внимание на сакраментальную цифру семь. Семихромосомная однозернянка — древнейший примитивный вид пшеницы, зародившаяся, надо думать, в Малой Азии и предгорьях Арарата, заселила затем Пиренеи, Марокко, Алжир, в древние времена колосилась на Балканах, в отрогах Альп и Карпат, но, в общем-то, уже сходила на нет, и Аристотель упоминает ее уже как корм для свиней… Полиплоидия — удвоение хромосом дало четырнадцатихромосомные твердые пшеницы, тысячелетия назад поселившиеся в Эфиопии, в ареале Средиземноморского побережья, в Египте, где они были обнаружены даже в гробницах первых фараонов… Но вот первоначальное число хромосом утроилось (7X3), и двадцатиоднохромосомная мягкая пшеница появилась в геологической складке между Гималаями и Гиндукушем.
Впрочем, возникновение мягких и твердых пшениц разные исследователи объясняют по-разному. Георгий Карлович Мейстер, например, полагает, что мягкая пшеница произошла от брака какого-либо вида твердой пшеницы и ржи при их естественной гибридизации. Высказывались также предположения, что предками этих пшениц были гибриды древнейшего дикого злака эгилопса с одной из однозернянок. А коллега О. Н. Сорокина из Института прикладной ботаники, скрещивая два вида эгилопса с однозернянками, получила вполне продуктивные формы мягких пшениц, добиваясь, как и Карпеченко, сперва диплоидности половых клеток скрещиваемых растений…
Но во всех случаях полному обособлению и стабилизации новых сортов способствовало, безусловно, расхождение материков — Азиатского и Африканского — при древнем расколе первоначального единого материка Земли. Еще более древний сюжет — подобное же отхождение Американского материка — здесь в изоляте образовался совсем особый злак: маис (кукуруза).
Географическая изоляция — один из важнейших факторов образования новых сортов и видов — способствует, как правило, выявлению рецессивных (обычно подавляемых) признаков, вырывающихся здесь из-под власти доминантных генов, не говоря уже о том, что признаки, полученные в результате мутаций, чаще рецессивны… Эфиопские черные горохи и черные бобы, темно-коричневые ячмени, фиолетовые пшеницы в Кашгарском оазисе словно бы выцвели, лишились пигмента, поблекли. А здешний лен Николай Иванович сперва не узнал и вообще: из голубоцветного с коричневыми семенами он превратился в какую-то белую лилию с белыми же семенами — в какого-то альбиноса. Альбиносы и вообще «выгорание» — явный рецессив…
Земледельческие культуры, подвигаясь из центров своего творения на север, накопляли рецессивные признаки. Догадываясь об этом, Вавилов писал Елене Ивановне еще в январе 1926 года из Эфиопии:
«Голова моя заполнена сейчас одной правильностью, которую как будто удалось схватить. Я понял существо географической правильности в распределении генов. Конечно, началось с культурных растений, но суть вполне применима и к человеку… Эфиопия — центр доминантных ген, и к северу идет изоляция рецессивов. Это происходит замечательно просто и до черта ясно. В сути я не сомневаюсь. Но нужно еще с миллион фактов… Это одно стоит поездки. Грубо говоря, в Эфиопии, в неграх, скрыты гены всей Европы. Фиолетовые и черные пшеницы Абиссинии закрыли гены… которые вышли на простор севера, где господствует дисперсия… Отсюда на очереди гибель скрещиваний, которые надо сделать».
Факты затем подтверждали догадку. Исследуя присланные Вавиловым черные, мелкозернистые, на вид невзрачные (будто вика) горохи Эфиопии и Афганистана, Говоров раскрыл в эксперименте, что в них в самом деле заложены все сорта Европы…
Да, вот также по мере продвижения человечества на север «методом» выявления рецессивных признаков возникли, наверное, и «бледнолицые братья» эфиопов…
И, вспомня о скрещиваниях, Вавилов подумал по ассоциации: «Ай как хорошо сейчас должно быть в Детском Селе», и представился детскосельский Пушкин, сидящий на чугунной кружевной скамейке, закинувший на ее спинку свою тонкую эфиопскую руку:
И сходно купленный арап
Возрос усердо, неподкупен,
Царю наперсник, а не раб.
В Детском Селе белел теперь, наверное, пушистый снег, ведь на дворе-то январь… А тут под крылом самолета зеленели буйные тропики. За иллюминатором уже рассвело, но Вавилов так и не заснул. А в салоне самолета все царствовала дрема. И Николай Иванович снова откинулся на жесткую спинку.
