Хозяйство на бобра на Руси в прошлом и настоящем

В различных документах Удельной и Московской Руси, начиная с самых Древнейших, в летописях, актах, уложениях и т. д. встречаются упоминания о бобровом хозяйстве наших предков.

Но кроме их мы имеем возможность судить об этом предмете для времен гораздо более ранних, именно о роли бобра в жизни доисторических обитателей Азии и Европы. Материалы эти дают исследования В. А. Городцова (83) в старшем Каширском городище. Последнее относится к большой группе мало еще изученных памятников из бассейна Оки и верхней Волги, объединяемых под именем Дьяковской культуры, и среди них должно считаться древнейшим. Поселение это, по определению автора, не старше VIII в. до нашей эры; наиболее вероятно, по его мнению, считать, что начало городища лежит между VII и V веками, а окончание немного позже конца IV столетия (стр. 45). Народность, его заселявшая, еще не определена и называется В. А. Городцовым провизорно «финнообразною» (стр. 46).

Тщательное изучение собранных остатков приводит автора к заключению, что среди костей «пушных животных чаще всего фигурируют бобры, служившие главным источником охотничьего промысла» (стр. 38).

Действительно, уже из просмотра дневника раскопок (стр. 47—102) становится очевидным чрезвычайное обилие костей нашего грызуна. При этом, как показывает сводная таблица находок (стр. 104—105), они представлены 125 ножными костями, 20 челюстями и 2 черепами. В то же время заслуживает внимания, что эти детали находились везде, кроме кухонных остатков, что видно из перечня животных, найденных в обильных кухонных отбросах, в которых бобр отсутствует (стр. 44, 45).

Сказанное убеждает нас, что, во-первых, бобр был постоянным, едва ли не основным предметом добычи жителей городища во весь длительный период его существования. Во-вторых, в кухонные отбросы он не попадал. А так как трудно думать, чтобы человек того времени не знал великолепных качеств бобрового мяса, должно заключить, что кости съеденного животного выделялись из общей массы объедков и не выбрасывались. Нахождение же их в жилищах, особенно большой процент челюстей, позволяет говорить о придаваемом им особом значении. Иными словами, следует думать, что бобр отнюдь не был только пушным, но и важным мясным животным и, кроме того, по всей вероятности, служил объектом культа.

В общем очевидно, что бобр занимал исключительное место в жизни человека Дьяковской культуры. Но это не дает нам права согласиться с заключением автора, будто этот грызун был для него «главным источником охотничьего промысла». Население городищ этой эпохи было сугубо оседлым, имевшим постоянные жилища, особо прочные жертвенники, основу его благосостояния составляло животноводство и охота, существовало еще рыболовство и даже земледелие. Большим развитием пользовались так же различные ремесла. И во весь этот период бобр был постоянным объектом добычи населения.

Будь это промысел, бобры, несомненно, исчезли бы из пределов досягаемости обитателей городища еще в самом начале его существования, так как все, что нам известно об этих грызунах, убеждает нас, что они совсем не выдерживают свободного промысла. Если же при этом в позднейшее время охотники и могли бы его добывать во время дальних выездов, то в этом случае на место постоянного жительства охотников попадали бы только шкурки, но никак не кости ног, и об этом мы ничего бы узнать не смогли. Мы же, наоборот, видим, что количество бобров в этих местах оставалось все время неизменным; факт невозможный, вне наличия обдуманной заботы о них человека.

Здесь уместно остановиться между прочим на том, какое место занимала в жизни первобытного человека охота вообще, а в ней промысел бобра. Интересно, что в литературе, кроме самых общих мест, мы находим очень мало суждений по этому вопросу.

На признании большого значения охоты сходятся, конечно, все авторы, но глубже идут немногие.

Например, П. А. Дмитриев (98, стр. 204), разбирая этот вопрос для Восточно-Уральского родового общества, приходит к интересному заключению о том, что большое разнообразие индивидуального оружия определялось высокой специализацией охотников, и высказывается в пользу вероятности коллективных охот.

П. Н. Третьяков (356, стр. 234—236) делает основательное предположение, что главным в промысле человека доклассового общества были копытные, и подробно разбирает вопрос о коллективных охотах.

Наконец, М. Г. Худяков (378, стр. 85), единственный автор, пытающийся сделать более глубокие обобщения, говорит следующее: «Из списка животных, кости которых найдены на городищах, можно убедиться, что в описываемую эпоху охота разделялась на две специализированных отрасли производства. С одной стороны, продолжала существовать древняя мясная охота, хотя и терявшая свое значение ведущего производства, но все же игравшая видную роль в хозяйственной жизни патриархального родового общества волго-вятского междуречья. Мясная охота по преимуществу специализировалась в двух направлениях — охота на крупных мясных животных (медведь, лось, кабан) и охота за птицами (лесными — тетерев, рябчик и водяными — лебедь, гусь, утка). С другой стороны, развивалась и приобретала все большее значение охота пушная, специально промысловая, которая была направлена на добычу пушных животных, каковы: лисица, бобр, куница и т. п. Медведь сочетал в себе качества и мясного и пушного зверя, так что являлся объектом обоих видов охоты. На распространение пушной охоты указывают часто встречающиеся находки зубов бобра».

Для всех этих высказываний характерно прежде всего полное отсутствие суждений о наличии в быту того времени элементов охотничьего хозяйства: разговор идет только об охоте и промысле (как синонимах). Во-вторых, обращает на себя внимание пренебрежение ролью бобра в жизни человека изучавшихся авторами эпох.

Переходя к рассмотрению изложенных взглядов, мы прежде всего должны отметить недооценку степени развития охотничьего промысла как хозяйственной отрасли народной жизни того времени. Несомненно широкое развитие коллективных охот, большое разнообразие охотничьего оружия, занимавшего преобладающее место в общем инвентаре хозяйства, вероятна глубокая специализация промышленников. Все это заставляет признать, что уровень охотничьего промысла тех времен не был более низким, чем таковой охотничьих племен современности (не считая огнестрельного оружия и капканов, приходящих к ним извне), что изначала развившись, эта отрасль не прогрессировала, а, наоборот, постепенно сдавала свои позиции позднее зародившимся и разросшимся отраслям. Во-вторых, очевидно, что, стоя на таком высоком уровне в этой области, народы того времени могли иметь в своем быту элементы и охотничьего хозяйства, то есть организованной и ограниченной какими-либо правилами добычи зверей.

Однако сказанное отнюдь нельзя понимать в том смысле, в каком рисует М. Г. Худяков. Действительно, разделение охоты «на две специализированных отрасли производства мясную и пушную» ни в патриархальном родовом и ни в каком другом обществе существовать не могло. Утверждая обратное, автор идет дальше, предполагая, что «мясная охота по преимуществу специализировалась в двух направлениях: на крупных мясных животных и охота за птицами» (притом «крупных мясных животных» оказалось только: медведь, лось и кабан!).

Прежде всего заметим, что ставить медведя во главу угла «мясных» животных нельзя. Это был прежде всего опасный враг и роль его в хозяйстве никак не могла быть больше, чем копытных, а из них северного оленя, остатки которого наиболее характерны для большинства археологических памятников. Далее, охота на копытных вообще одна из сложнейших и трудоемких, а потому никак не может быть «древней» в сравнении с другими видами промысла. Кроме того, мясо в ней не имело как не имеет и до сих пор основного значения для охотничьих племен. Для всех стран холодного и умеренного пояса не менее важным было доставляемое копытными сырье: шкуры и камасы, которые разрешали вопрос одежды и главное обуви. В те эпохи, как и посейчас, удовлетворить потребность в пище и (основная забота!) в запасах ее на зиму было гораздо проще и легче за счет рыбы, птицы (линялые водоплавающие), а текущее питание путем добычи мелких, всем доступных зверьков и беспозвоночных.

