Мировая война, начавшаяся выстрелом в Сараево, вынудила Николая Ивановича, не завершившего своей учебной командировки в Западную Европу, куда он ездил совершенствоваться перед вступлением в профессорское звание, спешно возвращаться домой.
Но еще в Лондоне настиг его первый удар войны. По просьбе Александра Ивановича Мальцева, сотрудника Петербургского Бюро прикладной ботаники, Николай Иванович последнее время перед отъездом на Родину целые дни проводил в Лондонском линнеевском обществе, разбирая гербарии самого Линнея (в частности, папки с овсюгами). И вот в один из таких дней, когда он измерял длину колосковых пленок, ему подали ужасную, просто подкосившую его телеграмму. Пароход «Runo», на котором плыли его коллекции, редкие книги по генетике, множество тетрадей с записями опытов и дневники, подорвался на немецкой мине. Плоды двухлетнего труда в лабораториях и институтах Германии, Франции, Англии, селекционные эксперименты, классификаций, описания растений, гибридов, замеры, таблицы, фотографии — все пошло ко дну.
В каком-то полубреду, раненный постигшей бедой — как будто потерял близких, — добирался Николай Иванович кружным путем через Норвегию, Швецию, Финляндию к родным берегам. Рядом с ним была Катя — его жена, свадьбу с которой сыграли перед самым его отъездом за границу. Они стояли на палубе парохода, идущего вдоль датских берегов, и глядели в сумрачную воду. Это было как раз в том месте (как сказал им капитан), где «Runo» напоролся на мину. «Ну нельзя позволять себе так распускаться. Возьми себя в руки», — хмурила брови жена…
Но вот и Москва. Отчий дом на Средней Пресне… Петровско-Разумовское. Родная Петровка — альма матер…
Так в обиходе называли по месту нахождения Московский сельскохозяйственный институт, ныне Московская сельскохозяйственная академия им. К. А. Тимирязева.
«Все проходит, особенно когда ты молод!»
Лекции дипломанткам Петровской академии по генетике… опыты в вегетационных домиках по иммунитету пшениц и овсов… Летом 1915 года на опытном поле хорошо взошли овсы, явившиеся результатом скрещивания мелкого «голого» овса с «коротким». Опыты эти, проводимые совместно с профессором С. И. Жегаловым, дали любопытный материал для раздумий о филогенезе мелкого «голого» овса, для определения генетического места курьезной формы…
В феврале 1916 года Николая Ивановича Вавилова, временно освобожденного от воинской службы, вызвали телефонограммой в канцелярию Петровской академии — к воинскому начальнику. Тревожно было на душе у Александры Михайловны — матери Николая, да и у Кати ныло сердечко. Но обошлось. Глаз, слегка поврежденный некогда во время проведения «химических опытов» с братом Сергеем, в результате которых чуть было не сгорел дровяной сарай, освобождал от призыва в действующую армию.
И все же он оказался на линии огня…
В то время русские дивизии, тесня турецкие войска, вступили в Северную Персию, и вдруг ни с того ни с сего солдаты начали ротами выходить из строя от какой-то «пьяной болезни», которая мутила сознание, вызывала галлюцинации и нередко приводила к судорогам и смерти… Явилось подозрение, что виной тому местный хлеб. Потребовалась помощь специалистов Петровской сельскохозяйственной академии. Выбор пал на магистранта Вавилова. И не случайно.
Еще задолго до этого в Московской губернии несколько лет подряд озими пшеницы страдали от голых слизней. Вавилову, тогда еще студенту последнего курса, кафедра зоологии и энтомологии поручила заняться этими вредоносными улитками. Результатом исследования явилась работа «Голые слизни, повреждающие поля и огороды Московской губернии». Она была зачтена как дипломное сочинение. В свою очередь, Московская земская управа, по просьбе которой и проводились эти эксперименты, сочла необходимым опубликовать труд молодого ученого отдельным изданием с рисунками и картами. Эта работа была удостоена премии Анатолия Петровича Богданова — основателя Политехнического музея. Тогда же появились вавиловские очерки об иммунитете хлебных злаков против паразитических грибов (по итогам исследований последних лет, частично проведенных и у Бетсона в Садоводческом институте в Мертоне), напечатанные и в «Трудах» Петровки, и на английском языке в журнале «Genetics». Словом, Вавилов уже стал признанным знатоком всяческих хлебных недугов и зараз и вполне мог быть рекомендован военному ведомству.
