«Дорогой Тихон Александрович… Прежде всего отчитываюсь в своем житье-бытье. Сижу и пишу к приезду его величества Аманулла-хана книгу об Афганистане… Приказано преподнести и, более того, извлечения перевести на персидский диалект. Карахан заявил, что если через 3 недели не сдам извлечения для перевода на персидский язык, то буду арестован…
Все скрипят, пишут. Скопилось пуда два рукописей; хоть караул кричи. Наконец, последнее занятие — это издание определителя селекционных сортов. Надо издать к лету. Ну, а затем обработка материалов экспедиции, приготовление к посеву, отчеты сессии, директорство двумя институтами…
Ушел Арцыбашев. Все события отрадные… Относительно филиала у Вас — это дело трудное. Семян Вам пошлем, но людей послать не можем, нет их. Приходится разрабатывать до 300 культур, материал сейчас задавил».
Так писал Николай Иванович агроному Тихону Александровичу Рунову в Запорожье. Карахан, который якобы грозился арестовать, был заместитель наркома иностранных дел Союза. Речь шла о книге «Земледельческий Афганистан» — огромной, с полтысячи страниц «библии» афганского земледелия.
Начатая еще до отъезда в Средиземноморье, эта книга требовала теперь всех душевных сил, полной отдачи. Иной раз приходилось бежать от суеты сует, приглашать стенографистку в Детское Село и, скрываясь в домашнем кабинете, диктовать, диктовать, диктовать, перебирая дневники, записи, карты…
Весь сортовой материал афганской экспедиции — свыше 7000 образцов — в течение трех лет высевался в различных районах страны. Теперь Вавилов запрашивал результаты исследовательских посевов: «24 апреля 1928 г. Ивановой. Ксения Васильевна. Мне необходим немедленно материал по диким ячменям, который был Вам передан на обработку. Меня интересует, действительно ли выделены яровые и озимые формы хордеум спонтанеум, какие разновидности, какие расы; сколько их, как они распределены по стране; устойчива ли коричневая окраска расы, которая была выделена?..»
Заботил также хлопчатник: сам он, Вавилов, не был специалистом по хлопку и потому теребил Зайцева, заведующего селекцией хлопчатника, письмами-мольбами: скорее, мол, скорее, дорогой Гавриил Семенович, хоть восемь страничек о хлопчатнике — на основе посевов из образцов, собранных афганской экспедицией.
Всех надо было вовлечь в свое тягло. Чертовски медленно раскачивался соавтор его Букинич. Букинич по-прежнему жил невесть где, в какой-то самим же сложенной сакле под Ташкентом, без адреса, все время в разъездах и путешествиях. Инженер-агроном, занятый и географическими, и археологическими исследованиями, проблемами ирригации, он успел уже еще раз побывать в Афганистане и объездить его вдоль и поперек, но никак не мог собраться написать свои три главы: о почвах, технике земледелия и искусственного орошения. Пришлось его выманивать в Питер. Пригласил в свой детскосельский кабинет и сказал улыбчиво, но непреклонно: мол, дорогой мой однокашник, бродяга и рак-отшельник, в конце концов соавтор, вот вам стол, вот вам кресло, вот вам стило и воздух пушкинского отечества, сопротивление бесполезно, вы не выйдете отсюда, пока не будут написаны ваши страницы!
Готовые главы тут же отправлялись в типографию.
Время все же поджимало — вот-вот должен был прибыть афганский падишах.
Николай Иванович, засидевшийся, как всегда, на Исаакиевской, идя вечером по коридорам, видит сочащийся из-под одной двери свет: слава богу, припозднился аспирант Купцов. «Милый мой, — говорит Вавилов просительно, — мне для «Земледельческого Афганистана» необходимо снять веточки афганских масляничных крестоцветных. Доставьте-ка мне их из Детского». — «Хорошо, завтра они у вас будут». — «Да не завтра, сейчас бы надо!» — «Но ведь скоро девять часов, в Детское я доберусь в одиннадцать… Кто же будет фотографировать в это время?» — «А я уже договорился с Александром Федоровичем, он обещал к утру все сделать». И Купцов едет в Детское, разыскивает, будит нужных сотрудников, зажигают фонари, идут в хранилище коллекций. Веточки выбраны, срезаны, доставлены фотографу, а часов в 10 утра Вавилов уже рассматривает готовые снимки.
Но несмотря на эти темпы, к приезду Амануллы-хана книга явно не поспевала. Пришлось пускать в ход «запасной вариант». К этому времени как раз вышел XIX том институтских «Трудов по прикладной ботанике, генетике и селекции», где были напечатаны работы на основе географических посевов афганской экспедиции: В. К. Кобелева «Пшеницы Афаганистана», Е. И. Барулиной «Чечевица Афганистана», В. С. Муратовой «Бобы Афганистана», Р. Ю. Рожевица «Новые материалы по флоре злаковых Афганистана». Все это было превращено в отдельные издания — 10 королевских экземпляров на лучшей бумаге, какая только была, с заголовком по-персидски. Этот презент падишаху выглядел вполне пристойно.
