Закончилась насыщенная выездная сессия совета института, достойно прошли торжества открытия Украинского института прикладной ботаники.
Вавилов уже спешил покинуть Харьков, чтобы отправиться в «Отраду Кубанскую». Но перед отъездом заглянул еще раз на главный почтамт. Там его ждала открытка от Елены Ивановны и в конце как-то вскользь приписка: отец чувствует себя не очень хорошо… Он перечел эту строку еще раз… После долгих лет хлопот и переговоров отец Иван Ильич получил, наконец, разрешение возвратиться на родину, и перед, самой поездкой на Украину Николай Иванович сам привез его в Ленинград, встретив в Варне… В сообщении жены было что-то царапающее, екнуло сердце: успеть бы, мало ли… Вся последующая поездка «а Кубань, и в Азербайджан, и в Саратов, и в Каменную степь под Воронеж была наполнена тоскливым беспокойством.
«Отрада Кубанская» встретила весьма я весьма безотрадно. На всем еще были видны следы апрельской «черной бури», которая пронеслась в одночасье, срывая и унося крыши домов, ломая деревья. Она подняла пласты чернозема, засыпала дома я сады, нагромоздила двухметровые земляные сугробы я полностью смела 80000 гектаров посева пшеницы.
Вавилов остановился в усадьбе дендрологического питомника, раскинувшегося на землях бывшей коммуны «Лихие кавалеристы». Подкатавшая поутру к крыльцу тачанка была живым напоминанием не так давно ушедших лет. И Александр Алексеевич Орлов, директор Северо-Кавказского отделения, попридержав горячих коней, пригласил Вавилова занять место рядом. Это был ученик Вавилова по Саратовскому университету. И о тех времен у них сохранились доверительные отношения, которые обычно связывают профессора с любимым студентом, а затем практикантом, аспирантом, ассистентом…
Трудно пришлось в «чистом поле» Орлову, назначенному директором еще не существующей станции на Кубани в 1923 году, когда он сделал здесь вместе о Фляксбергером первые опытные посевы. Дело не ладилось. И в отчаянии было подано заявление об уходе. А Николай Иванович писал-подбадривал, понимал, что это не просто каприз, и давал советы, как наладить отношения с армавирскими земельными органами: пользоваться их субсидиями, жить с ними в контакте, быть им полезным, но оставаться автономным и независимым от местных перемен в настроениях! На естественные орловские требования о субсидиях Вавилов сердился: «У нас не банк, вы это обстоятельство, конечно, учтите… Мы (сами) хотели бы, чтобы Северо-Кавказское отделение было достаточно оборудовано, но брать нас за горло безрезультатно… Вы, может быть, спросите, какие финансовые возможности? Точно я их сам не знаю, смета подана в Совнарком, подана очень большая, сколько из нее утвердят, я не знаю».
Двух-трех человек разрешено было Орлову ввести в штат с просьбой платить им пока из «операционных сумм». Были высланы плуги, сеялки, весы, рамы для таблиц, но вот с молотилками и веялками было плохо: в Ленинграде их не оказалось. И в то же время шли просьбы: если можно, хорошо бы начать постройку небольшого вегетационного домика рублей на тысячу-полторы. Для опытов скрещивания это совершенно необходимо. И, уже увлекаясь, Вавилов писал: «Предполагаем большие посевы гибридов по ячменю, овсу. Здесь обнаружились любопытные формы, которые надо проверять в трех поколениях на Кубани». И, поднимая своего ученика в его же глазах: «Вы на Кубани свой человек, очень прошу Вас помочь в организации работ по бахчеводству. Вы знаете, какой ценный материал представляет коллекция по бахчевым — единственная в Союзе… — И тут же: — Но денег, конечно, у нас, как всегда, нет, и в этом отношении Вы нам помогайте».