Командировка эта была как нельзя более кстати и для самого Николая Ивановича. В стародавних пересеваемых коллекциях Петровки им была обнаружена пшеница, зарегистрированная как Persicum (персидская). Удивительным было то, что к ней почти не приставала никакая зараза — ни мучнистая роса, ни желтая ржавчина, ни пыльная головня. Ну как тут не порадоваться: возможна встреча с Персиянкой на ее же родине.
Приехав в расположение войск, Вавилов скоро поставил диагноз: причина «пьяной болезни» — ядовитый плевел, которым засорены пшеничные поля Северного Ирана. Спасены жизни солдат. А вместе с тем завоевано и благорасположение командования: разрешены ботанические поиски.
В кремовом костюме, с винтовкой и фотоаппаратом за плечами, на кауром коне, в сопровождении армянина-переводчика отправляется Вавилов на сборы коллекций. В лицо — дыхание знойного нагорья, раскаленного пятидесятиградусной жарой, пряный аромат шабдара — персидского клевера. Среди пшеничных и рисовых полей багровые пятна опийного мака. Всадник то и дело спешивается, чтобы взять для своей коллекции привлекшее его растение. В специальные мешочки и пакеты укладываются колоски, метелочки, цветки. Переметные ягдташи на боках вьючной кобылки постепенно разбухают. Какое богатство, какое разнообразие форм! Но это естественно, так, видимо, и должно быть, когда приближаешься к очагам древнего земледелия.
Войска продвигались к Тигру. И ботаника тоже манило Двуречье: Месопотамия, Ассирия и Вавилон — древнейшая земледельческая цивилизация. С севера маячили хребты Эльбурса, переходящие в Армянский Тавр, откуда брали истоки великие реки. Все это будоражило сознание…
В горах возле Мензиля маленький караван набрел на голубеющие заросли дикого многолетнего льна. Коробочки уже созрели и позванивали от колыхания. На ладони желтые некрупные семена со слабо развитым носиком.
Но стоп! Не слишком ли увлеклись эти экзотически одетые люди ботаническими сборами — травками, цветочками — во фронтовой полосе?! Сторожевой казачий отряд арьергарда не мог не заинтересоваться подобным явлением. Есаул, соскочив с коня, берет под козырек, листает дневники и записи, и брови его ползут кверху: привычка после учебы в Англии писать иногда для практики по-английски явно подвела. Да тут еще и справочники на немецком и на том же английском.
— Прошу! — вежливое и непреклонное приглашение.
На сторожевом посту досмотр. Гербарии и пакеты с колосьями кажутся почему-то особенно подозрительными, а открытый лист Министерства иностранных дел — конечно же, «липа». Тем более, что за поимку немецких и прочих шпионов специальным циркуляром было обещано 1000 рублей золотом — за каждую голову. Золотом! Было за что порадеть!
Пока происходил обмен телеграфными депешами с Петербургом, пришлось посидеть несколько дней под вооруженной охраной в специально отведенном помещении…
И снова в путь. Пожухлая от зноя трава с проплешинами окаменевшей глины сменяется песчаными холмами и оврагами. В нос бьет чабрецом.