На 7 июля была назначена выездная сессия Всесоюзного института прикладной ботаники на Украинском его отделении, куда на два дня мог вырваться сам Горбунов; там предполагалось заслушать пятилетний план института и его отделений; Вавилов к тому же дал согласие выступить с докладом о поездке в страны Средиземноморья с диапозитивами и ставил условие: большой экран и хороший фонарь.
Но волшебные картинки волшебными картинками, а ехал он с тяжелой душой: минувшей зимой на Украину обрушилась беда — массовая гибель озимых от вымерзания.
Поезд, набирая скорость, высвободился из городских кварталов. Поплыли холмы Пулковских высот и сама обсерватория на взгорье, чем-то похожая на византийский храм. Белая серебристая ночь нежной прохладой залетела в приоткрытое окно вагона. Из купе вышел Таланов, щедро раскрыл пачку «Сафо», предлагая Вавилову.
— Ах да, вы не… А я вот все бросаю.
И закурил, отводя ладонью от Вавилова дым. И они молча стали смотреть на кружащиеся в белесой дымке все возникавшие раздолья невозделанных земель, изредка перечеркиваемые подлеском, кустарником, купами осин. Прошло, может быть, с четверть часа, когда Вавилов, наконец, сказал то, что просилось:
— Да-с… И так — до самой Москвы… А вот едешь из Лондона на север или на запад, и перед тобой все плывут оранжереи — десятки тысяч оранжерей и парниковых рам. В туманном Альбионе, конечно, тоже пропадают земли, предназначенные для охоты лордов. Но там прекрасно понимают рентабельность пригородного хозяйства в балансе питания. На эту сторону неплохо бы направить внимание наших горсоветов. Не так ли, Виктор Викторович?
Продолжая глядеть в окно и думая о чем-то своем, Виктор Викторович прикрыл веки и слегка кивнул головой, то ли соглашаясь, то ли с сомнением. Он был строг, профессор Таланов, весьма и весьма строг и требователен к себе и другим. Вавилов знал: многие побаивались его. Вавилов был еще студентом предпоследнего курса, когда Таланов, уже известный сорокалетний селекционер, стал инициатором создания в России совершенно особого учреждения — под небесной крышей. Это была сеть опытных участков на юге и на юго-востоке страны, где предполагались конкурсные испытания выписанных из-за границы или приобретенных у отечественных селекционеров новейших сортов злаковых, кукурузы, кормовых трав, — сортов, уже зарекомендовавших себя с лучшей стороны. Да, тогда Таланову было столько лет, сколько Вавилову сейчас. Мировая война помешала развиться ело начинанию. После революции профессорствовал в Омском сельскохозяйственном институте, заведовал Западно-Сибирской селекционной станцией и только в 1922 году вернулся к своей идее развития конкурсной сети для опробования на сравнительно больших участках и «тиражирования» отборных семян. Разумеется, самое важное в этом соревновании сортов заключалось в рекомендации лучших из лучших для самого широкого посева на крестьянских полях. Это обстоятельство делало профессора Таланова совершенно незаменимым человеком для Вавилова и его Отдела прикладной ботаники и селекции.
Осознав обоюдную пользу их деятельности, Вавилов еще тогда решил провести дипломатическую «охоту» на профессора. В письме к нему Николай Иванович высказал острое желание получить информацию о ходе и результатах испытаний: «Мы сейчас задумываем в Отделе попытаться ввести некоторую планомерность в испытании сортов по районам… но это будет не раньше, думается, 1923-24 года, пока размножим наши единичные колосья и десятки зерен… Опыт, который теперь по Вашему почину пойдет в широком масштабе, конечно, нужно захватить в самом начале. Мне кажется, что Вам это предложение будет сильно по душе, и поэтому прошу Вас помочь в этом».
Действительно, такой «симбиоз» был обоюдно благодатным — во всяком случае, профессор Таланов получал дополнительно сеть опытных станций и отделений института, возникших уже или находящихся на стадии создания, а также доступ к живым коллекциям, собираемым не только по стране, но и по всей планете, — поистине космические появились возможности.
Так возникал и возник один из тех дружественных альянсов, который предполагал в служебных письмах обращение «дорогой» и не исключал жестких споров, когда дело касалось серьезного.
Вскоре образовалось Бюро широкого внедрения и размножения новых культур при Государственном институте опытной агрономии. А когда возник Институт прикладной ботаники и новых культур, Бюро Таланова вошло в его состав как отдел и как апробационный орган, который за пять лет раскинул по стране 50 своих пунктов государственного сортоиспытания. Этот отдел широкого внедрения и размножения новых сортов стал хорошей опорой для вавиловского института и потому, что был связан со всеми республиканскими Наркомземами, и потому, что имел непосредственную связь с тысячами крестьян — корреспондентов, которые ждали рекомендаций и советов, а главное — семян, черенков, клубней. И они получали их в специальных мешках-посылках. Сама эта система, дирижируемая из одного научного центра, была прекрасным инструментом для повсеместного обновления сортовых ареалов страны в недалеком будущем.
Вавилов, прислонясь к оконному косяку, изредка поглядывал на Таланова, а тот, хмуря свои нависающие брови, смотрел вдаль, за окно, где по мере продвижения поезда к югу небо наливалось все большей темью. В молчаливой напряженности этого чем-то похожего на моржа человека чувствовалась боль, которая бередила и душу самого Вавилова: гибель более четырех миллионов гектаров озимых на Украине.