А затем в порядке искреннего утешения: «Мы все здесь тянем, весь ответственный персонал, огромную административно-финансовую лямку, свободных людей здесь совершенно нет, как Вы хорошо знаете, и мы считаем правильным, что в настоящих условиях эта работа должна вестись всеми, и только на этих условиях институт может встать действительно на ноги. Мы не сомневаемся, что организационная пора через год-два затихнет, и тогда можно будет заниматься уже одной научной работой…»
Осенью 1925 года Вавилов подкрепляет свои утешения и старается подбодрить: «Всего Вам переслано 2200 рублей, и этой суммы более чем достаточно… За последние два месяца, по моему подсчету, я пробыл в вагоне 36 дней, и, главным образом, поездки были сопряжены с организацией Украинского и Туркестанского отделений. Вы нам должны помочь в этом общем деле. Начали Вы его превосходно. И Кубанское отделение меня удовлетворяет более, чем какое-либо. На нем действительно можно развить большую работу и исследовательскую, и даже практическую… надо быть выше всяких мелких неприятностей, которые обычны».
Вавилов не только не принимает отставки своего подопечного, но как будто нарочно, не давая тому опомниться, нагружает на него новые и новые задачи. И в первую очередь, оставаясь директором «Отрады Кубанской», основать Азербайджанское отделение: «Очень прошу вас на 10 дней поехать в Азербайджан, наладить несколько машину… Посев производить обязательно, хотя бы небольшой. Местная публика Вам поможет… Помогите нам в этой дипломатической миссии, сделайте дипломатические визиты кому следует, держитесь скромно, но с достоинством… В настоящее время идет огромный материал по разным культурам, для которого необходимо создать питомники. Ни на какую монополию мы не претендуем, можем быть в части работ связаны с местными учреждениями. В общем, задача Азербайджанского отделения мне представляется в том, чтобы в первую очередь создать базу хотя бы на Апшеронском полуострове, штаб-квартиру, достаточно удобную, с превосходным жильем. Сам по себе этот район интересен, район шафрана, интенсивной культуры винограда. Из этой штаб-квартиры постепенно надо бросать щупальцы в Ленкорань… начать исследования всего Азербайджана…».
Вавилов хотел от всей души помочь: «Вышла книга Каянуса по генетике пшениц, по-видимому сводная, и большой том на немецком языке. Выписываю его в двух экземплярах. Один пришлю Вам». «О Ваших предположениях эволюционного порядка потолкуем…»
И корил Орлова: «Просмотрел Вашу работу. Там допущено грубейшее недоразумение, которое в первый раз прошло мимо моих глаз: все Ваши отношения и подсчеты сделаны на растениях, не по отношению к целым растениям, а к колосьям. Так работали 40 лет тому назад, и ныне в генетике такого рода методы являются абсолютно недопустимыми… Это обстоятельство заставило меня задержать печатание работы, чтобы не было конфуза и для Вас, и для учреждения!..»
Статья так и не получилась. И, сейчас напомнив о ней, Вавилов с досадой сказал: «А улучшенную статью вашу мы ждем…»
Орлов попридержал лошадей, кивнул на пустынные поля, на которых едва проклюнулись жалкие всходы пересеянных яровых.
Вавилов не дал ему возразить:
— Да. Вижу, Саша, понимаю… Непросто. Кстати, средства на артезианский колодец удалось, мягко говоря, отстоять… Будет у нас вода для полива. Можете начинать строительство. Но эти организационные и прочие трудности не снимают с вас обязанностей.
— Знаю, Николай Иванович, знаю, — и подхлестнул вожжами лошадей. Те опять побежали бойко по пылящему тракту.
— Кстати, как вам Аделаида Григорьевна Хинчук? Леди она толковая. Поручите ей ряд скрещиваний… однако не перегружайте, она не очень-то крепкая.
— Да-да, она как раз удачно скрестила местные сорта с сирийскими дикарями…
— А как наша Эллади? Как ее льны — Эфиопия, Марокко, Индия, Афганистан? Здесь, на Кубани, мы должны создать не только элитный фонд зерновых, во и мировую коллекцию лучших льнов.
— Екатерина Владимировна страдает: нынче ей уже не удастся второй раз высеять один и тот же набор льнов, что вообще-то вполне возможно в наших условиях.
«Орлов обретает главное — умение понимать людей и ладить с ними», — подумал Вавилов и спросил:
— Куда же это мы все едем и едем?
— Да вот сейчас увидите, — оживился Орлов и повернул лошадей на проселок.
Въехали в лесок, охвативший влажной прохладой, прогрохотали по бревенчатому мостику и «выскочили» на опушку. И картина предстала необычная. Вавилов и прежде знал эти земли совхоза «Хуторок», приписанные к Северо-Кавказскому отделению, и хозяйство это было всегда образцовым, но теперь перед ним был прямо-таки оазис среди опустошенных полей кубанской степи. Забранное в раму лесных полос, здесь упругими волнами ходило уже выколосившееся налитое поле озимой пшеницы.