Как ни странно, путников встречают теперь в любой деревушке с какими-то неожиданными почестями и церемониями. Маленький караван сопровождают целые толпы всадников, взмахивающих руками, восклицающих приветствия. В одном из селений подносят свиток, весь испещренный печатями перстней. Это челобитная русскому царю — Сместить тирана губернатора. Вот задача! Объяснилось все просто: хитрый армянин-толмач распустил слух, что-де его господин не кто иной, как брат русской царицы. Так назойливы уговоры, и так трудно объясниться, не зная толком фарсидского языка, что челобитную для упрощения процедуры пришлось сунуть в карман, дабы при случае передать ее русскому консулу. Переводчик же и не думает расставаться со своими притязаниями. Купленная в Мензиле винтовка обменена на одном из базаров на ковер, тот, в свою очередь, на другом базаре обменен на три ковра. Имущественный ценз растет с каждым днем, и приходится подумывать об отставке неунимающегося пройдохи.
Но все это курьезы и мелочи. Главное — это удивительные сборы все новых и новых разновидностей мягких пшениц — в основном именно мягких — здесь, в горных складках Иранского плоскогорья. Такое разнообразие просто путает карты существующей классификации и уже никак не укладывается в известные наименования.
Деревни, через которые случается идти, напоминают настоящие крепости, часто окруженные стенами четырех-пятиметровой высоты. Может, такое членение, такая пестрота рас и сортов злаковых исторически связана и с обособленностью этих земледельческих общин?
Однако Персиянки нет как нет!
Может быть, она там, на территории противника? Там, в окрестностях Керманшаха? К тому же доктор Котчи утверждал, что в этих местах он обнаружил заросли дикой пшеницы — однозернянки. Проникнуть туда, в нейтральную полосу!.. Дипломатические переговоры с командованием возымели неожиданный эффект: оно проявило полную благосклонность — видимо, сказывался еще слух о чудесах по излечению войска. Каравану не только было разрешено следовать за продвижением русских войск, но и выделен отряд в полсотни казаков для ботанического рейда за линию фронта (на 40—50 верст). Все уже было договорено, но утром перед выступлением внезапно сбежал проводник. Пришлось довольствоваться прифронтовыми поисками, которые привели в армянские переселенческие деревни, на поля, засеянные полбой — древней прапшеницей, привезенной когда-то из родных гор. Но как же густо была она засорена рожью!.. Вавилов направился к курдам, живущим в кибитках на горе Сильвар, — и здесь на осыпях обнаружились огромные пятна дикой горной ржи… Рожь была везде и всюду вместе с васильками, плевелами, куколем — в посевах пшеницы и ячменя.
Встретил семью — в поле, у жалкого омета пшеницы. Старик в широком посконном белье, старуха в темном цветастом платке, молодая женщина, обернутая в одеяло (муж, конечно, воюет) и оборванки, растрепы, прекрасные черноглазки — трех-четырехлетние девчонки. Порасспросил о житье-бытье, угостил девчушек сладостями. И, взяв из копны пучок, старательно выбрал ржаные колоски. Пояснил — для науки, для коллекции. Очень удивились. «Зачем же гандум-дар, бери самое гандум». Переводчик растолковал: гандум-дар — означает сорняк (буквально: растение, терзающее пшеницу). «Спасибо. Скажите им, что мне нужно именно это: то. что «терзает». Недоверчиво закивали головами. А рядом на другом поле, у другого омета, шел обмолот. Парни в белых рубахах и белых косынках, повязанных на фески узлом на затылке, понукали двух лошадей и сами вместе с ними топтали разметанную пшеницу. И опять в ней густая примесь ржи. И вновь пойдет она.
Вот какая удивительная история. Не знают, как избавиться ото ржи…
Все к лучшему в этом лучшем из миров: не увлекшись Персиянкой, Вавилов не обратил бы внимания на эту ржаную проблему.
Нет, он не нашел в Персии своей Персиянки. Петр Михайлович Жуковский, его коллега, через семь лет обнаружит, что родина персидской пшеницы — Закавказье, и пришлет ему колоски, а еще через несколько лет Николай Иванович сам в своих поездках по стране убедится, что Triticum persicum — уроженка дагестанских долин. Он найдет ее возле аула Гергебиль, в двадцати верстах от места, где за сто лет до этого был пленен Шамиль.