— Помимо всего прочего, Виктор Викторович… я не говорил вам, — произнес Николай Иванович, будто продолжая только что прерванную тему, — на Северном Кавказе — заморозки заморозками, но на восьмидесяти тысячах га посевы выдуло ураганом. Пришла беда — открывай ворота: не успели засеять яровой — появился жук-кузька, в результате посевы яровой идут на корм скоту. Не повезло и нашему Азербайджанскому отделению: на Апшеронском полуострове почти полностью погибли экспедиционные посевы — десять тысяч делянок. И тоже не только заморозки, но и массовое появление какого-то совершенно незнакомого вредителя. — Он помолчал, теребя усы. — Часто решающим становится не обработка почвы, не удобрение, даже не сорт, а массовые эпидемии. Не мне говорить вам: гибель проса в таких губерниях, как Воронежская, нередко связана с головней; в культуре подсолнечника в ряде районов — заразиха, в Ленинградской губернии — шведская муха… Кроме того, на той же Украине, по подсчетам Полтавской опытной станции, урожаи падают чуть ли не на одну четверть за счет овсюга, выживающего ячмень. На Северном Кавказе рожь теснит пшеницу. Не так давно, надо сказать, земледельческое население Ставрополья, Терской области освобождалось от налога при условии, если соглашалось выпалывать рожь… Иначе процесс неостановим…
— Да, — коротко и сухо отозвался Таланов, — всех бед не перечесть — и все они наши… наши с вами. И все же не кажется ли вам, дорогой Николай Иванович, что ищем мы себе оправданий? — Таланов повел ладонью по круглому, почти обнаженному черепу, покрытому редким седым пушком волос.
— Оправданий? — Вавилов косо подернул плечом, козырем посмотрел на своего оппонента: тот, конечно, не меньше его знал глубинную суть вещей.
Не надо было обращаться и к летописям, чтобы знать, что за последние по крайней мере пять столетий не проходило и пяти лет без страшных стихийных бедствий, охватывающих либо всю Россию, либо многие ее губернии. Часто гибли на корню урожаи всего или чуть не всего жита… Бури, ураганы, засухи, испепеляющие суховеи и снегоеды сменялись бесконечными летними дождями, возвратами холодов летом или в начале осени; снегопады в начале сентября — задолго до покрова; необычайно лютые зимы, пожирающие озими, едва проклюнувшиеся в зерне… И умирали люди, и шли целыми губерниями по миру. Надо ли вспоминать «Крестный ход в Тульской губернии» или пушкинского «Бориса Годунова»? Уже на памяти голод 1891 года, охвативший 30 губерний юго-востока, на следующий же год голодали центральные области, через пять лет вновь два гиблых года — в тех же районах. И вновь: в 1901 году — в 17 губерниях, в 1905 году — в 22 губерниях; 1906 и 1908 годы — опять голодные, 1911 и 1912 — те же лихолетья. И наконец, в 1921 и 1922 годах, как чума, прошелся страшный недород, поразивший 35 губерний с 40-миллионным населением… И 1924 год был суров. И вот теперь снова… И уже страшно за следующий, потому что один год почти всегда тянет за собой другой, даже если нет ненастья: пока оправится крестьянин, добудет себе семена на посев… А будут ли они еще пригожими, взойдут ли на новом месте? Вот в чем вопрос.
Недавние испытания, проведенные на Тулунской опытной станции, под Иркутском, показали, сколь капризным бывает зерно, если его бросают в чужую землю. Белоколосая — безостая, красноколосая — безостая, твердая и карликовая и, наконец, красноколосая-остистая-краснозерная… Все эти пшеницы, завезенные из Заволжья и Западной Сибири, были высеяны на опытных делянках. И что же? Первые четыре из них вымерзли за четыре года, и лишь пятая, все наращивая свою продуктивность, стала владычицей поля. Она была из местных устоявшихся сортов.
Можно вспомнить и исторические сюжеты, весьма знаменательные и драматичные, когда крестьяне, переселяемые иной раз целыми губерниями, добравшись через год-другой до предписанного места — куда-нибудь под Тобольск или на Колыму, — сеяли взятые с собой семена… И мерли от голода!.. А ведь и теперь еще сколь часто бывает: вымерзли поля или сгорели от суховеев, и из соседней губернии — из-за гор — шлют доброхоты семена, не зная, не ведая, что оказывают медвежью услугу.
Славу богу, мало-помалу начинает входить в сознание агрономии и селекции географический принцип. Понимание, что линнеевские виды возникают и развиваются во времени и пространстве. Распространяясь из «пекла творения» и «генных рудников», шествуя по Земле (в историческом смысле, конечно), они выявляют, и подчас резко, эколого-географические особенности. В зависимости от среды и климата вид неуклонно дифференцируется.