Нагота, босоногость — вот что в первую очередь гнало человека за дикими копытными, изощряло его разум в поисках способов добычи этих трудно доступных зверей, а из них прежде всего за козулей, оленем, но, конечно, не за могучим лосем или свирепым кабаном. А последний только один и мог быть, пожалуй, именно мясным животным. Такая охота отнюдь не могла предшествовать в развитии элементарным видам промысла, и древнейшим был именно промысел мелких зверьков, в том числе, очевидно, и тех, которых мы называем пушными. Подтверждение изложенной точки зрения мы находим, например, у П. П. Ефименко (106). Он говорит (стр. 179), что человек в течение всей Шелльской эпохи удовлетворялся преимущественно ловлей мелких животных, а крупные попадали ему в руки лишь случайно.

Добыча копытных есть продукт известной, конечно, очень ранней, культуры и специализации (не говоря об использовании случайно захваченных великанов, хотя бы и мамонтов). Неверно утверждение, что промысел этот «терял свое значение ведущего производства». Наоборот, всю важность он сохранил до сих пор. Для эвенкийских народностей, вплоть до оседания, наличие диких копытных определяло самую возможность сохранения исконного национального быта. Где эти звери исчезли (например верхнее течение р. Таза), эвенки и в родной тайге садятся на рыбу, сливаясь с аборигенами. Там, где дикие копытные сохранились, эвенки даже в чужих им условиях тундры (верховья р. Турухана) или на сотни верст оторванные от своей народности (Васъюган) продолжали и в ничтожных группах вести исконный образ жизни. Наличием оленей и камаса определялась возможность добычи пушнины в местах падения оленеводства, и на наших глазах успех пушнозаготовок, где-нибудь в Нарымском или на юге Туруханского края, в конечном счете зависел от заброски оленсырья из Обдорска или Дудинки.

Роль и значение охоты на копытных в глазах людей даже повышались со временем. В странах, быстро заселявшихся (Европа, особенно западная), падающий, утрачивающий экономическое значение промысел заменялся охотой. Она становилась регалией воинов, вождей, землевладельцев. А в охоте центральное место занимало опасное, богатое сильными ощущениями преследование копытных. В то же время для охотников-спортсменов прошлого с древнейших времен характерным было полное презрение к «шкурятникам» — сдатчикам пушнины.

Промысел на птиц по общему удельному весу в экономике хозяйства человека исстари занимает очень большое, мало оцениваемое место, и всюду, где пушной промысел окончательно уже упал, охота по перу сохраняет свое место в интересах человека в виде немаловажного дела — спортивной охоты (в которой сплошь и рядом сохраняются и чисто меркантильные моменты).

Теперь о специализированной, «пушной», «специально промысловой охоте». Существовала ли такая издревле? Почему именно эту охоту называет автор «специально промысловой», неужели спортом занимался первобытный человек, добывая лося или утку? Да и какой зверь был искони только пушным?

Бобр во всяком случае не был объектом только пушного промысла. Мясо его и струя стоили иногда дороже шкуры, а последняя шла и на одежду (размер, теплота, прочность) и на подволоки (212, стр. 292 и др.). Выдра — лучший мех для лыж. Еще в 1927/1928 г. я застал у жителей рек Пура, Агана и Таза выдровые подволоки, как говорится, «на славе». Мясо ее идет в пищу. Рысь исстари славилась как царское кушанье. Росомаху повсюду едят в тайге. Песца ели и едят малооленные туземцы повсюду на севере и мясо его, а особенно жир, действительно превосходны. Наконец, знаменитый соболь. Есть данные, что мех его игнорировался туземцами крайнего северо-востока Сибири до прихода русских. Но зато он. шел на подволоки (212, стр. 292) и отчасти имел, как имеет и сейчас, известное пищевое значение. Так почему же думать, что наши далекие предки игнорировали эти пищевые ресурсы, в основном завися от наличия мяса?

И специально о бобре. Перечисленные археологические находки, особенно обстоятельное исследование В. А. Городцова, не могут не привести к заключению о выдающейся роли бобра в жизни человека с самых ранних времен. Напрасно думает М. Г. Худяков, что частые находки зубов бобра в могильниках указывают на распространение пушной охоты.

Оговоримся, что ошибочное суждение о бобре как исключительно охотничьем животном древности свойственно отнюдь не одному М. Г. Худякову. Например А. В. Збруева, приводя интересные материалы о большом количестве остатков бобров во всех стоянках Прикамья, начиная с неолита, заключает, что основным охотничьим животным их насельников были лось и бобр (463, стр. 39).

Находки эти есть первое свидетельство древнейшего происхождения бобрового хозяйства, ибо ни при какой стадии развитой эксплуатации бобр не мог выдержать стационарной (у городища) и длительной примитивно-промысловой добычи.

Одним словом, промысловое использование животных человеком зародилось как мясо-сырьевое, начиная с мельчайших съедобных животных, в меру простоты овладения ими. Крупные звери, а из них копытные, стали доступны человеку не сразу. А сделавшись таковыми, последние не потеряли значения до сих пор, и даже там, где они ныне почти исчезли, легко может быть восстановлено экономически вполне рентабельное охотничье хозяйство на копытных. Охота на животных, ныне именуемых пушно-промысловыми, задолго до того как она приобрела значение источника товарных ценностей, существовала для внутрихозяйственных нужд и пищи. Товарная специализация этой отрасли была разновременной, иногда очень поздней и для крайнего северо-востока Сибири, например, наступила лишь после прихода русских.

Элементы охотничьего хозяйства появились в очень давние времена и должны быть отнесены к началу развития коллективных охот, специализации оружия и промышленников. В полном смысле слова эта форма хозяйства развилась в отношении бобра.

Впрочем, прежде чем переходить к изложению этого раздела, необходимо остановиться вкратце на уяснении терминов «охота» и «охотничье хозяйство», поскольку моменты эти, как ни странно, весьма далеки от ясности.

Что такое «охота»? Некоторые авторы склонны определять ее как «один из видов промысла». Это довольно широко распространенное понимание ошибочно. Охота в народном значении слова синоним, слова промысел, но только если она производится в целях извлечения выгоды. В противном случае охота есть один из видов спорта. В ряду же «промыслов» вообще охота занимает совершенно особое место, ибо в ней всегда есть элементы удовольствия и спорта. Поэтому-то охотничий промысел, даже став малодобычливым и недоходным, упорно сохраняется, где только возможно, и находит своих адептов, которые предаются ему из года в год, теряя гораздо более выгодные возможности заработка.

Для определения понятия «охота» лучше всего применять официальную формулировку, а именно: «охота есть добывание зверей и птиц, находящихся в состоянии естественной свободы, совершаемое в различных целях». Такое определение подходит ко всем видам этого занятия, притом во всех стадиях развития человеческого общества.

Более сложно для определения понятие «охотничье хозяйство», поскольку это явление, как и всякая хозяйственная отрасль, подвержено развитию и многим изменениям.