— Вот вам, Николай Иванович, буря сюда не пробилась.
— Вижу, Саша, вижу. Урок вполне наглядный. Надо сюда публику повозить: лучшую пропаганду лесопосадок вряд ли придумаешь… А лесу-то этому уже лет тридцать будет?
— С гаком.
— Да… лесные полосы сажать ладо по всей степной зоне. Это теперь совершенно ясно. Причем пробовать разные породы и в разных сочетаниях. И «Отрада Кубанская» будет нам маяком в этом деле… Ах, Саша, ч вообще на это дело надо посмотреть шире. В Сухуми и на Апшеронском полуострове посадим австралийские эвкалипты, как это сделал умный негус Менелик II в своей эфиопской столице, — пусть посушат климат да пососут болота. Посадим ливанские кедры и всякого рода иные экзоты земного шара: секвойю, камфорный лавр, мексиканский кипарис… Вы бы видели сады Андалузии!.. Или хотя бы Версаля!..
Под конец Николай Иванович заулыбался, вздохнул:
— Беспокойно у меня на душе: отец вернулся после десяти лет невольных странствий. Все рвался домой, а приехал и заболел…
С особым тщанием и пристрастием осматривал в этот день Вавилов посадки дендрологического питомника, в этом году вынесенные в открытый грунт. Здесь были проростки самых необычайных древесных пород — китайских, африканских, кавказских, среднеазиатских деревьев и кустарников.
— Материал мы вам будем присылать» А этикетки бы пополнее надо: что, откуда…
После Кубани рассчитывал заекать в Сухум, но, отложив на осень, направился прямо в Баку. Там завязывалось новое и очень важное дело: по инициативе директора Бакинского музея сельского хозяйства профессора Бржезинского возникла опытная станция по рисовой культуре. Этим просто грех было бы пренебречь. Вавилов просил Михаила Васильевича возглавить работу по рису в общесоюзном масштабе, взяв на себя заботы и по туркестанским посевам, и по дальневосточным, и вообще широко провести географические опыты с этой перспективной культурой, можно сказать — вторым хлебом мира, который вскормил большую часть человечества.
Встреча состоялась. Был серьезный разговор, и договор по рисовой стратегии был скреплен вавиловским подарком: он привез Бржезинскому несколько метелок риса из своих итальянских и испанских экспедиционных сборов.
Дальнейший путь домой лежал через Саратов. В поезде, приглушая тревогу души, Вавилов углубился в чтение «Трудов Азербаджанской опытно-селекционной станции». Это был последний, только что отпечатанный выпуск, целиком посвященный работе некоего Трофима Денисовича Лысенко «Влияние термического фактора на продолжительность фаз развития растений. Опыт со злаками и хлопчатником». Работа вызвала интерес. Она была созвучна опытам, проводимым в физиологической лаборатории института профессором Максимовым. Еще в 1913 году появился солидный труд Николая Александровича Максимова о вымерзании и хладостойкости растений, а весной 1926 года он выпустил основательную монографию о физиологических основах засухоустойчивости растений. Он сумел в эксперименте доказать, что переохлаждение и гибель растения связаны с появлением в протоплазме осколков льда, ранящего тонкие структуры живой клетки. Обнадеживающими были выводы о том, что насыщенность протоплазмы сахарами смягчает это неприятное явление.
Что же касается засухоустойчивости, то Максимовым было показано, что в ее основе лежит не столько способность растения удерживать воду во время избыточной жары и отсутствия дождей, сколько переносить длительное завядание без каких-либо повреждений. Максимовым была разработана «проба» на засухоустойчивость. Она проста: чем дольше растение переживает самозащитное завядание, тем с большей уверенностью можно сказать — этот сорт или раса могут противостоять засухе. Это открытие становилось хорошей основой для подбора пар при скрещивании.