Куда уж как показательны опыты с посевом одних и тех же сортов в разных географических широтах. Оказалось, что пшеница, рожь, ячмень, овес, горох, чечевица, лен, мак чем севернее посажены, тем (вот парадокс!) раньше начинают колоситься, убыстряя темп и ритм роста. Яровая рожь на Мурмане готова к жатве на 28-й день, в то время как на Кубани — лишь на 54-й. Мак зацветает под Архангельском на 40-й день, в Одессе — на 77-й. В целом, на три недели — от юга к северу — сокращается вегетационный период. Хорошо, если бы только так. Но совсем наперекор этому ведут себя просо, фасоль, соя, сорго, хлопчатник, конопля. На своем «пути» к северу они, напротив, замедляют темп роста и созревают чем севернее, тем позднее. Монгольская разновидность проса выбрасывает метелку под Хибинами на 60-й день, а в Туркмении, в предгорьях Копет-Дага, — на 18-й. Афганская репа, посаженная Евгенией Николаевной Синской одновременно на Кубани, под Воронежем, в Детском Селе и в Устюге Великом, «идя» к северу, сначала превратилась в сурепку, все с меньшим хвостиком, а потом и вовсе обернулась масличной редькой, почти полностью лишенной корнеплода. Так же неожиданно — с продвижением на восток — злаковые оказываются все богаче и богаче белком…
Неисповедимы прихоти природы. И только прямой опыт — дотошный, скрупулезный, повсеместный — может дать ответ на ее загадки. Конечно, эти географические опыты еще только проба сил. И конечно, ни о чем таком не подозревали наши далекие предки. Спустившись со своих гор, расселяясь по рекам и долинам, принесли они в своих котомках «горные» семена. И должно было пройти еще немалое время, пока зерна эти «обжились» на новых местах…
И все же, как ни грустно, эти стародавние семена кормили и худо и бедно. Научная селекция в России началась лишь в начале века. Но что она дала? Селекционная станция Дионисия Леопольдовича Рудзинского в Петровке — первая станция в стране. С прекрасно оборудованными лабораториями, опытным полем, семинарами, собиравшими лучших специалистов по селекции, она все же была главным образом учебным подспорьем,. хотя сам ее основатель в 1909 году и вывел несколько новых сортов пшеницы. Бюро прикладной ботаники во главе с Робертом Эдуардовичем Регелем педантично и всесторонне изучало возделываемую флору России — ячмени, пшеницы, овсы, сорнополевые растения, собранные из разных районов страны. Но это был пока лишь анализ — постижение азов сельскохозяйственной географии. Бюро располагало двумя опытными станциями — в Каменной степи под Воронежем и в Мало-Вишерском уезде Новгородской губернии. Было опытное поле Бутырского хутора, которым заведовал отец Саши Тупиковой — Юлий Иванович Фрейман. Саратовская селекционная станция, основанная Александром Ивановичем Стебутом. Да еще две станции, созданные усилиями сегодняшнего вавиловского спутника, Таланова, — на Ставропольщине (в начале столетия) и под Екатеринославом (уже перед войной)… Пожалуй, и все…
Конечно, что-то делалось и помимо: уездные агрономы-радетели, любители-селекционеры на свой страх и риск выписывали семена из-за границы, и это были весьма ценные сорта. Но в громадных пространствах страны все это терялось и обезличивалось. Да и теперь так ли уж далеко ушла лоскутная земледельческая страна, мало еще тронутая научной селекцией?
Таланов закрыл створку окна:
— Нам бы, конечно, иметь своих Скверхедов, Маркизов, Прелюдов, Гарнетов… Ривордов, — сказал он, словно бодаясь своими моржеподобными усами.
Вавилов ухмыльнулся, потрогал свои, само собой, не столь мощные усы.
Да… нам бы Скверхедов. Невесть при каких обстоятельствах появились они в начале XIX века в Англии, сначала в восточной. Будто бы это было результатом скрещивания мягких и карликовых пшениц. Хотя пока загадка. «Квадратноголовые» с гигантским колосом и крупным зерном, дающие при хорошей агротехнике до 70 центнеров с гектара, — таковы Скверхеды. Прекрасен и канадский Маркиз — стойкий к засухе, жадно использующий недолгое тепло канадского лета, непоражаемый желтой ржавчиной и головней, с неосыпаемым колосом, с великолепным бочковидным зерном. Любопытно, что его родословная — результат сложных повторных скрещиваний галицийских (идущих из нашей Прикарпатской Руси) и индийских сортов, начатых Саундерсеном-отцом в 1892 году, а законченных уже во втором поколении — Саундерсеном-сыном. Этот сорт долго оставался в тени, пока Чарльз Саундерсен-сын однажды не разжевал зерно и понял, сколь замечательна в этом зерне клейковина. Лаборатории подтвердили выводы этого «анализа». Вскоре все убедились, что Маркиз дает особое живое дыхание тесту, а хлеб получается исключительно белый и вкусный. И Маркиз завоевал вскоре девяносто процентов ярового клина Канады, простерся на северные земли Соединенных Штатов Америки. Совсем недавно его несколько потеснил Гарнет, в родословной которого замешана галицийская мягкая пшеница и жительница более суровых приладожских берегов скороспелая Ладога, а также гималайская высокогорная пшеница и Онега из-под Архангельска. Гарнет перещеголял по скороспелости своих предков и превзошел их по урожайности. Еще до этого союз Ладоги с галицийскими, индийскими и гималайскими сортами дал Прелюд, созревающий на одну-две недели раньше Маркиза. Результатом сочетания Маркиза с Прелюдом явился их отпрыск Риворд, который по скороспелости оставил позади своих именитых родичей, а белком стал богаче самого Маркиза. Гарнет и Риворд, как более стойкие к морозам и скороспелые, пошли на самый север Канады: раннее созревание давало им возможность уходить от заморозков… Может быть, Гарнет и Риворд еще и найдут себя в наших северных районах… Но Маркиз оказался для нас все-таки слишком прихотливым. Испытанный на больших площадях госсортсетью, этот канадец был отвергнут самим же Талановым. Не выдержали экзамена, и лучшие по зимостойкости сорта Соединенных Штатов Америки — Минтурки и Минхарди. Хотя они — прямые потомки бывших украинских и северокавказских сортов, но слишком уж изнежились в благодатном климате Соединенных Штатов. Та же участь постигла самые лучшие по зимостойкости шведские и германские пшеницы: они гибли у нас даже в нормальные средние годы… Что касается английских Скверхедов, капризность их не оставляла никаких надежд: наши почвы им не по вкусу, разве что предложить самое теплое и влажное Приморье.