Для всех случаев отмечу свое согласие с принципиально важной формулировкой С. Д. Перелепила, что «охотничье хозяйство, как и всякое хозяйство, есть категория социально-экономическая, а не биологическая». Этого, к сожалению, не могут понять многие работники охотничьего дела.

В простейшем случае охотничьим хозяйством будет охота, ограниченная как-то в интересах сохранения ее объектов. Наличие таких моментов мы находим на очень ранних стадиях развития общества. Это прежде всего запреты в форме определяемых обычаем сроков и способов лова, а также изъятие из охотпользования некоторых участков охотугодий, в форме ли священных мест, княжих пущ или королевских парков.

Следовательно, мы имеем право утверждать, что элементарное охотничье хозяйство свойственно человеку с древнейших времен.

Высшие формы охотничьего хозяйства определяются наличием различных степеней заботы о безопасности и благополучии животных, учет их, устройство территории, обогащение фауны, усовершенствование способов добычи и т. д.

Приходится признавать, что охотничьи хозяйства и в усовершенствованной форме отнюдь не есть достояние только нового времени.

Охотничье хозяйство, начиная с простейших форм, четко разграничивается на две отрасли: промысловое, содержимое в целях материальной выгоды, и спортивное, то есть то, которое, будучи содержимо для увеселительных надобностей, может быть и обычно бывает убыточным.

Насколько можно проследить, охота была забавой знати едва ли не со времени обособления таковой. И с древнейших исторических времен мы можем обнаружить следы организованных царских или княжеских охот и охотничьих хозяйств. При этом важно отметить, что во многих случаях они организовывались и содержались на основе высокой техники этого дела, под ведением специалистов. Кроме запретов, подкрепляемых свирепым охотничьим законодательством, и организованной охраны разных типов, мы различаем наличие учета дичи, подкормки, подсадки интересных для охоты животных, _ заботу о безопасности высокопоставленных охотников и т. д. вплоть до издания специальных руководств по вопросам охоты в довольно удаленные времена.

Несколько менее ясен вопрос истории промысловых охотничьих хозяйств, что и понятно, так как они имели слишком мало шансов оставить по себе следы. Однако, уже по аналогии с современными охотничьими хозяйствами, об элементах которых у народов Сибири мы говорим далее, надо думать, что нечто подобное не могло не существовать во времена давно прошедшие. Специальное исследование позволит, вероятно, обнаружить и более определенные следы этого явления.

С веками значение охоты в большинстве стран уменьшалось и эта отрасль хозяйства приходила в упадок. Регресс сказывался не только в смысле снижения роли охоты в хозяйственной и культурной жизни стран, но и в смысле уровня и наличия охотхозяйств.

Замена исчезнувших охотничьих хозяйств государственными ограничительными охотничьими законами произошла лишь в самое недавнее время; в России, например, только в самом конце прошлого столетия.

Как элемент эволюции вопроса отметим то, что в деле организации охотничьего хозяйства все большую роль стала играть территория. Это с одной стороны, потому, что, по мере освоения стран и роста населения, земельные возможности для организации разного типа охотничьих хозяйств ограничивались, во всяком случае экстенсивного типа. С другой — рост биологических знаний стал приводить к уяснению того, что задача: организации охотничьего хозяйства есть прежде всего вопрос местности, в которой оно располагается, с покрывающей ее растительностью. «Сырьевые ресурсы», т. е. промысловые животные есть только производное, и их наличные запасы не играют роли. Важно определить место, на котором животные, будучи поставлены в наилучшие условия, могут размножаться с наибольшим эффектом. Ошибочны поэтому многие попытки организации охотничьих хозяйств в самых безлюдных, глухих и пустынных местах, рассчитывая их на «недоиспользованные» и «неисчерпаемые» богатства их фауны. Стоимость освоения и обслуживания таких территорий не окупалась и не могла окупаться, ибо естественная производительность местности не допускала желательного роста поголовья. Будь же дело иначе, местность не оставалась бы пустынной, а была бы освоена населением занятием наилучших мест.

Наиболее, быть может единственно вполне выгодные охотничьи хозяйства (особенно мясо-сырьевого типа, могущие, отметим, давать едва ли не максимальную доходность) могут организовываться в местностях с наилучшими растительными возможностями, то есть в полосе, наиболее освоенной людьми. Не только бобр, а и всякий промысловый зверь отлично уживается с человеком. Если население настолько культурно, что обеспечит ему достаточную безопасность, он будет плодиться и множиться среди самых густых человеческих поселений. Он сумеет использовать мелочные, недоступные человеческому хозяйству кормовые и защитные ресурсы местности и во много раз повысит доходность территории, сознательно предоставленной его обитанию.

Сказанным объясняется очень высокая плотность поголовья промысловых зверей и выход продукции на единицу площади перенаселенной Западной Европы.

Не подлежит никакому сомнению, что когда высказанные мысли получат всеобщее признание и когда охотничьи хозяйства постепенно будут развернуты на всей огромной площади наиболее плодородной и освоенной полосы Восточной Европы и Северной Азии, выход продукции и чрезвычайная доходность этой отрасли обеспечат ей громадный успех. Практические возможности повсеместной организации охотхозяйственного использования диких животных в этих странах беспредельны.

Нам думается при этом, что в странах, ставших на путь социалистического развития, то есть там, где отсутствует частная собственность на землю, где только и могут гармонично, на пользу всему народу развиваться все хозяйственные отрасли, всем видам охотничьего хозяйства предстоит расцвести с невиданным успехом.

Начало возникновения собственно бобрового охотничьего хозяйства восходит ко времени образования постоянных человеческих поселений, в радиусе достижения которых бобр как объект промысла не мог не исчезнуть в кратчайшие сроки.

Возвращаясь к исследованиям В. А. Городцова в городищах Дьяковской культуры, мы должны сказать следующее.

Результаты раскопок городища приводят к решительному заключению, что обитателям городища Дьяковской культуры было известно ведение бобрового хозяйства, которое и занимало в их жизни не малое место во все время существования городища; оно перешло к народам последующих эпох и было воспринято именно как хозяйственная отрасль. В свое время дьяковских финнов сменили славянские бобровники, и бобровое хозяйство продержалось на этих местах еще более тысячелетия.

На Руси бобр как хозяйственно ценное животное занимал особое положение с древнейших времен.

Прежде всего об этом свидетельствует знаменитый памятник древнерусского законодательства «Русская Правда» (272).

Во всех его списках имеется упоминание о бобре. «Аще украдет кто бобр, то 12 гривен» (272, стр. 112); или «А кто украдет бобр,, или сет, или разломает борть, или кто посечет дерево на меже, то по верви искаши татя в себе, а платить 12 гривен продажи» (стр. 271);. или даже особый пункт «О бобре» (стр. 336, 356): «А хто украдет бобр, то 12 гривен продажи».

Такое исключительное выделение бобра в древнерусском. законодательстве не могло не привлечь внимания его исследователей.

Наиболее примитивны взгляды М. Владимирского-Буданова. Он просто говорит, что «ловля пушных зверей составляла главный источник богатства, наравне с пчеловодством» (456, стр. 112). Не менее беспомощно толкование М. Н. Покровского, желающего объяснить выделение бобра тогдашним значением внешней торговли (289, стр. 525).

Полное непонимание особенностей этой статьи показывает так же Н. Хлебников. Он говорит об ответственности верви тогда, «когда выдраны пчелы или украден бобер из ловушки», относя это к воровству «предметов, которые находятся вне дома, так сказать у всех на виду» (471, стр. 303).