А пока русские войска отступали из Персии, и ничего не оставалось, как возвращаться восвояси.
На тракте Тегеран — Мешхед Николай Вавилов записал в своем дневнике: «По мере приближения к Мешхеду мы встречали все больше и больше какие-то странные караваны с длинными черными тюками. Остановившись около одного из караван-сараев, мы попытались выяснить, что за странный груз направляется к Мешхеду. Оказалось, что со всей страны к священному городу Мешхеду, к могиле Али, двоюродного брата Магомета, по обычаю Ирана, везли покойников. Быть похороненным в Мешхеде — это заветная мечта правоверного мусульманина. Сотни таких свертков в черных кошмах составляют своеобразные страшные караваны в пустынях Хорасана.
Вот и Мешхед с его прекрасными лазоревыми мечетями! Крупный центр, окруженный посевами замечательных засухоустойчивых пшениц, не знающих равных себе в мире. Здесь, несомненно, один из древних очагов земледельческой культуры».
Нет, не мог он прекратить экспедицию! Стояла еще ранняя осень, хлеба еще зрели, и влек к себе великий, гордый и неприступный Памир — «Крыша мира», или, по другим представлениям, Паймур, что на санскритском означает «Подножие смерти»… От этого горного спрута протянулись гигантские хребты — Тянь-Шань, Алтай, Гималаи, Гиндукуш, Каракорум, Куэнь-Лунь, простершие свои отроги в пределы русского Туркестана, в Индию, Афганистан и Китай. Хотя… Кому не известно, что долины Восточного Памира, некогда прорезанные ледником, вообще бесплодны и только в каньонах западных хребтов, на уступах разбросаны редкие кишлаки, где на небольших клочках земли мотыжит земледелец. Климат суров, и осадки скудны. Горы-пустыни, в лучшем случае полупустыни. Количество осадков, по данным Памирского поста, 60 мм в год, тогда как под Москвой и Петроградом — 500—600 мм. Что делать растениеводу на Памире? Стоит ли овчинка выделки? Но какое-то доброе предчувствие вело, будоражило: а что там, за чертой неизвестности?
Генерал-губернатор Закаспийской области Куропаткин скептически усмехнулся:
— Какие там ботанические экскурсии? Кругом война. Инородцы бунтуют. Дорога на Хорог захвачена повстанцами. Не пойдете же вы через ледник Дамра-Шаруг? Это безумие. Тем паче дело к осени. Того гляди, закроются перевалы. Потом отвечай за вас. Нет, молодой человек, ничем не могу помочь. Трех казаков вам мало, а больше — не могу. Увольте.
Но Вавилов и не думал сдаваться. На одном из перепутий повстречался ему Букинич — однокашник по Петровке. После окончания института несколько лет тот работал инженером-агрономом на строительстве оросительных систем в Средней Азии. Памир он знал неплохо. Но именно поэтому тоже объявил планы приятеля безумными. Букинич от приглашения принять участие в экспедиции вежливо, но решительно уклонился. Посоветовал, однако: перевал одолеть легче всего в верховьях Исфары.
Эмир бухарский оказался сговорчивее генерал-губернатора, дал свое благоволение и назначил сопровождающего чиновника — хана Кильды-мирза-баши.
Путь начался из Коканда. У истоков Исфары перевал уже был завален снегами. Проводники-киргизы в один голос молили не искушать аллаха. Николай Иванович, не вняв советам, на рассвете вновь приказал готовить лошадей. Местные жители указывали единственный путь: через перевал Пакшиф по леднику Дамра-Шаруг — тому самому, «безумному». По горным тропам, по ущельям за несколько дней добрались до перевала. Лед, припорошенный снегом, был изрыт глубокими трещинами. Лошадей вели в поводу, прощупывая палками каждый метр пути. Тридцать верст едва одолели за двое суток. Ночевали у края ледника, заслоненные от ветра скалою. Как тут не вспомнить жаркой сковородки Ирана, тем более когда нет теплой одежды и спасаешься только каким-то очумелым безразличием ко всему, что бы ни случилось: авось судьба будет доброй.