Исследуя влияние температурных условий на прорастание семян, Максимов еще в 1923 году перепроверил открытие немецкого физиолога Густава Гаснера: озимые сорта, пророщенные при температуре +5° и высеянные ранней весной, можно заставить колоситься в тот же год, то есть превратить их как бы в яровые. Последующие опыты привели к познанию природы озимых: степень озимости сорта определяется дозой холода, допустимой для проращивания семян. Это же является, оказывается, и критерием зимостойкости. Стало очевидным, что озимые имеют особую природную потребность в холоде, которая должна быть удовлетворена. Другими словами — достаточно прорастить зерно при холоде, и этот заимствованный у природы ключ снимает физиологический тормоз, который задерживает колошение на целый сезон. Так двухлетнее растение превратится в однолетнее, сохраняя к тому же преимущество озимых — большую урожайность.
…Поезд подрагивал, покачивался, слегка дребезжал. За окном плавно кружилась степь. А резонанс мысли перекидывал Вавилова от лысенковских опытов к экспериментам Максимова и вновь к квадратам опытных полей в Гандже, в горную ложбину, где уже два года и летом и зимой высевал свои «наборы» Горохов, злаковых, хлопчатника Трофим Лысенко, недавний выпускник Киевского сельскохозяйственного института. Высевал и день за днем, час за часом заносил в свои журналы происходящие в растениях изменения. Эти исследования влияний температур на развитие и созревание земледельческих культур отличались от максимовских тем, что были целиком вынесены на волю. Их лабораторией стала живая земля горного ущелья: нашлось такое счастливое местечко, где круглый год было сравнительно тепло и нижняя температура декабря (судя по таблицам) падала не более чем до минус одного-двух градусов Цельсия. Партии злаковых (так же и хлопковых) высевались последовательно через каждые десять дней в течение всего года и, естественно, попадали в разные условия термического режима: каждая фаза развития протекала в совершенно определенной, приемлемой или малоприемлемой для растения температурной среде. Оказалось, например, что кущение зерновых идет быстрее при жаркой погоде, но раскуститься при жаре они не могут: растения как бы ждут похолодания… (Вавилов мельком подумал о похолодании, с которым всегда «совпадает» цветение черемухи.) Интересны были наблюдения над ритмами развития: некоторые из позднеспелых сортов быстрее проходили фазы от всходов до кущения, другие, напротив, на этих фазах медлили, но зато быстрее развивались после кущения вплоть до восковой спелости. Видимо, такие стадийные особенности можно будет использовать для получения скороспелых сортов, скрестив их с позднеспелыми так, чтобы в гибридах сочетались скороспелые фазы.
Читая страницу за страницей своего рода самоотчет о работе, написанный Трофимом Лысенко (Лысенко или Лысенко?), Вавилов все больше проникался симпатией к молодому ученому. Кое-что, однако, серьезно настораживало — стремление ввести свои наблюдения в абсолют, в некий универсальный закон. Закон этот был даже подкреплен математическими выкладками с конечной формулой. Формула, по мнению автора, давала ключ для ориентировочного районирования сортов. Словесно же этот закон звучал так: так как урожай есть функция воздействия совокупности многих внешних факторов на организм растения — температура, влажность почвы и воздуха, вредители, — то, зная среднее значение факторов данного района по календарным датам, мы можем предугадать не только наступление каждой фазы у сорта, но и какой из них будет хуже или лучше чувствовать себя в зависимости от того, на какой календарный период попадет его критический момент развития. Одной из главных своих целей Лысенко ставил нахождение термических констант (соответствующих определенным фазам), что позволяло, по его мнению, затем определять теоретические даты развития всех фаз того или иного сорта, в том числе и фазы созревания в районе, где он должен высеваться… Вот так. Сидя в дагестанской лощине, найти формулу, годную для всех районов страны! И никаких тебе географических опытов… А между тем зависимость развития растения от географического размещения очень сложна и имеет свои удивительные тайны. Почему, например, с продвижением на север срок созревания хлебов укорачивается, а хлопка — замедляется? А странный факт увеличения белка в злаковых по мере продвижения на восток?..
