Первое мое знакомство с Геддочкой произошло на маленьком базаре в крепости Хунзах, в Аварии.
Мы направлялись верхом из аула Хунзах в Андию и по пути завернули на базар крепости, чтобы купить себе на дорогу абрикосов и ячменных лепешек. На базаре я обратил внимание на мальчика-аварца с молодой клушицей в руках. Переговорив с молодым человеком при помощи добровольных переводчиков, я приобрел клушицу в полную собственность, узнав, что по-аварски эта птица именуется «гед-до»; имя понравилось мне, и клушица с тех пор стала называться Геддочка.
Птица была совсем еще молоденькой. Ее клюв был еще грязного оранжево-серого цвета, и оперение не имело металлического блеска.
Прежде всего я освободил Геддочку от веревок, которыми были связаны ее лапы и крылья, и устроил мою новую спутницу в коробке на луке седла впереди меня. Клушица чувствовала себя очень неважно, хохлилась и была совершенно безучастна ко всему окружающему.
Клушицы, или альпийские вороны, принадлежат к обычным на Кавказе птицам. Обитают они начиная от скалистых предгорий передовых хребтов вплоть до перевалов и предпочитают селиться в широких горных долинах, окруженных каменистыми обрывами и кручами. Красивые красноклювые птицы прекрасно уживаются с человеком, часто устраивают свои гнезда в непосредственной близости от высокогорных аулов и, подобно нашим грачам и галкам, летают на вспаханные миниатюрные огороды и поля горцев, следуя за плугами и собирая на вывороченных пластах земли червей и личинок насекомых.
На привале я накормил Геддочку тем, что у нас было. Сперва неохотно, а потом, войдя во вкус, птица с удовольствием съела немного размоченного в воде хлеба и закусала его тонкими ломтиками вареного мяса. В продовольствии для моей клушицы недостатка не было. Мы коллектировали птиц, и мясо, освобождаемое при снятии шкурок, предлагалось ей. Однако Геддочка сырое мясо брала весьма неохотно, предпочитая ему даже ячменные лепешки. Во избежание попыток к бегству я подрезал клушице маховые перья на одном из крыльев, но никакими путами ее не обременял. К вечеру, несколько освоившись с необычным и весьма неудобным дли нее способом передвижения, Геддочка немного повеселела — перестала прятать голову под крыло и зорким глазом смотрела вокруг.
Через несколько дней, испытав различные виды транспорта — езду верхом, в повозке и в поезде, — Геддочка была привезена на место своего постоянного с этих пор обитания — во Владикавказ. Я довез птицу к себе домой не только в полной сохранности, но в значительно лучшем состоянии, чем она была у аварца в Хунзахе.
У меня было довольно много птиц. Сперва я поместил Геддочку в просторную клетку, стоящую на застекленной веранде, где жили и все мои остальные птицы. Геддочка безропотно покорилась необходимости сидеть целыми днями в тесном помещении, но ей было скучно, она с радостью встречала людей, подходивших к ней, взмахивала крыльями, кричала, совала свою голову в руки…
Мне стало жаль доверчивую ручную птицу, и я выпустил ее в сад. Сад при доме, где мы жили, был небольшой, очень тенистый, окруженный со всех сторон высоким кирпичным забором. Единственная опасность, угрожавшая Геддочке в саду, были наши охотничьи собаки, а иногда и кошки, забегавшие туда. Скоро выяснилось, что опасаться за Геддочку не приходится. С собаками она сумела быстро подружиться, они не обращали на нее никакого внимания. С кошками дело обстояло иначе; едва на заборе появлялась какая-нибудь из этих ненавистных каждому любителю птиц существ, как Геддочка поднимала такой отчаянный гвалт и крик, что он был слышен за целый квартал. Кто-нибудь из моих домашних выбегал в сад, и кошка немедленно изгонялась.
Геддочка доверчиво относилась ко всем без исключения, но ее особенной любовью пользовался я. Стоило мне выйти в сад, как клушица, где бы она ни была, сейчас же мчалась навстречу, взмахивая своим подрезанным крылом. Если я садился на садовую скамейку, Геддочка сейчас же забиралась ко мне на колени, втягивала шею между плеч и могла долго сидеть в таком положении. Она очень любила, чтобы ее гладили по затылку и спине; при этом клушица полузакрывала глаза от удовольствия. Брать себя в руки Геддочка не позволяла никому. Стоило взять и приподнять ее, как она начинала отчаянно вырываться, клевалась, болтала и царапалась ногами и кричала диким голосом.
Однажды она сидела, греясь на солнце, на заборе сада, выходящем на улицу, и сладко дремала. Проходившие мимо ребята схватили птицу, но Геддочка так отчаянно завопила, что в сад и на улицу выскочили не только мы, но и соседи, клушица была отобрана у похитителей.