Спускаясь в долину, достигли бурного Вахша, зажатого ущельем. Через него — чертов мост: несколько бревен с настилом хвороста. Слабые скрепы местами разошлись, осенние заморозки схватили переправу коркой льда. Шли оскальзываясь, взяв лошадей под уздцы, а внизу бешено играл, вырываясь из ледяных туннелей кипящий поток. И вдруг крик. Вавилов оглянулся: лошадь оступилась в расщелину между бревен и ее бросило в пропасть. Река подхватила ее и понесла подо льдины. Поиски по руслу, уходящему то и дело в ледяные муфты, не дали результатов. Проводники-киргизы беспомощно разводили руками, призывая аллаха в свидетели: не их вина… Несчастная лошадь унесла в своих вьюках дневники с записями и добрую часть собранной коллекции.
Лошади скользили на скальных уступах, с натугой выкарабкивались, покорные упорству главы отряда, тащили ценные вьюки от перевала к перевалу. Менялись проводники: киргизов, ушедших в Гарме со своими лошадьми, сменили таджики.
Здесь, в Гарме, был, собственно, конец труднейшего пути — самое страшное позади. Чудная широкая зеленая долина. Поля. Можно начинать сборы оригинальных местных сортов пшеницы, ячменя, ржи, льна-кудряша. А в свободные минуты, напрягая все усилия памяти, восстанавливать утраченные записи. Некоторое знание фарсидского языка, обретенное в Иране, позволило сравнительно легко вести разговоры и свободно получать сведения о числе поливов, времени посева, урожае и о предстоящем ещё маршруте…
Путь оказался приятным — по живописным местам, с горы на гору высотой, правда, в две с половиной и в три тысячи метров. Частые кишлаки, сердечный прием. И дальше, дальше — горы, долины, увалы. И конечно, не без происшествий. Одно из них в долине ревущего стиснутого скалами Пянджа. Караван пробирался по тонюсенькой пробитой динамитом тропе, переходящей то и дело в овринги — прискальные мостки из жердей, уложенных на колья, вмурованные в скалы и присыпанные землей и камнями. И вот орлы воспарили над долиной, мелькнули тени, лошадь под Вавиловым взвилась, захрапела и бросилась вскачь по трясущимся оврингам. От неожиданности поводья выпали из рук, всадник вцепился в гриву и едва не был сброшен в тысячеметровую пропасти…
А вот и Хорог — своего рода столица Памира. Не шутите: здесь не только приличная библиотека, но даже рояль, доставленный сюда с невероятными трудностями на яках. Из Хорога — путешествие в глубь Памира по долинам рек Гунта и Шахдары, низвергающихся почти с четырехтысячеметровой высоты и несущих в своих водах цвет неба.
Нет, не напрасен был этот поход на Памир. Прежде всего стало ясно, что горы Памира не мертвы. Да, памирские поля по большей части не превышают нескольких аршин в длину, здесь приходится бороться за каждый клочок земли, обкладывая его камнями и проводя воду — благо, она сама ниспадает со снежных вершин. Но по счастью, как это ни удивительно, здесь, в загорьях, достаточно тепла и света. В условиях крайней изоляции и крайних высот за тысячелетия здесь выпестовались совершенно необыкновенные рукотворные растения — скороспелые, терпимые к перепаду суточных температур, холодостойкие, неприхотливые, при этом урожайные и продуктивные. Памир — древнейшая лаборатория-мастерская земледельца, подобная мастерской гончара, медеплавильщика, чеканщика, камнетеса… Лаборатории этой тысячи лет. И Николай Иванович повсеместно встречал еще здесь крестьян, которые на небольшом своем клочке земли занимались обыкновенной повседневной селекцией. Один из них, Абдулл Назаров, староста из Шугнана, не без помощи своей жены-афганки раздобывший семена пшеницы из-под Кабула, так «выбраковал» их в поколениях, что они стали созревать чуть ли не на месяц раньше обычных памирских пшениц. Джиндам-джальдак, скороспелая из скороспелых, разошлась по всему Памиру.