Не будучи в курсе дела, первый из авторов упускает из вида даже то основное обстоятельство, что бобр совершенно выделен из всех пушных зверей, которых было немало. Вероятность же заключения М. Н. Покровского уничтожается тем соображением, что в пушной торговле того времени удельный вес бобра, как бы он ни был велик, сам по себе не мог бы определить принципиально иного взгляда на него в быту и в законодательстве, если бы он оставался в ряду многих ценных объектов пушного промысла русских эпохи Мономаха.

Не прав также И. М. Кулишер, который говорит, что он присоединяется к мнению П. Мрочек-Дроздовского, будто выдающийся размер пени за убой бобра объясняется лишь тем, что здесь идет дело не о бобре, как таковом, а о наказании за браконьерство (473, стр. 50).

Гораздо ближе к истине наиболее старый из комментаторов «Русской Правды», а именно Болтин (1792 г.). Он обращает внимание на заботу закона о предотвращении вреда, причиняемого всему стаду, и считает, что размер пени столь велик потому, что «сей закон предметом имеет истребление всего бобрового завода» (467, стр. 550).

Наконец, единственно верным является заключение А. Станиславского. Он считает, что бобр в «Русской Правде» выделен) потому, что он был объектом правильного охотничьего хозяйства (454, стр. 188).

Далее рассмотрим суждение о земельном значении закона. Пункт 69 «Аже украдет хто бобр то 12 гривен продажи» многие авторы, в том числе П. Мрочек-Дроздовский (459, стр. 8), считают органически связанным с пунктом 70: «Аже будет росечена земля или знамение, им же ловлено, или сет, то по верви искати татя в себе ли платити продажю» (467, стр. 549). Последняя читается так же: «Оже боудоть росечена земля или на земли знамение им же ловлено, или сеть, то по верви искати татя в себе, а любо продажа платити» (456, стр. 62). При этом М. Владимирский-Буданов, для которого истинное значение бобра в древней Руси остается непонятным, полагает, что пункт 70 относится к украденному предмету, которого хозяин не сможет признать даже встретив: «таковы все предметы охоты, бобр и пр.» (456, стр. 62, прим. 111). В своем заблуждении автор упускает, что из великого множества подобных предметов выделен в законе все же только бобр. П. Мрочек-Дроздовский смотрит глубже, полагая, что в пункте 70 говорится о ловле бобра, связанной с разрушением жилищ, что, конечно, должно было быть признано более серьезным правонарушением, нежели простая кража.

Очевидно, что и П. Мрочек-Дроздовский не смог достаточно уяснить себе истинного положения дела, заключающегося в крайней важности преступления против исконной и основательно организованной хозяйственной отрасли — бобрового хозяйства.

В отношении ответственности за кражу всей верви Н. А. Максимейко отмечает, что если браконьер не бывал найден, но оставленные им следы приводили к общине — «верви», то штраф взыскивался с нее, если она отказывалась найти похитителя (458, стр. 147).

И. М. Кулишер по этому поводу говорит, что ответственность верви, которую она несет по смыслу статьи «Русской Правды» о бобре, связана только с нарушением прав поземельного характера, «когда нарушены были права за предметы, выходящие за пределы непосредственного личного владения или охранения» (473, стр. 16). Очевидно ближе к истине стоит Собестьянский, полагая, что ответственность верви за покражу бобра в самом факте убоя зверя в ее пределах. Он ссылается на то, что «в средневековой Польше сельское население обязано было стеречь бобров, в противном случае подвергалось тяжелым наказаниям». Вервь отвечала потому, что в ее пределах нарушалось право князя (457, стр. 553).

Ясно опять-таки, что в данном случае мы имеем привлечение к ответственности не за браконьерство как таковое, ибо в тайком случае упоминалась бы добыча и других не менее ценных и интересных для князя животных, но именно за нарушение особо нужной хозяйственной отрасли.

Наконец, важны высказывания о бросающемся в глава совпадении размеров взыскания за кражу бобра и за убийство человека (12 гривен). По этому поводу К. Г. Стефановский говорит, что резкое выделение дел о бобрах в «Русской Правде» и сравнение их со смертоубийством заметно также в том, что «для установления иска достаточно одного факта преступления, хотя бы преступник и не был известен» (455, стр. 32). Последнее заслуживает быть особо отмеченным потому, что по русским законам того времени всякий обычный процесс начинался поклепом или иском, и обязательно должно было быть известно лицо обвиняемое.

Сказанное служит особенно важным доводом к нашему заключению о действительно выдающемся значении бобрового хозяйства в русской жизни времен «Русской Правды».

Подводя итог сказанному, мы приходим к выводу, что предельно краткое, но глубоко продуманное положение древнерусских законоведов о бобре позволяет свести обособление этого животного, принятое на Руси в ту эпоху, к следующим пунктам:

1. Полное выделение бобра из числа зверей промысловых или спортивно-охотничьих Бобр в глазах авторов «Русской Правды» отнюдь не был диким зверем. Намерение наказывать за кражу зверя, которого еще следует упромыслить, могло бы иметь место в смысле нарушения чьих-либо прав на угодья, с перечислением и других объектов браконьерства. Мы же имеем непосредственное определение правонарушения. Следовательно, бобр, не в пример всем другим свободно живущим млекопитающим, признается предметом движимой собственности другого порядка.

В соседних с запада странах, где бобр выделялся не в меньшей степени, законоположения изымали из общего пользования наряду с ним и других особо ценных животных. Так. в «Уставе на волоки господаря короля» Великого Княжества Литовского от 1557 г. есть любопытное определение права подданных охотиться «на своих волоках»: «вольно забити волка, лисицу, рыся, россомаху, зайца, белку и иньшый зверь малый, так же птахи всякие, и продавали кому хотячи и не) оповедаючи вряду» (469, стр. 55). Таким образом бобры и копытные (главный объект господарской охоты), а разно, видимо, и куница были заповедными животными по всему княжеству.

2. Признание за бобром материальной ценности и значения гораздо более высокого нежели за домашним скотом или другими предметами движимой собственности, включая столь ценимых среди власть имущих лиц ловчих птиц. Об этом убедительно говорит гораздо меньшая степень изыскания за кражу их или повреждение.

3. Сопоставление кражи бобра с важными правонарушениями земельного порядка, могущими повлечь тяжелые последствия («посечет дерево на меже») или чисто хозяйственного, но большого значения («разломает борть»).4. Возведение дел о бобре на степень преступления высшей важности, приравниваемых по тяжести ответственности к таковым за смертоубийство (12 гривен за убийство холопа).

5. Признание дел о бобре настолько важными, что ответственность по ним возлагалась на целое общество; это потому, что таким путем легче всего было добиться устранения возникновения их в порядке круговой поруки внутри целой верви.

6. Выделение дел о бобре из области общепринятых юридических норм в части права преследования, вчинения иска и т. п.

Совершенно очевидно, что такое исключительное положение. должно было основываться на государственной необходимости, и она действительно имела место.

Во-первых, как будет видно ниже, на Руси искони существовало и занимало большое место правильное бобровое хозяйство. Во-вторых, русские люди того времени знали, и не могли не знать, что процветание этой отрасли было возможно лишь при условии постоянной заботы и особо бережного к ней отношения. Ибо естественная сопротивляемость этого хозяйства ничтожна, а жизненная устойчивость слаба, почему всякое беззаконное вторжение в жизнь бобровых гонов ни в коем случае не могло быть терпимо.