Вообще даже если бы удалось учесть в подобной формуле все: и розу ветров, и структуру, и химический состав почв, и тысячи тысяч мелочей, то все равно в общем сочетании причин осталось бы нечто неуловимое, что делает растение, посаженное в одном месте, совершенно подчас непохожим на своего родного брата, посаженного в другом… А умозрительная формула Лысенко, сделанная по столь ограниченному числу факторов, по данным одной географической местности в течение всего каких-нибудь двух лет, — это уже легкомыслие. Нужна реальная достоверность географических посевов: прямого эксперимента на месте посева…
Вавилов теперь жалел, что не «завернул» из Баку на Ганджинскую опытную станцию — всего-то три часа езды. Любопытно было бы взглянуть на этого удальца… Между прочим, Лысенко не потрудился упомянуть в своей работе о тех, кто занимался теми же вопросами до него… Правда, не преминул выразить благодарность и бывшему директору станции, и настоящему…
Вавилов вспомнил, что год назад в «Правде» появилась корреспонденция о Лысенко, называлась «Поля зимой». «Босоногий ученый», высадивший в загорье 170 десятин «научных квадратов» хлопка, гороха, пшеницы и арахиса, был охарактеризован, мало сказать, экстравагантно. Корреспондент объявлял, что, мол, ощущение от него остается такое, как от человека, прихваченного зубной болью. Уныл, на слово скуп и лицом незначительный, «только помнится угрюмый глаз его, ползающий по земле с таким видом, будто, по крайней мере, собрался он кого-нибудь укокать».
Тогда, читая статейку, Вавилов еще подумал, что так вот и опомниться не успеешь, а лихие газетчики сделают из тебя котлету. Автор статейки явно тяготел к сатирическому жанру и изображал Трофима Денисовича, что называется, остро отточенным пером: всюду он бос и в рубашке-распояске — такой исконный — посконный… Правда, затем корреспондент, сидя в прохладе комнаты и перебирая клеенчатую тетрадь «босоногого профессора» — «причину многих бессонных ночей», должен был признаться, что ничего не понял из этой клеенчатой тетради с формулами. И пожалел лишь: «Ну, нехай она живет, эта тетрадь, славной жизнью!»
«И вот теперь эта клеенчатая тетрадь стала книжкой», — подумал Вавилов, засовывая ее в баул. За окнами смеркалось, в купе зашел проводник, зажег в фонаре свечу, но читать при ее свете все равно было уже невозможно. «Бис с ней, с формулой, — сказал Николай Иванович про себя, все еще находясь под веянием стиля московского корреспондента, — но сама разработка гипотезы о стадийности развития растений и методика наблюдений — дело интересное и, несомненно, будет иметь практический выход в селекцию и гибридизацию, да и в теоретическую генетику тоже…»
В Саратове, сделав доклад, он пробыл только лишь до вечера, и все же на пути домой пришлось дать «крюк» — в Воронеж — и «обегать» поля говоровских Горохов, среди которых были, помимо местных сортов, не только афганские, но уже и африканские, присланные нынче из Эфиопии. Попросил Говорова, который как раз вернулся из Харькова, сделать к предстоящему в январе Всесоюзному генетическому съезду сводку о горохах и провести вторичный посев некоторых гибридов — на расщепление признаков, доведя хотя бы до цветения, — и законсервировать в гербарии: «Нам это нужно будет для наглядности менделирования признаков».
Предстоял съезд, и грешно было бы не воспользоваться его трибуной не только для научных, но и просветительских целей. Хотя законы менделевского наследования признаков изучают сейчас в высшей школе, но все ли агрономы разбираются в них? Многие знают, так сказать, лишь арифметику, но не дошли до алгебры законов. Если при скрещивании красные и белые цветки дали в первом поколении гибриды только красного цвета, а во втором расщепились: на три красных цветка (доминанта) пришелся один белый (рецессив), — то это понятно, это как у Менделя… Однако ведь такой простейший случай скорее исключение. Менделю, в общем-то, повезло: в горохе, с которым он работал, случайно окраской цветка заведовал всего один ген. Но обычно эти пасьянсы куда сложнее. Иные, может быть, даже не ведают об открытии Ланга и Нильсона — Эле, гласившем, что гораздо чаще одним признаком заведует не один ген, а несколько, а иной раз один и тот же ген обусловливает появление сразу нескольких признаков — например, черная окраска персидских пшениц всегда соседствует с опушенностью колосковых чешуй. Морганом и его школой установлено, что гены, упакованные в одной хромосоме, наследуются «блоками», неся с собой сцепленные признаки. К тому же в процессе образования половых клеток хромосомы обмениваются друг с другом своими частями и среди генов происходит перетасовка. Потому так пестра картина менделирования признаков в гибридах, что, конечно, законов Менделя не отменяет.