Здесь же, неподалеку от Шугнана, в селении Кала-и-Вамар, на высоте двух с половиной тысяч метров, Вавилову предстало сказочное поле гигантской ржи высотой чуть ли не в рост человека, с толстым стеблем (не полегающим, конечно), необыкновенно крупным колосом и зерном. Это был явный эндем — здешний родом, и уже ради одной этой «полянки», ей-богу, стоило побывать на Памире!
Вообще с рожью происходили поразительные вещи. Чем выше в горы, тем больше ее становилось в посевах пшеницы. На высотах около 2000 метров этот «сорняк» начинал сосуществовать с пшеницей или ячменем чуть ли не на равных. Выше же этих пределов «жалкая приживалка» нацело вытесняла пшеницу. Рожь становилась царицей высокогорных полей. И отношение к ней было иное: здесь не называли ее презрительно «терзающая пшеницу», а ласково — «лошак». Так, видимо, помимо воли человека, эта неприхотливая «золушка» входила в культуру и находила уже всяческую поддержку и любовь хозяина. И понятно: где уж капризной пшенице в суровых высотах тягаться с рожью? Для того только, чтобы проклюнуться на свет божий, ей нужен не один градус тепла на почве, как ее «черной» сопернице, а все пять.
И здесь, перед необыкновенным ржаным полем, у Шугнана, окончательно вызрела мысль, мелькнувшая еще в Курдских нагорьях. Видимо, неправ знаменитый Коржинский, полагавший, что родина ржи — Туркестан и что лишь со временем эта «низменная» культура была заменена более изощренными и питательными — пшеницей и ячменем. Нет, получалось совсем наоборот: так же как из долин поднималась рожь к горным вершинам, превращаясь постепенно из сорняка в «царицу», так же точно продвигалась она с юга на север — по всей земле. Для бедных почв, для холодных краев рожь — лучший подарок природы! Недаром же на границе борьбы озимой ржи и озимой пшеницы, где-нибудь на Кубани, в Терской области, Ставропольской губернии, издавна крестьянин не только не выпалывает «сорняк», а нарочно при посеве смешивает семена обеих соперниц в надежде: если погибнет пшеница — перезимует рожь и будет хотя бы половинный урожай. И называют эту смесь «суржа».
Здесь же, у необычайной ржаной поросли, пришли и другие не менее неожиданные мысли: только горные изоляты могут дать таких ржаных «гренадеров». Ведь здесь скрещиваются — вступают в брак — только близкие родственники. И эти «кровосмесительные связи», повторяясь в поколениях (инцухт), образуют в потомстве то, что называется «чистыми линиями». Такое потомство высвобождается от более сильных доминантных генов, и, наоборот, в нем все более проявляются яркие признаки рецессивных генов, обычно подавляемых доминантой… Островками на поле красовались и другие совершенно невиданные формы ржи — безъязычковые. Без того самого язычка, который обычно прикрывает влагалище, образуемое стволовыми листьями у основания колоса.
Удивительна была эта еще неведомая науке безъязычковость. Хороша ли, плоха ли она для самого растения — она как болезнь узжородственных царских фамилий, как губа Габсбургов, наследуемая из поколения в поколение. Что говорить, в неприкрытое язычком влагалище могут легче проникнуть бактерии, какой-нибудь грибок или отложит свои яички вредоносная муха. Но здесь, на двухверстовой высоте, ни ржавчиной, ни мучнистой росой растения не болеют, шведских мух нет тоже…
Однако этот феномен так и остался бы, быть может, в сознании Николая Ивановича любопытной игрой природы, если бы за Хорогом, в долинах Гунта и Шахдары, среди других эндемичных форм не повстречалось бы вдруг целое море мягких безъязычковых пшениц. Это уже значило: здесь таится некоторая закономерность. Припомнились размышления Дарвина о параллельной изменчивости. О том, что одинаковые признаки время от времени проявляются у некоторых разновидностей и рас, ведущих начало от одного и того же вида, и, реже, в потомстве менее родственном. Вообще же не исключено, что подобные безъязычковые формы будут обнаружены и у других злаковых.