Летом наша семья часто обедала в саду. Во время обеда Геддочка являлась к столу, взбиралась на спинку стула и жадными глазами следила за каждым кусочком, подносимым ко рту. Конечно, много лакомых кусочков перепадало и ей. Клушице доставляло особое удовольствие самостоятельно добывать себе пищу. Целыми часами она ковыряла клювом землю в сырых уголках сада, выискивая земляных червей, гонялась за бабочками (чтобы она глотала их, я не видел) и однажды долго преследовала и заклевала лягушку, забравшуюся в сад. Видимо, известное сходство с самостоятельным процессом добывания пищи Геддочка видела в вытаскивании из наших карманов или из-за обшлагов кусочков съестного.
Прошло лето. В сентябре Геддочка перелиняла. Ее оперение приобрело красивый синий металлический блеск взрослых птиц, клюв стал малиново-коралловым. С появлением первого снега я перестал выпускать Геддочку в сад. На веранде, где она летом проводила ночи, я отвел ей уголок на подоконнике. Здесь, почти никуда не слетая, Геддочка сидела целыми днями и смотрела через окошко в сад, оживляясь, если кто-нибудь подходил к ней.
Свободно передвигающаяся по веранде клушица могла беспокоить остальных птиц, находящихся в клетке. Геддочка в этом отношении оказалась выше всяких похвал. Птицы для нее не существовали. Она не только не трогала и не беспокоила их, но даже избегала подходить к ним. Геддочка была очень молчалива. Очень редко, или будучи голодна, или соскучившись, она начинала издавать свое мелодичное «ки-а-а», совершенно не похожее на ее отчаянные крики при виде кошек или при попытках взять ее в руки.
Кормили мы Геддочку самой разнообразной пищей, но особенно любила она яичницу. Когда ей попадало это лакомство, она старательно и аккуратно собирала со стенок кормушки мельчайшие кусочки, прилипшие к ним. Геддочка вскоре сделалась любимицей всей нашей семьи. Каждый старался подойти к клушице, приласкать ее, принести ей чего-нибудь вкусного.
Весной, когда стаял снег и сад подсох, я снова днем начал выпускать в него Геддочку. Выскочив в первый раз после зимнего перерыва на свободу, клушица обегала все закоулки, поковыряла клювом почву у забора, пощипала вылезающие из-под земли весенние травинки и, увидев натекшую из водосточной трубы лужицу, с наслаждением выкупалась.
Приближалась первая годовщина пребывания у меня клушицы. Однажды летом, возвратившись домой, я вышел в сад, чтобы посмотреть на птицу и приласкать ее. Меня удивило, что Геддочка не бежит навстречу и не слышно ее приветственного карканья. Обеспокоенный, я принялся за розыски и обнаружил, что птица утонула. Геддочка захотела выкупаться и влезла в деревянную бочку, стоявшую под желобом в саду. Воды было много, птица намокла и не смогла выкарабкаться по крутым, отвесным стенкам бочки. Возможно, что она кричала, призывая на помощь, но никто не слышал криков погибавшей Геддочки…
История ручной сороки Аргошки носит совсем иной характер. У меня много раз жили ручные сороки, которых я доставал из гнезд полуоперившимися птенчиками и воспитывал. Некоторые из них жили подолгу, другие погибали от разных причин довольно скоро, но ни одна из моих сорок не была даже приблизительно похожа на замечательную Аргошку, которую знали все наши друзья и которая была в своем роде знаменитой сорокой. Арго попал к нам только что оперившимся птенчиком, не умеющим летать. Я взял его на свое попечение и пустил в нашу кухню-столовую. На кухне сорочонок делал все, что ему вздумается. Вначале все шло хорошо. Аргошка облюбовал себе в кухне один угол и большую часть времени проводил в нем. Когда мы завтракали и обедали, он криком обращал на себя внимание и получал подачки. Кормили мы сорочонка тем, что ели сами. Привыкнув к комнате и к нашему присутствию в ней, сорочонок перестал быть пассивным наблюдателем. Едва мы садились за стол, он вылезал из своего угла, забирался на спинку стула и из-за плеча очень ловко хватал с тарелок все, что его привлекало. За такое поведение Аргошку заключили в очень просторную клетку, стоявшую в кухне. Эта клетка сделалась постоянным местом обитания сороки, и она прожила в ней девять с лишним лет.
Арго вырос и перелинял в яркое оперение взрослой сороки. С течением времени он научился говорить разные слова.
В древнем Риме сороки были одними из обычных птиц, содержимых в клетках. Клетки с этими птицами римляне помещали в вестибюлях своих домов, и сороки провожали уходящих посетителей прощальным римским приветствием «Vale!».