Так что какие там Скверхеды!.. Оставалось надеяться только на себя — разумеется, имея в виду пример широкого географического кругозора в подборе пар для скрещивания, в подборе компонентов для гибридизации…
Поезд замедлил движение, за окном проплыла яичная желтизна стен вокзала «Малой Вишеры», но, не останавливаясь, он пошел дальше, набирая ход: видимо, шли с опозданием. По стеклу брызнули высвеченные привокзальными огнями серебринки начавшегося дождя.
Маловишерский уезд. Неподалеку новгородский филиал Центральной детскосельской генетической и селекционной станции института. Вавилов вспомнил о недавно полученном письме заведующего хозяйством филиала Ивана Осина, который сообщал, что горох, в свое время присланный Писаревым, неизменно созревает на три недели раньше, чем местные сорта, притом зерна его более белы и крупны. Местные крестьяне потрясены и обескуражены, и он у них нарасхват. Горох был гибридом афганского с каким-то из западноевропейских. Однообразный и мелкий в Афганистане, он вдруг дал удивительный спектр рецессивных признаков, скрытых в нем до поры…
Струи дождя секли оконное стекло, стекая пленкой.
Вспомнив о Писареве, Вавилов сказал:
— Кстати, мы уже имеем свой вариант Маркиза. Писареву удалось в Детском Селе сочетать канадский Прелюд с Престоном. Представляете, какой джентльменский набор родословных в этой Новинке? Мы назвали ее Новинкой. Здесь намешаны наши Ладоги с Онегами, а урожайность наш сорт взял от индийских предков. Но главное, удалось добиться зимостойкости. Он был испытан на опорном пункте в Соловках. Результаты вполне убедительные.
— Слышал, — коротко буркнул Таланов. — Виктор Евграфович обещал размножить мне до пуда. Думаю, сделаем апробацию на Лужском сортоучастке.
Вавилов согласно кивнул, чему-то улыбаясь:
— Знаете, какой курьез. Генеалогическое древо этой самой Новинки ведет начало как раз от года моего рождения: 1887. Именно тогда состоялся брак между галицийским Ред Файфом и нашей простушкой Ладогой. И меня несколько забавляет и даже радует, что этот важный Ред Файф — наш же галицийский «хлопец». И вообще то, что вся эта галицийская компания состоит в достаточно близком родстве со североиндийскими расами. Недаром они так легко сочетаются. И еще то, что вернулись обратно к нам, эти галицийские хлопцы вместе с Ладогами и Онегами. И сидят вновь на онежской земле. А сколько у этого достопочтенного рода было повивальных бабок — селекционеров разных стран, передававших из рук в руки все более стойких и урожайных отпрысков? Во всем этом есть что-то даже мистическое…
Глаза Таланова смотрели грустно и строго. И хотя он был подчиненным Вавилова по административной иерархии, Николай Иванович как-то внутренне робел перед ним. Тут, конечно, сказывался и талановский возраст — на пятнадцать лет старше, и Что-то, что было в нем от прирожденного государственного арбитра.
Вавилов сказал, словно оправдываясь:
— Что говорить, прямое заимствование иноземных сортов не проходит. Но резервы для «починки» наших хлебов, говорю по собственному опыту, немалые. Сирийские, палестинские и некоторые афганские сорта изумляют превосходной засухо — и хладоустойчивостью. Та же горная Хоранка — вот она может сгодиться не только для скрещивания, но даже и для прямых посевов где-нибудь в горах Дагестана. Североафриканские расы стойки к ржавчинам и другим хворям. Сочетать их с нашей той же Кубанской — будет что надо… Озимые полбы из Тироля и Пиренеев… тоже…
— Да-с, возможно. А я вот все думаю, как подступиться к таким парадоксам, как украинские события: не столько мороз, сколь внезапные оттепели, гибель зерна от ледяной корки, вымокание, внезапное подмораживание… Какую уйму свойств тут надо сочетать, чтобы подладиться под эти капризы?
— Надо искать по миру наиболее пластичные и, главное, способные после повреждения к регенерации… Возьмите хотя бы такую изумительную особенность средиземноморских пшениц, как умение впадать в анабиоз — при осенней засухе! Надо соединить формы, не боящиеся избытка влаги, например, абиссинские с холодостойкими… Тут может быть, сами понимаете, и четыре, и пять комбинаций с возвратными скрещиваниями.