Как яркий спектакль, запомнил он редкое буйство природы летом 1917 года в Саратове, когда цветение пшеницы совпало по воле случая с цветением ржи и началось невиданное стихийное скрещивание весьма отдаленных видов по доброй, так сказать, воле. Природа сама как бы ставила гигантский по размаху опыт по гибридизации, и Саратовской опытной станции не оставалось ничего другого, как присоединиться к эксперименту. Уже в 1918 году было собрано небывалое в истории число гибридных семян. С тех пор, поддержанные интересом Вавилова, начались многолетние работы по скрещиванию ржи и пшеницы. Новые гибриды Георгия Карловича Мейстера и его дочери Нины Георгиевны давали уверенность, что со временем будут созданы и войдут в широкие посевы такие минотавры, которые совместят в себе вкусовые и питательные достоинства пшеницы с непритязательностью и жизненной силой ржи… Замечательное чудо отдаленной гибридизации, содеянное А. И. Державиным, — сочетание пшеницы с пыреем — увенчалось рождением несуществующей в природе многолетней пшеницы, притом зимостойкой. Н. В. Цицин на Омской опытной станции имеет уже на полях 50 000 гибридов в пятом поколении, и некоторые из них отличаются довольно высокой продуктивностью… А мичуринский «фрукт» — гибрид груши и рябины, а соитие геномов арбуза, дыни и тыквы — скрещивание не двух уже, а трех и четырех отдаленных видов, дающих возможность получить целый букет полезных признаков… Вся эта новейшая алхимия селекции доказала, что задача отдаленной гибридизации перестала быть утопией. А для гибридизации необходимы сортовые богатства, своего рода генный фонд, так что открытие «пекл творения» видов произошло исторически вовремя…
Вавилов улыбнулся этой мысли. А гидросамолет, оставя позади Багию — центр по производству какао, идет на посадку. И вот уже его полозья скользят по глади Амазонского моря — устья великой реки, раздавшейся вширь на триста километров.
Да, громадными скачками совершался этот обзорный марш. Амазонка была уже, впрочем, предпоследней остановкой… И вновь в полет — последний над Американским континентом…
Предрассветное небо затянуло хмарью. Тропический ливень хлещет по обшивке самолета. А перед глазами Вавилова все еще стоит тропический лес, нависший над рукавами Амазонки, — Николай Иванович поднялся по реке вверх на пароходе японской каучуковой компании. Тропический лес — великолепная лаборатория для натуралиста: на небольшом участке в две тысячи гектаров — две же тысячи видов высших цветковых растений! Это — флора большой европейской страны… В горах — «пекла творения» трав и злаков, а тропики — царство древесной растительности. И сокровища этого царства людям предстоит еще только взять… Пока же почта песет в Ленинград образцы плодов и семян, собранные Вавиловым в долинах Амазонки, как, впрочем, и образцы флоры, собранные им на каждой из других многочисленных остановок…
Мысль Николая Ивановича перекидывается на прощальный обед, данный друзьями на Амазонке в честь Русского академика. Первое блюдо — аллигатор, нечто вроде рыбного студня с хрящем. На базаре пришлось видеть, как индеец вел купленного живого аллигатора на веревке, просунутой меж глаз. Второе блюдо — жареная желтая обезьяна. Но ближайшие родственники как-то не идут на, вилку… На третье — красная змея, своеобразная сосиска. Далее — жареные попугаи, манго, ананасы и, наконец, напиток из ореха коло, своего рода ситро… Вспомнился и китайский званый обед — в Кашгарии у губернатора: воробьиное крылышко, крохотная рыбка, два семени лотоса, горстка риса, травки, Капустин, фрукты — всего 50 или 60 блюд, а есть надо медленно, можно сказать, ритуально, обед длится пять-шесть часов… Да, наука требует жертв!..
За иллюминатором бушует буря. Гидроплан швыряет в воздушные пропасти. До острова Тринидад 15 часов лету. Зато там ожидает встреча с замечательным генетиком, селекционером хлопка, прямо-таки хлопковым богом — Харланд и десяток его сотрудников, вовлекши в «хоровод» генетических скрещиваний весь род хлопчатников, разбросанный по пяти континентам, вывели сорта, где были буквально слиты в одно благоприятные гены каждой расы! Ну как не уговорить Первого Хлопковода Земли посетить с лекциями и консультациями Советский Союз?.. Доктор Меллер и доктор Харланд — как благоприятен был бы приезд таких двух «китов»!..
Вцепившись в сидение, отгоняя дурноту качки, Вавилов весь остальной путь буквально мечтал об этих задуманных им визитах.
Мечта исполнилась — Харланд дал согласие, Меллер, наконец, тоже. На обратном пути, как и намеревался, Николай Иванович «заскочил» за Меллером в Германию в институт Фогтов. К Герману Меллеру приехали как раз жена и сынишка. Но в это время к власти пришел Гитлер, Фогты были отчаянными антинацистами, сам Герман — коммунистом… В общем, приглашение поработать в СССР пришлось как нельзя кстати. И, получив отсрочку в своем Техасе, американский ученый с семьей и ассистентом Офферманом отправился в Ленинград.