Кто-то не утруждает себя чтением новейшей литературы, кто-то вообще не признает роли хромосом и генов в наследственности, а иные считают: если закон не очевиден и в нем такие сложности, то закон ли это? И какой в нем прок для практической селекции?
На съезде, имея в виду нужды практической селекции, надо во всей возможной наглядности показать непростую гармонию менделирования признаков…
Вавилов успел еще «заглянуть» в вегетационный домик, где проводился эксперимент по сравнению методом завядания устойчивости различных сортов злаковых, масличных, крестоцветных к засухе. Растения, впавшие в глубокое завядание, но не понесшие серьезных утрат (лиственных или цветковых), после устранения почвенной засухи быстро оправлялись — суровые испытания, можно даже сказать, каким-то странным образом стимулировали их регенерационные способности. Оказалось, что у этих перенесших длительное завядание растений коллоиды клеток удерживали воду много лучше. Здесь же проводились опыты и по морозостойкости. Сорта, впавшие в глубокое завядание, оставались неуязвимыми и для довольно низких температур — вплоть до —3,8°. Сила «отнятия» воды при такой температуре по таблице Гортнера равна 43 атмосферам. Какое же растение окажется более стойким в противоборстве с таким отрицательным давлением и не отдаст воду из своих клеток? Вавилову показали озимую рожь, выведенную Тулунской опытной станцией. При заморозке в 3,8° клетки ее удерживали более 50% воды. Она же и была наиболее зимостойкой из всех злаковых, поставленных в эксперимент…
Эти опыты, проводимые в последние годы старшим ассистентом физиологической лаборатории института Тумановым и его практикантами, давали все новые подтверждения выводам профессора Максимова о том, что сорта, устойчивые к засухе, столь же стойки и к сильным морозам и что это в значительной мере обусловлено повышенной способностью плазмы клетки удерживать воду в связанном состоянии.
Над Ленинградом шла гроза, и аэродром не принимал. Пришлось садиться в Новгороде. Оттуда добирался на поезде, испытывая искушение слезть в Детском Селе, где, уезжай на Украину, он оставил Елену Ивановну с грудным Юркой. Предполагалось, что они пробудут там все лето. Но душа говорила, что надо ехать на городскую квартиру.
Предчувствие, увы, не обмануло. Дверь открыла мать, Александра Михайловна, за ней в прихожую вышел брат Сергей, выглянула сестра Шура с подвернутыми рукавами и шприцем в руке: свой врач в семье не так уж плохо. Все, видно, только что из Москвы.
Николай Иванович поставил свой дорожный сак под вешалкой рядом с огромным отцовым чемоданом, тем легендарным, который сопровождал хозяина еще на Нижегородскую ярмарку, и, не здороваясь, тихо ступая, прошел в комнату.
Отец лежал на диване под одеялом лицом к потолку и не пошевелился, только сказал слабым голосом:
— Ну, вот и Коля. Дождался, видать.
Николай Иванович хотел сказать что-то ободряющее, во слова получились невнятные. И отец шевельнул кистью руки: мол, не надо. И прикрыл успокоенно веки.
А через несколько дней Вавилов написал своему другу Подъяпольскому: «За прошлый проезд через Саратов не сердитесь. Я ведь очень просил станционцев Вам позвонить. Но они идолы. У них много своих забот… Во всяком случае я чувствую себя виноватым. Но торопиться надо было. Приехал вовремя. Вернулся фатер из-за границы и через две недели умер от миокардита».
В минуты, когда сердечная боль отпускала, Иван Ильич все говорил о том, что так, мол, я знал: приедет домой, так для того чтоб умереть, а все-таки потрафило еще в жизни — довелось в последний свой час повидать сыновей я воочию убедиться в том, что не напрасно он их на свет произвел: вышли в люди, стали профессорами, а Колю вон в академики выдвинули.
Но самым большим счастьем считал старший Вавилов, что случилось ему все же повидать и благословить своих внуков, а последнего, Юрика, так только и застал на самом кончике своей жизни. «Отец мой, Илья Вавилович, помер в Питере, видать, и мне такая судьба, неприкаянного скитальца».
А в последние минуты все просил жену:
— Ты меня прости, за все. Прости за все.
Похоронили его в Александро-Невской лавре.