— На это уйдут годы. — Таланов вздохнул.
— Да уж, кавалерийской атакой здесь не возьмешь. Для достижения реальных целей нам нужна сильная теория. В подборе пар селекционер чаще всего пользуется интуицией, а то и вовсе плюет на генетику. И нам нужны остекленные площади, чтобы работать над гибридизацией круглый год. Это убыстрит дело.
Продолжая разговор, собеседники перешли в купе, и Вавилов достал из своего чемодана с книгами карту. Разложил ее на столике. Это была точечная карта размещения по стране озимых и яровых пшениц, где каждая точка соответствовала тысяче гектаров.
— Вот… еще типографской краской пахнет. Взяли в основу ваше «Районирование сортов пшеницы по данным Государственного сортоиспытания»:
Таланов окинул карту взглядом.
— Что же, вполне наглядно.
— Я бы сказал, Виктор Викторович, что слишком… наглядно. — Вавилов горько усмехнулся. — Увы! На Украине под посевными площадями у нас занято пятьдесят процентов, в европейской, наиболее населенной части Союза — пятнадцать, а в азиатской и всего-то один с небольшим процент территории.
— Да-да, весьма наглядно, — повторил Таланов. — Вы правы — где густо, а где пусто… И разумеется, где тонко там и рвется… Сегодняшние события ставят нас перед выбором: или мы двинемся всерьез в Заволжье, в Казахстан, в Зауралье, или… — Он энергично развел руками.
— Да, кстати, — подхватил Вавилов, — ваш Цезиум хорошо пойдет по всему черноземному клину — от Минска до Восточной Сибири. Пшеница, созданная вами, универсальна не менее, чем тот же Маркиз.
Вавилов сказал о черноземном клине и подумал: действительно благодатный дар природы — чернозем огромным «мысом» простирается от Киева чуть ли не до самого Приамурья.
— Цезиум, конечно: омичи мои отдали ему душу. Но в отношении универсальности более надежен, пожалуй, саратовский Лютесценс. Во всяком случае, он пойдет севернее и до Хабаровска.
— Да, Виктор Викторович, на север двигаться надо, и решительно! Тем более, что за примером ходить далеко не надо: Швеция, Финляндия, Норвегия… И осваивать надо всерьез не только Нечерноземье, как таковое, но и Крайний Север — Карелию, Якутию, Колыму! И на юг двигать надо, и тоже всерьез, — в горы, на Кавказ, в Дагестан, в долину Амударьи. Что касается Заволжья, там нужно браться за ирригацию, тогда и английские пшеницы там пойдут… С другой стороны, как бы не было так, что нос вытащишь, хвост увязнет. Надо вводить широчайший спектр культур — и просо, и гречиху, и рис, и любезную вам кукурузу.
Таланов еще раньше, после поездки за океан, оценил достоинства заморского хлеба, вскормившего цивилизацию ольмеков и майя, — маиса (кукурузы). На Ставропольской и Екатеринославской станциях он упорно занимался селекцией кукурузы и выводил ее на крестьянские поля. Таланову по душе пришелся намек Вавилова. Удовлетворенно шевельнув бровями, он извлек из кармана небольшой пакетик и высыпал на карту пшеничные зернышки и крупные отливающие синевой кукурузные зерна.
— Вот сама очевидность. Сопоставьте. Какая прибавка белков и крахмала в масштабе страны. Я не говорю уже о вегетативной массе.
Вавилов не мог сдержать невольной улыбки. Он вспомнил, как рас Таффари во время аудиенции вынес початок кукурузы, провозгласив: «Что наш эфиопский хлеб — вот это хлеб!» Николай Иванович рассказал об этом курьезном эпизоде Таланову. Тот тоже заулыбался.
— А что вы думаете? Конечно, мы не станем, наверное, печь из маиса перуанские тортильи, но… Если не хлеб, то мясо. Жаль только, что эта чертовка, — Таланов взял в пальцы кукурузное зерно, — предпочитает короткий световой день и не идет на север. Пока. Может быть, какие-нибудь новейшие гибриды… Но это дело непростое.
— Непростое, — согласился Вавилов. — Кстати, на днях появится 23-й том наших «Трудов…», так вот там — работа Николая Николаевича Кулешова в соавторстве с Савронь о скрещивании кукурузы с теосинте с применением методики короткого дня, то есть с затемнением на определенные часы всходов… Так это с целью продвижения кукурузы на север.
— Да, — сказал Таланов, — а пока что песенка у нас с вами весьма грустная — о гибели украинских озимых.
Нахмурился и Вавилов:
Мы посоветовались перед отъездом и решили создать при секции пшеницы своего рода Бюро агрономического ее изучения, поставить во главе Писарева и привлечь все селекционные станции… Основная задача агрономии создать оптимум условий для выявления генотипа — его потенциальных возможностей. Создать наилучший агрофон, самое благоприятное питание для материнского организма, и тогда, естественно, выделятся лучшие наследственные формы, которые в худших, посредственных условиях могли бы оказаться незамеченными… Короче, надо сделать серьезный упор на агрономический аспект.