Занять столь видное место в первом русском своде законов бобр смог, лишь имея самое широкое, а главное исконное значение в жизни того времени. Доказательство тому, что это было именно так, мы находим в многочисленных упоминаниях о бобре и бобровом хозяйстве, которые постоянно встречаются в памятниках старинной русской письменности, начиная с древнейших времен.

Значение бобрового хозяйства в Западной Руси и Прибалтике было вообще особенно существенно. Рассматривая грамоты Великого Княжества Литовского XV—XVI вв. (469), касающиеся земельных вопросов, мы всюду находим указания на бобровые гоны (см., например, грамоту вел. кн. Александра, 1499 г.. стр. 24, короля Сигизмунда, 1507 г., стр. 26 и др.). При этом в перечислении угодий, ценностей и доходных статей мы видим упоминания «зеремян», «езов» (стр. 27), бобровничьей подати и других понятий, относящихся, как увидим ниже, к данной отрасли.

Едва ли не первым из них следует признать грамоту полоцкого князя о даровании бобровых гонов Троицкому монастырю в 1399 г. (4, стр. 21). Немного моложе приведенной — уставная грамота Витовта, относящаяся к 1453 г. (13, стр. 9), но так как она написана, по преданиям старцев, содержание ее свидетельствует о глубокой древности происхождения.

Уставная грамота Витовта имеет особое значение в интересующем нас отношении. В ней мы читаем: «Где берег великого князя сумежный з боярским, туто гонити бобры и бобровникам великого князя и боярским и поделити бобры по старому, а сетей и рожнов и осок боярам не держати и поколодв и ковшов на ставити. А где киевский или боярский берег особный, а великого князя берег не пришел: туто им ставити поколоды и ковшы, и собакы держати, и сети, как мога, так бобра им ловите». Из этого видно, что в половине XV в. охотничье хозяйство на бобров было уже старинным делом. Приведенная цитата показывает, что, во-первых, бобровые угодья были строго поделены. На каждом из них, по существовавшим правилам, вели хозяйство бобровники землевладельца. В пограничных угодьях допускался совместный лов, причем добыча делилась по некоторому «старому» порядку. При этом лов был ограничен, а некоторые ловушки и совсем запрещены: рожны и осоки. Угодья великого князя охранялись особенно строго. Даже на границах их боярам запрещалось иметь сети, рожны и осоки, ставить поколоды и ковши, а также держать собак. Свободный — «как мога» (но все же, видимо, не рожнами и осоками) — лов бобра разрешался вдали от великокняжеских границ и то на угодьях смежных.

Из распоряжения митрополита Киприана крестьянам Константиновского монастыря от 1391 г.: «на бобры им в осенине поите» видно, что на крупных, (во всяком случае угодьях, лов бобра производился организованно и в определенное время года (13, стр. 9, примечание).

Уже приведенные ссылки показывают, что с самых ранних времен бобровое хозяйство занимало в русской жизни большое, прочно установившееся место, факт, который почему-то игнорировался до сих пор исследователями. Так, особенно это заметно при изучении капитального труда В. И. Сергеевича «Древности русского права» (310). Во всей подробности излагая вопросы землепользования и обложений, автор отводит лишь несколько строк охотпользованию в целом. Именно: «наряд людей в помощь княжеским рыболовам и охотникам на бобров, медведей и других зверей, наконец, предоставление князю ловли бобров и других животных на своих землях, причем княжеские охотники пользовались правом постоя и корма» (стр. 176). Следовательно, автор вовсе не разобрался в специфическом значении бобрового хозяйства и даже смешал его с «ловлей других зверей» и охотой вообще. К сожалению, приведенный пример не исключение, наоборот, он типичен для нашей специальной литературы, которой свойственно недопонимание огромного значения охотничьего хозяйства в древнерусской жизни.

Даже те из авторов, которые осознавали выдающееся значение охотничьего дела былых времен, не поднимались до признания правильного хозяйственного устройства отдельных его ответвлений. Так, например, И. М. Кулишер подчеркивает большое значение охоты на Руси в XV в., особо выделяет роль в ней бобров, но не разбирается в организационных формах отрасли (473, стр. 50, 51).

Действительно, во всей доступной нам литературе, в какой-либо степени касающейся бобра, мы находим лишь один источник, притом из ранних, дающий правильную оценку положения бобра в хозяйстве древней Руси. Именно, А. Станиславский, комментируя соответствующие статьи «Русской Правды», говорит по этому поводу следующее: «Кажется, что в старину, хотя бобров и нельзя причислить к разряду домашних животных, славяне, не только русские, но и другие, занимались их разведением и имели правильно устроенное бобровое хозяйство. Знаменитый польский ученый — Фаддей Чацкий — утверждает, что многие постановления XIII столетия упоминают об особенных даже чиновниках в Польше, называемых бобровниками, а из одной рукописи 1229 г., писанной на латинском языке и принадлежавшей этому ученому, усматривается, что около Пултуска так были устроены бобровые хозяйства, что владельцы умели даже подбирать целые стада одномастных бобров, преимущественно черных. Вероятно, в подобном же состоянии находилась эта отрасль хозяйства в древней России» (454, стр. 188).

Таким образом цитированный автор, основываясь на данных Чацкого, совершенно правильно угадал истинное состояние бобрового дела в древней Руси. Однако, не будучи специалистом, он совершенно не разработал своего построения, а замечания его по данному вопросу прошли не замеченными до наших дней.

Бобровники — люди, жившие этой отраслью хозяйства, составляли в древней Руси особое мощное сословие. Множество населенных пунктов обязано было своим возникновением интересам бобрового, дела. Некоторые авторы, например А. И. Лоначевский (191), предполагают даже, что бобровый промысел был во многих случаях изначальной причиной оседания славян на новых местах. В этом, очевидно, и нет преувеличения. Среди форм хозяйства того удаленного времени, имевшего более собирательный характер, эксплоатация бобровых поселений, благодаря своей простоте, доходности и полной стационарности обитания животных, скорее, чем что-либо могла побудить человека накрепко осесть на место. Бобровые угодья, а именно «гоны» и «ловы», о которых говорится во многих документах, и «зеремяны», о которых сообщает Н. Кутепов (184, стр. 1, 39, 178), имели, естественно, большое значение в народной жизни. Сущность этих названий нам недостаточно известна, но, повидимому, словом «гоны» обозначались бобровые хозяйственные угодья в целом, «зеремяна» — место обитания зверей, «ловы» (быть может так же как «ухожаи» А. П. Щапова, 406, стр. 284) — место самой добычи зверя.

В одном документе от 1694 г., относящемся к земле башкир (432, стр. 82), говорится о бобровых «вяжах», запустевших от многолюдства, «вяжи» — видимо, синоним «гонов» или «зеремян».

Во всяком случае точное разделение бобровых гонов и ловель от зверовых ухожаев было общепризнанным и отражалось в документах довольно даже позднего времени. Хороший пример этому дают нам материалы по истории Кольского полуострова, собранные И. И. Ульяновым (364). Так, в «переносной росписи» Печенгского монастыря от 1658 г. (стр. 98) говорится: «с верхотинными и сторонними ручьи и ручейки, с бобровыми ловли и со всеми звериные ухожен», «и ловли красной рыбы семги и бобровые гоны и звериные ухожен», «в рыбных ловлях, в реках и в озерах и в бобровых и звериных ловлях и в лешах угодьях» (стр. 100) и т. д., в приписных, закладных и других документах. Здесь отражается, во-первых, четкое противопоставление бобровых угодий промыслищам на других животных, а самого бобра всем промысловым зверям. С другой стороны, быть может, определенное различие, существовавшее в понятии «бобровые ловли» и «бобровые гоны».