Вавилов не знал еще, что через десяток лет его коллега и в известной мере учитель Фляксбергер найдет на острове Крит твердую безъязычковую пшеницу, а его собственный, вавиловский, ученик Лутков с помощью лучей рентгена вызовет появление на свет ее безъязычкового братца — безлигульный ячмень, который так и не будет обнаружен в природной флоре. И этот ячмень тоже встанет в законный ряд со всеми безъязычковыми, найденными к тому времени.
Памирские безлигулы поражали воображение, подталкивали работу мысли. И было о чем подумать: океан видов, разновидностей, рас, сортов уже нельзя объять сознанием. В этом беспредельном океане можно только утонуть. А тут как будто нашлась соломинка, за которую можно уцепиться.
Отсюда и начинается путь мысли Николая Ивановича, который приведет к открытию закона гомологических рядов в наследственной изменчивости. Но для этого потребуется еще несколько лет.
Он покидал «Крышу мира» с каким-то фаустовским чувством, будто действительно побывал в древнейшей алхимической лаборатории; Обратный путь в Ферганскую долину был и проще и трудней. Проще, потому что уже известен, трудней, потому что памирские ущелья несли уже дыхание зимы.
Лошади шли берегом Пянджа — начала величайшей Амударьи. Покачиваясь в седле, Вавилов то и дело поглядывал на противоположный берег. Ах, как чертовски хотелось перебраться туда — продолжить экспедицию! Любопытство ученого было так распалено увиденным, что ему нетерпелось скорее узнать, нет ли там, в высокогорьях Гиндукуша, особых рецессивных форм и, может быть, в оазисах Афганского нагорья земледельческая флора не менее (если не более) разнообразна, чем на Иранском?
Но на том берегу торчали сторожевые пограничные посты армии эмира Хабибулла-хана, находившегося под сильным влиянием английской короны. Вавилов тогда не мог знать, что пройдет восемь долгих и сложных лет, пока он, наконец, сможет перебраться на тот берег Пянджа. Что откроет эту возможность Октябрьская революция, что сам он будет избран профессором кафедры частного земледелия и генетики Саратовского университета, потом переберется в Петроград и возглавит Отдел прикладной ботаники и селекции при Ученом комитете Наркомзема.
И только совершившийся в Афганистане переворот, когда вместо убитого Хабибулла-хана престол займет его сын Аманулла-хан, который провозгласит независимость страны, а Советская Россия первой признает новый Афганистан, и Аманулла-хан ответит ей тем же актом признания, — только тогда забрезжит надежда.
Да и то понадобится еще несколько лет, чтобы появилась настоящая реальность — экспедиция. Для этого придётся подарить эмиру коллекцию злаковых, возделываемых в России, чтобы рассеять его подозрительность; и надо будет изыскивать средства… В отчаянии будут произноситься слова, что он готов распродать часть книг, часть оптики и хотя бы пешим образом отправиться в Афганистан. И дело решит помощь Сахаротреста, наиболее денежной организации, и еще Наркомата иностранных дел, который в лице Чичерина пойдет навстречу просьбе Вавилова и позволит снарядить научную экспедицию в составе дипломатической миссии, что, конечно, проще, да и понятнее эмиру.
И наконец это свершилось летом 1924 года: экспедиция переступила заветный рубеж — переправилась на тот берег Пянджа — Амударьи. Вавилов — в ранге референта по заключению торгового договора с Афганистаном, а Владимир Николаевич Лебедев, заведующий отделом злаков Белоцерковской станции Сахаротреста, и Дмитрий Демьянович Букинич, выразивший на этот раз страстное желание отправиться в путешествие, — как дипкурьеры.