— Есть, Николай Иванович, еще один не менее важный аспект: мужик… Хозяин. Уже, кажется, добились основательного продвижения озимой пшеницы в Московскую губернию. А это, как известно, тридцать процентов повышения урожая! Но вот случился недород — и амба: вновь принимаются за яровую.
— Само собой, Виктор Викторович, мужика, как говорят, на мякине не проведешь. Ему хлеб подавай, а не генетические упражнения. И все же надеюсь, что он в конце концов поймет, что по девять центнеров с гектара, при недороде раз в пять лет, все же лучше, чем по четыре-пять центнеров, если даже они стабильны. Но главное-то — увлечь их селекцией.
— Вот-вот!
— На недавней редколлегии «Трудов по прикладной ботанике…» мы решили увеличить листаж на общедоступные брошюры по конкретным культурам — по всем сортам, засеваемым у нас сейчас. Ускорить темп издания. О сорго и кукурузе пишет Кулешов.
— Что ж, «хлопец», как вы выражаетесь, что надо: пять лет отработал на государственном сортоиспытании Украины, немалый семеноводческий опыт.
— Еще бы! И сейчас вот, кругом неурожай, а на его станции отдохнет душа.
— Вот, вот-с… Все в людях!
Вавилов слегка ухмыльнулся:
— Увы… Все в них.
За несколько дней до выездной сессии докладчики, прибывшие в Харьков, — и Писарев, и Максимов, и Фляксбергер, и Таланов —разъехались по селекционным станциям и хозяйствам Украины. Сам Николай Иванович отправился под Лукьяновку, на опытную станцию института — как раз к Кулешову.
Добрался туда под вечер. После ужина товарищи спросили, на сколько, мол, приезжее начальство назначает завтрашний сбор.
— А мы — как солнышко… Когда восход намечен? — Вавилов перелистнул листок настольного календаря. — Вот — четыре пятнадцать.
Присутствующие заулыбались, будто шутке. Но Вавилов подтвердил, нацелясь упрямым взглядом в Кулешова:
— Да, май диа!.. И покажите мне, пожалуйста, в какие окна стучать.
Солнце, как и положено, встало в четыре пятнадцать и быстро поднималось, пылая свежим утренним огнищем. Оно озаряло уходящие к горизонту квадраты посевов. А над этими квадратами, теряясь вдали, «парили» этикетки: «Эфиопия», «Афганистан», «Монголия», «Персия», «Памир», «Алжир», «Сирия», «Марокко», «Палестина», «Египет»…
За Вавиловым, споро шагавшим в грубых ботинках и в жилетке, из бокового кармана которой торчала лупа, поспешала «свита». Вдруг останавливались — Вавилов приседал, склонялся над растением, диктовал ассистентке: «Номер сто двадцать восемь. Египет. Паллидум. Ценная форма. К мучнистой росе определенно устойчива. Хорош налив. Скороспелая. Обратить особое внимание на всю египетскую группу. Отметить для подбора пар…» Так они шли и шли: от одной делянки к другой — от «одной страны» к следующей…
Уже было почти восемь, когда подкатила бричка с Кулешовым. У него была поранена нога. Вавилов заметил и сказал еще с вечера:
— Вы уж, батенька, свою ногу поберегите, она пригодится. Отлежитесь малость… А мы с утра пройдемся с Ипатьичем, — и кивнул на Говорова, заведующего секцией зернобобовых института.
Теперь Говоров шутовски бросился к Кулешову, воздел руки:
— Ваше императорское величество! Благодетель! Отец родной! Спасайте! С восхода ходим, маковой росинки во рту не было.
И хохот Николая Ивановича:
— Ишь идолы. Разве вкусным шоколадом вас не потчевал? Так нет, подавай им завтрак! — И Вавилов достал из кармана еще плитку «Мокко», демонстративно отломил дольку, протягивая ее Говорову.
Тот замахал руками:
— Это уж вы оставьте для нашего женского персонала.
— Ну, женский персонал куда более стоек.
В воздухе бродили волны общего оживления.
Николай Иванович отдал плитку девчатам. И Кулешову:
— А вы уж дозвольте нам еще с полчасика. Вот дойдем до конца озимого клина.;.
— Посему быть, — кивнул, улыбаясь, Кулешов.
— История не осудит, — провозгласил Вавилов. — Всем зачтется…
— Да… угольками, — залился девичий смех.
И двинулись дальше.
Вавилов рассматривал образец за образцом, расспрашивал о дате посева, начале вхождения в трубку и когда завязался колос. Попутно вспоминал тот или другой эпизод из своих путешествий, и колосящиеся поля, мимо которых шли, будто наполнялись атмосферой и колоритом тех мест, откуда прибыли зерна.
Миновав многие «страны», вышли к делянкам, где пышно и густо цвели украинские сорта. И Кулешов, сопровождавший «процессию» на бричке, крикнул, придержав лошадь:
— А что, Николай Иванович, местная-то наша озимь на порядок выделяется среди чужеземных.