Бобровые гоны были правительственные, монастырские, частные, они служили предметом купли, наследования и т. п. как недвижимость. Одним словом, бобровое дело на Руси имело все элементы разработанной, прочно установленной хозяйственной отрасли государственного значения.

О том, что это не был промысел, как это принято думать, а именно организованное охотничье хозяйство, мы видим из многих фактов. Прежде всего особое положение бобровников. Они имели ряд далеко идущих прав и привилегий, вплоть до освобождения от всех, кроме поставки бобров, податей, налогов и постоя, вплоть до неподчинения местным властям, от посягательства которых их ограждали специальные указы (184, стр. 182; 406, стр. 285; 173 и др.). Бобровники искони отнюдь не отожествлялись с промышленниками, а относились к числу специалистов определенных ремесленных отраслей. Это видно из принятой в различных древнерусских грамотах формулы передачи во владение людей: «А что наши люди, деляны и ловчане, и они свои места и ухожаи ведают по старине. И городские рыболовы и стобники, псари, подвозники меховыи, подвозники кормовыи и садовники, ястребьи, подвозники медовый, и гончары, неводчики и бобровники и иные» (273, стр. 176, 137, копия с договорной грамоты великого князя Ивана Васильевича с Резанским князем Федором Васильевичем 1496 г. и другие там же).

Обязанности по отлову бобров, а следовательно, и по обслуживанию этой отрасли хозяйства, выполнялись не только государственными специалистами — бобровниками. В частных землевладениях это поручалось крестьянам, как часть их обязанностей по отношению к владельцу. Однако это ответственное задание было уделом выдающихся, наиболее зажиточных крестьян, что видно из указаний В. Д. Грекова о ловле бобров для Константиновского монастыря (86, стр. 91). Было бы невероятным, что такая избранная каста создалась вокруг элементарно простого, любому доступного промысла этих зверей. Ясно, что в лице бобровников выделялись и ценились специалисты тонкого дела — бобрового хозяйства — из поколения в поколение передающие и совершенствующие его секреты. А что секреты такого рода существовали, показывает пример соседней Польши. В ней, как говорит, ссылаясь на Чацкого, К. Кудряшов (173), правильное охотничье хозяйство на бобра существовало еще в XIII в.; при этом оно стояло на такой высоте, что польские бобровники умели подбирать одноцветных бобров по водоемам; иными словами, они обладали опытом и владели до сих пор не выясненным секретом селекции бобров в природе.

Нет оснований думать, что русские того времени уступали полякам в постановке бобрового хозяйства, иначе не оправдывали бы себя все разнообразные заботы об этой отрасли и существование исконных бобровых поселений. А густота последних местами была чрезвычайной. Так, по данным А. П. Щапова (406, стр. 285), на р. Клязьме с притоками еще до XVI в. было застроено и заселено бобровниками до 24 деревень и 1 поселок бобровничий, которые и образовывали «Ильмехотский бобровничий стан».

Изложенное свидетельствует о наличии высокоспециализированного, тщательно разработанного бобрового хозяйства в древней Руси. Но специализация в области охотничьего промысла и хозяйства не ограничивалась в ту пору бобрами. Разнообразие направлений этой отрасли было очень велико. Наряду с бобровниками, в отличие от промышленников вообще, упоминаются специалисты тетерёвники, ловцы лебединые, заячьи, гоголиные и т. д. (13, стр. 12).

Естественно, что такая сложная хозяйственная отрасль должна была иметь особое управление, и оно действительно существовало.

Ведомства, управлявшие делом эксплуатации животных богатств: боброводством, пчеловодством, рыболовством и охотой, а также связанными с последней отраслями: собаководством, сокольничеством, а отчасти и коневодство, носили название «путей» (309, стр. 381); происхождение их, по мнению В. И. Сергеевича (309, стр. 382), относится к XIV в.

Есть данные о более древнем происхождении «путей». Так, Н. Андреев сообщает, что они были известны в Ростовско-Суздальском княжестве еще в XIII в. Существовали «ловчий путь», «сокольничий путь» и т. п. Управлялись они ловчим, сокольничим и т. д. (468, стр. 184, 185).

Известны пути: сокольничий, конюший и ловчий; последний ведал бобровниками, псарями, рыбниками и, надо полагать, всеми вообще видами охоты. Иногда дела рыбников выделялись в ведение стольничьего пути. В сфере деятельности путей находились промысловые селения и лица определенных специальностей. Руководство путями лежало на «путных боярах», имевших, видимо, свою квалификацию. Они обладали широкими полномочиями и правами: постоя, подвод, кормов и т. д. Оплата их производилась за счет дохода от путей (309, стр. 387) и большею частью была натуральной.

Экономическое значение путей было издревле очень велико, это видно хотя бы из того, что князья получали их на старейшинство, причем они выделялись из общего пользования братьев (грамота Симеона Гордого от 1341 г., 13, стр. 13).

Лицо, ведавшее ловчим путем и делами охоты вообще, носило титул «ловчего», который представлял собою характерную фигуру древнерусской жизни.

Происхождение должности ловчего относится к глубокой древности. О нем упоминает в своем послании к детям Мономах (420, стр. 506). В боярских книгах он упоминается с 1509 г. (351, стр. 509). Ловчий пользовался большими полномочиями в княжестве, вплоть до права смертной казни. Он имел свой штат, в том числе двух подручных чиновников. Центром внимания его было, очевидно, бобровое хозяйство, так как ему и только ему подчинялись бобровники и они же были повинны содержать ловчего со штатом. Со стороны князя ловчие награждались землями; однако они им, видимо, давались во временное пользование, так как, если ловчий уходил от князя, то земли его лишали (13, стр. 13).

Особенно велико было значение ловчих в Западной Руси, Литве и Польше, где вопросам охотничьего хозяйства исстари уделялось большое внимание. Такое положение объясняется, с одной стороны, тем, что искони там была сравнительно велика плотность населения. Поэтому стеснение в угодьях и оскудение зверя могло ощущаться раньше, чем пришло в упадок древнее охотничье дело. Во-вторых, находясь в непосредственном соседстве, с бедными мехами странами Западной Европы, западно-славянские государства ранее других познали высокую товарную ценность мехов и их возможное государственное значение.

В Литовско-Русском государстве XV в. ловчие бывали в Смоленске, Брянске и Витебске, причем в Смоленске это была видная должность (457, 15, стр. 848). Они заведывали охотой господарей, имея в помощниках ловцов и псарцов. В Полоцке, Витебске, Луцке и Берестейской земле существовали, кроме того, господарские бобровничьи, которые заведывали специально бобровниками. По этому поводу Н. К. Любавский (там же, стр. 849) приводит грамоту короля Казимира полоцкому пану Сапеге, от 12 августа 1484 г.

В Польско-Литовском государстве вопросы охотничьего хозяйства также породили иерархию специалистов и среди чиновников того времени мы встречаем «гаевников, лесничих и бобровничих» (457, III, стр. 672). Значение их, власть и объем обязанностей были различны, но все они, повидимому, составляли штат ловчего.