Наш Арго не провожал уходящих, но произносил до десяти-двенадцати слов, хотя специально никто его говорить не учил. Некоторые из слов Арго произносил вполне ясно и отчетливо, гораздо отчетливее, чем живший у нас одновременно с сорокой «говорящий» зеленый амазонский попугай. При произношении других слов, очевидно, более трудных для сорочьего языка, Аргошка несколько картавил и шепелявил. Вот часть слов, произносившихся сорокой: «Арго, Аргошенька», «Фрам!», «Мира!» (клички наших собак), «Але», «Ма» или «Мама!», «сюда!», «кушать» и т. д. Произнесение некоторых слов всегда сопровождалось дополнительными звуками. Например, крикнув «Мира» или «Фрам», Аргошка начинал цокать и подсвистывать так, как обыкновенно подзывают собак. В произношении других слов он артистически подражал интонациям голосов моих домашних, так что трудно было понять, кричит ли это сорока или говорит кто-либо из членов семьи. Кроме того, Аргошка научился свистеть, подражая свисту моих сыновей. Свистеть ему особенно нравилось. По утрам, позавтракав и выкупавшись, Аргошка приходил в благодушное настроение н, взобравшись на верхнюю жердочку своей клетки, начинал «петь» — тихо покаркивать на разные голоса, затем следовали свисты, издаваемые в разных тонах, потом Аргошка вполголоса говорил, нежно повторяя «Арго, Аргошенька», снова покаркивал, свистел и т. д.
Арго был абсолютно ручной птицей, не боявшейся никого из членов нашей семьи, но к некоторым он относился без должного уважения. Как я уже говорил, Аргошка обожал купаться. Эта любовь сороки к воде доставляла нам много хлопот. Никак нельзя было добиться, чтобы в его клетке сохранялась в пойлушках чистая вода. Стоило налить воду в любой сосуд и поставить ее в клетку, как чистоплотная птица тотчас же расплескивала ее.
Если корм ставили в клетку в большем, чем требовалось, количестве, Аргошка вытаскивал кусочки из кормушки и рассовывал их по уголкам своей клетки в песок, насыпанный на ее дно, в щели между створкой дверцы, в отверстия от гвоздей на бортиках. Иногда Аргошка пользовался своими запасами, но чаще забывал про них.
Слух у сороки был очень тонким. Стоило кому-либо подойти к входной двери (комната, в которой стояла клетка с сорокой, находилась рядом с прихожей), прежде чем раздавался стук в дверь, Аргошка начинал громко кричать. В этом отношении он намного превосходил живших в комнатах охотничьих собак и был прекрасным сторожем.
Если у нас по вечерам бывали гости, Аргошка никогда не спал. Сорока прыгала оживленно по клетке, свистала, каркала, твердила свои любимые слова «Арго, Аргошенька», всячески стараясь привлечь к себе внимание, и, конечно, получала угощение. «Говорящая» сорока была всеобщей любимицей.
Арго ежегодно линял. В силу каких-то неизвестных мне причин этот процесс проходил у нашей сороки чрезвычайно замедленным темном, и месяца на полтора-два облик Аргошки становился весьма непривлекательным и каким-то скорбным. Особенно долго не возобновлялись перья на затылке и темени, и наш Аргошка становился месяца на два «классически лысым».
В комнате, где жила сорока, помещалось в клетках очень много всевозможных певчих птиц, наполнявших комнату благодаря своему немолчному пению громким гомоном. Аргошка, не желавший отставать от своих сожителей, бывал непременным участником хора. Он каркал, свистел, стрекотал, стараясь перекричать других.
Наших собак Арго не боялся, но относился к ним с опаской и недоверчиво. Если собака подходила к клетке слишком близко, сорока на всякий случай залетала на верхние жердочки и оттуда поглядывала на нее, ожидая подвоха. Если же собака присаживалась около «летки, то Аргошка всегда норовил исподтишка через проволочную сетку клюнуть ее. После щипка собака, огрызнувшись, уходила подальше от вредной птицы…
Аргошка прожил у нас девять лет и завоевал полные права члена нашей семьи. Вес любили, баловали и никогда не обижали умную птицу. Умер Арго от старости. Прожив свою сорочью жизнь с самого начала и до конца в нашей семье, он на девятом году одряхлел, стал плохо видеть, не оживлялся, когда подходили к клетке и разговаривали с ним, почти перестал болтать и свистеть. Его смерть опечалила нас всех, и мы до сих пор помним нашего белобокого, веселого и занимательного пернатого друга, а все сороки имеют теперь у пас нарицательное, общее имя «аргошек».