— Так-то оно так… Так ведь этого мало. Надо ждать лучшего. Вот мы рассчитываем на счастливый союз чужестранцев с нашими хохлушками… Вам в руки дается мировой потенциал пшеницы. Что называется, на все вкусы. Надо найти подходы для скрещивания. Дело трудное и долгое. Мы не успеем — продолжать будет молодежь. Вон какие девчата подрастают, — вытер платком пот со лба, сдвигая шляпу. И вдруг заметил фигуру в белой кепчонке. — Валентин Федорович?! А я-то думал, что вы уже перебрались в Сухум?
Этот «хлопец», ассистент Кулешова, давно привлекал Вавилова своей безграничной преданностью делу, особенно с тех пор, как стал лаборантом на станции и ему поручили руководить посевами и наблюдениями за всеми экспедиционными образцами зерновых и зернобобовых. Зигзагообразный фронт его работ простирался на 20 километров. А каждый день его надо было обойти и записать наблюдения — на это уходило и 12 и 16 часов. Николаев с увлечением отдавался исследовательской работе. В результате появилась статья о «поведении» чины в необычных для нее условиях украинской земли, причем молодому ученому удалось выделить две новые разновидности этой афгано-иранской культуры.
Статью он отослал в «Труды по прикладной ботанике и новым культурам». Разразился настоящий скандал. Сотрудница отдела зернобобовых, отправлявшая исходный материал для посева, горой встала против опубликования этой статьи. Она считала, что всякого рода обобщения по поводу проведенных наблюдений — ее неотъемлемое право. Пришлось вмешаться Николаю Ивановичу. «Нет уж, леди, — сказал он сотруднице, — напрасно кипятитесь. Мировой коллекцией может пользоваться любой научный работник как из центра, так и на местах. И если он делал посев и наблюдения, то никто не может запретить ему оформить их для печати».
Конфликт разрешился тем, что статью, просмотренную Вавиловым, поместили с… выражением особой благодарности отделу зернобобовых за предоставленный исходный материал. Однако радость первой публикации была омрачена. Вернувшись домой с ежегодного ленинградского семинара по повышению квалификации, Николаев застал болевшую чахоткой жену в тяжелейшем состоянии. Врачи советовали Сухум.
Николаев написал о беде Вавилову, и немедленно последовал телеграфный приказ на имя Кулешова: «Лаборанта Украинской станции Николаева В. Ф. с 1-го апреля перевести на должность старшего ассистента и заместителя директора Сухумского отделения».
Этим-то обстоятельством и был вызван удивленный вавиловский вопрос: отчего же Николаев все еще обретается здесь?
— В Сухум мы перебрались и обосновались… Сюда же я приехал буквально на несколько дней: надо взять высеянный в этом году урожай чины… Хочу попробовать в сухумских условиях… А так, спасибо вам, жена чувствует себя получше.
— Да не за что…
— Меня только вот несколько смущает, Николай Иванович, такое вдруг повышение в должности. Справлюсь ли?
— Справитесь, батенька, справитесь. Не боги горшки обжигают… Прошу вас, займитесь сейчас каучуконосами, присланными экспедицией Юзепчука из Мексики и высеянной на сухумских предгорьях. Очень нам важны итоги по гваюле — как прижились?
Вавилов взглянул на солнышко, поднявшееся уже довольно высоко над лесной полосой, обрамлявшей посевы, над пышным яблоневым садом, еще раз стер пот со лба и сказал с чуть виноватой улыбкой:
— Теперь не грех и позавтракать.
Обратно к усадьбе шли без задержек. Только раз Вавилов остановился перед хиленьким полем лука, о чахло и редко торчащими стрелками. Кисло поморщился, поманил Кулешова. Тот склонился с брички.
— Николай Николаевич, огромнейшая просто-таки личная просьба: пожалуйста, обратите внимание на изучение луков. Особенно меня интересует абиссинский материал. Пора взяться за луки по-серьезному… А то, знаете ли, такой конфуз. В «Отраде Кубанской» посеяли нуг и получили «лук»… И все на высокой научной основе. Лаборант сделал описку: «лук» вместо «нут». И пошло — посеяли. Всходы, естественно, оказались совершенно на лук не похожи. Но это не очень-то смутило местных лаборантов: на то, молу они и эфиопы, что у них лук на лук не похож. Вот пошехонцы! Надеюсь, у вас пройдет без казусов?
…Четыре дня еще с утренней до вечерней зари водил Николай Иванович по полям станции научных сотрудников», специалистов по разным культурам, В полдень завтрак, два часа отдыха,, в семь обед, И после еще до позднего вечера — разбор.
Наступил час отъезда.
— Хай живе многие лета наша Украинская станция и служит примером всей республике наперекор стихиям! — заключил Николай Иванович свое прощальное слово. И пригласил всех приезжать в Ленинград: — Гостиниц не обещаю, а для раскладушки всегда место найдем.
Принесли громадный, сияющий на закатном солнце самовар. А когда к воротам палисада подкатила пролетка, Вавилов, впрыгивая в нее, крикнул:
— Гуд бай, ком-рады! До встреч!
И услышал, как кто-то из молодых произнес, подражая его низкому голосу и чуть, как он, шепелявя:
— Жизнь коротка. Завтра — в четыре утра!..
«Вот черти, — весело улыбнулся про себя Николай Иванович, — им бы в театральное училище, а не здесь таланты свои зарывать».