В эпоху Люблинской унии (1569—1589 гг.) охота занимала большое место в жизни литовского княжества и именно в организованных формах. «Ловчий великого княжества литовского был далеко не последним сановником государства», говорит И. И. Лаппо (462, стр. 369), он мог быть даже сенатором. Посты ловчих занимались представителями таких знатных фамилий, как Воловичи, Радзивиллы и т. п. Ловчий ведал пущами, охраной зверя, его изучением и должен был вести его тщательный учет. Он составлял описания пущ и переходов звериных, а также ведал пользованием всякого рода в пущах, разрешенным великим князем разным лицам. В ведении ловчего находились лесничие, которые «по своим врядам являлись органами, подчиненными ловчшо, как высшему уряднику, ведавшему господарскую охоту и все к ней относящееся» (там же, стр. 302). Ловчие ведали деталями охотничьего хозяйства, следя, чтобы не возникало господарю ущерба «ни в звере, ни в бортях, ни в озерах, сеножатях и бобровых гонах» (там же, стр. 302).

Из этого мы видим, что охотничье хозяйство носило тогда комплексный характер.

Использование бобров в пущах как господарских, так и общих регламентировалось определенными постановлениями. Пример этого мы находим в «Уставе на волоки господаря короля» Великого Княжества Литовского от 1557 г.: «А во всех наших и обчих пущах, где перед тем подданные наши бобры на нас гонили, и теперь по первому гонити мають; а где бы ся в реках и озерах наших ново бобры показали, и там ловити мають; а за працу их брати им бобра пятого, альбо почеревье от каждого бобра» (469, стр. 54).

В этом уставе обращает на себя внимание стремление закрепить ранее существовавшие порядки боброловства. Кроме, того, характерна забота о вовлечении в эксплуатацию местообитаний бобров, которые могут быть вновь открыты; это скорее всего свидетельствует о наступившем оскудении этого зверя. Наконец, важно отметить упоминание о форме оплаты труда бобровников натурой, на что нам не дают указаний другие источники.

Непосредственными исполнителями были «осочники», которые особым штатом не только охраняли пущу, но вели и наблюдения за зверями, сообщая их лесничим (462, стр. 372).

Отметим здесь же, что в силу большого значения бобрового дела в Западной Руси, среди различных даней того времени постоянно отмечается бобровая. Она шла в уплату как доходная статья, очевидно считаясь устойчивым источником ценностей, и как таковая включалась в договоры. Так, например, 20 марта 1519 г. король Сигизмунд, в счет уплаты долга некоему Гаштельну отдал ему замок Мозырь «з местом и з волостью Мозырскою и Пчыцкою, и со всеми даньми грошовыми, и бобровыми, и куничными, и карчомными пенезьми» (457, т. III, стр. 693).

Бобровая дань, равно куничная и медовая, постепенно заменялась деньгами. Это происходило возможно в силу оскудения угодий, а скорее в результате большей простоты взимания выплат, в связи с ростом и совершенствованием денежного обращения. Так, в 1510 г. дань с Задвинских волостей была взята «с Мемежан 20 рублев и две копы, а полтора рубля яловщины, а 20 бобров грошми по 40 грошей бобр, — то 13 коп и 20 грошей, а три бобры шерстью, а осьмдесят куниц шерстью» (там же, стр. 340).

Отмечаем: бобры и куницы «шерстью» — в натуре, в отличие их ценности, могущей быть возмещенной деньгами.

По мере укрепления центральной власти господарь расширял и свои права на эксплуатацию бобрового хозяйства. Так, в половине XV в. в Литовско-Русском государстве возникло господарское право на использование бобровых гонов на землях, находящихся в частном владении; таким образом бобр стал в своем роде государственной регалией, что особенно оттеняет значение его в хозяйстве той эпохи. При этом землевладелец иногда получал право на половину отловленных бобров, а иногда ему оставлялась только рыбная ловля (457, т. IV, стр. 850).

Важно, что при отобрании в государственное владение помещичьих гонов, крестьяне помещика привлекались к отлову бобров на господаря; очевидно было необходимо использовать специальные знания помещичьих бобровников. Из этой повинности возник особый «бобровничий» оброк, что Н. К. Любавский считает следствием оскудения этого зверя (там же, стр. 851).

Нужно думать, что подобная повышенная эксплоатация, усугублявшаяся, очевидно, браконьерством со стороны землевладельцев и возможно самих крестьян, действительно должна была привести постепенно к искоренению древнейшей культурно-хозяйственной отрасли — бобрового хозяйства.

Интересно отметить, что помимо использования труда бобровников — специалистов своего дела и промышленников крестьян, доставлявших князю продукцию своего труда в порядке выполнения части натуральных повинностей, древней Руси было известно ведение государственных охотничьих промыслов рабской или наемной силой. Так, Д. К. Соловьев (335, стр. 30) сообщает, что удельные князья, отводя для себя лучшие угодья, поселяли на них особых промышленников — «делюев», которые под контролем ловчих обязаны были специально заниматься ловлей зверей и сдавать добытое в княжескую казну. Как известно, создание наемных охотничье-промысловых артелей широко практиковалось позднее, в период завоевания и освоения Сибири, но. главным образом по частной инициативе. Впрочем, большую деятельность этого рода развернул в свое время на Енисейском севере Туруханский монастырь, построив целую сеть зимовьев в низовьях р. Енисея и на Таймыре (17, стр. 18—30; 337, 346).

В Московской Руси в течение известного времени роль ловчего не только сохранялась, но и получила большое значение. Так, по сообщению А. Терещенко (351, стр. 430): «ловчие разделялись на ловчих рязанского и московского пути; последнему были подчинены городовые. Ловчий равнялся нынешнему егерьмейстеру». Очевидно, что ловчий московского пути заведывал спортивной, собственно, царской охотой, составлявшей немаловажную сторону придворной жизни. Так, из перечней московских чиновников того времени московский ловчий приводится в числе думных дьяков, т. е. представлял из себя персону довольно видную (429). Ловчий же рязанского пути, ведая провинцией, занимался вопросами охотхозяйственного порядка.

Постепенно звание и роль ловчего мельчала. В делах Сибирского приказа, ведавшего колоссальными пушно-промысловыми операциями в Сибири, участия они, видимо, не принимали, все более превращаясь в «егерьмейстеров», а затем и егерей. Чрезвычайно измельчало и само понятие «ловчий». Дошло до того, что, как свидетельствует словарь В. Даля (94, стр. 676), под этим именем стал подразумеваться «главный псарь».

Впрочем, постепенно и значение охоты изменилось. Из стройной и веской хозяйственной отрасли государственного значения она окончательно превратилась в забаву высших слоев населения, совершенно отделившись от пушного промысла. Последний продолжал еще долго быть источником государственных доходов и лишь много позднее полностью перешел в частные руки.

Изменение взглядов правительства на охотничье дело в целом весьма четко выражено словами Петра Великого, сына такого исключительного любителя всех видов охоты, каким был Алексей Михаилович. На замечания придворных о том, что он не занимается и не интересуется охотой, увлеченный западными новшествами, царь-преобразователь ответил: «я царь, а слава царя в благоденствии народа; охота же есть слава псарей» (351, стр. 431). Из этого ясно, что к данному времени древнерусское охотничье хозяйство выродилось уже полностью.

Менее стройной, вернее более разнообразно организованной, в силу множества народностей и размеров страны, была система бобрового хозяйства в Северной Азии, но существовала она повсеместно.

Бобровые гоны в Сибири стали известны русским с самого начала завоевания этой страны.

В 1600 г. на отнятие у него бобровых гонов русскими жаловался новокрещен с р. Черной близ Верхотурья (25, стр. 18).

Об аналогичной жалобе туземцев Сылвы в 1641 г. (26, стр. 94) мы уже упоминали выше. Они писали, что строгановские люди поотнимали у них «и медвяные их ухожья, и бобровые гоны, и рыбные ловли». В этой цитате характерно сопоставление с другими формами организованного хозяйства — бортничеством и рыболовством, связанными с территорией и трудовложениями, а не с опромышлением угодий пришельцами; последнее несомненно также имело место, но не упоминается, как незначительное сравнительно утеснение.

Еще более показательна челобитная сылвинских и иренских татар и остяков, относящаяся к 1621 г., приводимая А. Дмитриевым (97, стр. 22). В ней между прочим говорится: «Ондреевы и Петровы прикащики и жилцы Строгановых, по их Ондрееву и Петрову велению, своим великим насилством со старых их искони вечных вотчин, с Юрмана и Насадки их согнали и деревни де свои и жилцов на тех их вотчинах устроили и медвяные их ухожеи, и бобровые гоны, и звериныя и рыбный ловли, с чего де они ясак платили, все поотнимали, да на их же де Татарской старинной вотчине, на речке на Серге, поставили деревню и пашню распахали… и им де нигде не стало ни выезду, ни выходу». В ней бобровые гоны прямо противопоставлены звериной ловле и рассматриваются как независимые оброчные статьи «с чего де они ясак платили». Кроме того, подчеркнем ту часть жалобы, где хозяева вотчин печалуются о коренном изменении угодий, благодаря чему устраняется самая возможность восстановления прежней формы хозяйства.

Важно отметить именно стародавность бобрового хозяйства сибирских аборигенов, особо выделяемую многими документами. Например: «Стародавние вотчинные речки и озера, на которых они в реках и озерах бобров добывали», говорится в одном из дел, относящихся к служилым сибирским татарам XVII в. (43. стр. 61).

В 1643—1644 гг. на р. Бирюсе под Красноярском существовали еще богатые бобровые гоны (327, стр. 10—11).

В 1648 г. тунгусы, жившие в районе Верхне-Майского зимовья (100, стр. 214), жаловались, что русские выводят у них бобров капканами, то есть заботились о сохранении бобров в их хозяйствах от хищнического истребления, от которого воздерживались сами.

И. Кузнецов (174) приводит грамоту, датированную 1678 г., адресованную Томскому воеводе… «о непокупке архиепископам и всяким монастырским чинам земельных и рыбных угодий». В ней специально говорится о том, что тюменские туземцы исстари владели вотчинами, на которых ловили бобров.

По данным Д. Н. Беликова (28, стр. 66), бобровые гнезда, как спорный объект постоянной эксплоатации, существовали в пределах Колывано-Воскресенского гордого округа еще в конце позапрошлого столетия.

Одним словом, во всех концах Сибири русские обнаружили наличие исконного бобрового хозяйства.

О том, что интересующая нас хозяйственная отрасль была признана и как таковая служила не только предметом споров и жалоб на местах, но находилась постоянно в поле зрения правительства и по сю сторону Урала, показывают следующие документы.

В царской грамоте туринскому воеводе об устройстве пашен и угодьев Покровского туринского монастыря от 1621 г. (212, стр. 269) мы находим распоряжение о подробной переписи владений монастыря и в перечне подлежащих таковой хозяйственных отраслей сказано между прочим: «и многоль пашенные и непашенные земли, под которым селом и деревнею, и рек и озер и прудов и мельниц и перевесей и рыбных ловель и бобровых гонов и всяких угодий, и какова где земля добра ли или средняя или худая». В этой выписке важно подчеркнуть, во-первых, значение недвижимой собственности, придававшееся бобровым гонам правительством, а во-вторых, отсутствие указаний о пушно-промысловых угодьях и об охоте как таковой вообще. Одним словом, принципиальная разница между охотничьим промыслом и бобровым хозяйством принималась как нечто само собою разумеющееся. Далее, в царской грамоте верхотурскому воеводе от 1635 г. (287, стр. 765) о наказании крестьян, выжигающих леса туземного пользования, сказано: «и где их угодья, бобровые ловли и звериный промысел, и на тех де местах устроены на нашу пашню многие пашенные крестьяне, и на лес весною и летом пущают те крестьяне огонь, и лес выгорает, и зверь всякой от того огня бежит». Характернее всего в этой выписке прямое противопоставление «бобровых ловель» «звериному промыслу», в чем прекрасно отражена принципиальная разница этих форм хозяйственного пользования. Весьма интересно также ясное сознание вреда, причиняемого палами охотничьему хозяйству в целом и широкая забота о поддержании такового как отрасли, имеющей государственное значение.

Тем же стремлением оградить охотничье хозяйство от разрушения, которое несло ему бессистемное вселение русских и особенно развитие хлебопашества, было запрещение пришельцам селиться в ясачных волостях вообще и в пределах вотчин в особенности. В отношении последних указ действовал по инерции до недавнего времени (299, стр. 191), хотя с некоторых пор для вселения было достаточно приговора вотчинников. На р. Конде при этом обстоятельстве новосел получал и право пользоваться угодьями, в том числе и тормовки на бобровых речках.

Хищники издавна стремились обходить этот стеснительный для них закон. Они шли на всякие ухищрения, включая подделку указов, на что постоянно возникали жалобы. Пример этого дает нам указ красноярскому воеводе от 13 апреля 1745 г. разобраться в столкновении одного койбала с русским, возникшее от того, что последний «воровски у них в речках разорил бобровые гнезда в Шуше… и поселился де в их урочищах, воровски указ добыл» (62, стр. 95).

Такое постоянное и обдуманное внимание к вопросам охотничьего хозяйства, столь характерное для правительств Удельной и Московской Руси, проявлялось и в Петербургском периоде Русского государства, вплоть до ликвидации пушной монополии.

До какой степени важной была эта отрасль, показывает, например, следующее указание Ф. Авриля (434, стр. 90). В 1618 г. г. Енисейск, незадолго перед тем основанный, уплачивал пошлины за торговлю мехами (т. е., очевидно, сверх оборотов, связанных с государевым ясаком) якобы 80 тыс. руб. в год. Сумма по тому времени колоссальная.

Оно слабело по мере того, как снижалась роль пушнины в государственном бюджете и развивались промышленные отрасли хозяйства, заложенные реформами Петра. Постепенно забота уступила место совершенному безразличию государства к судьбам охотничьего дела, вопиющему непониманию его нужд, что и привело к его полнейшей деградации.

Справедливость требует, впрочем, отметить, что специальная забота правительства о нуждах охотничьего промысла, в частности о судьбе речных бобров, проявлялась иногда и гораздо позднее, когда о бобровом хозяйстве не было уже никакого помина.

Так, 14 апреля 1851 г. тобольскому гражданскому губернатору было переслано предложение председательствующего в совете Главного управления Западной Сибири о введении «правил для предупреждения совершенного истребления речных бобров в Западной Сибири» (430).

«Правила» эти очень кратки и так любопытны, что их следует привести целиком:

«1. Запретить вообще в Западной Сибири ловлю речных бобров в продолжение пяти лет.

2. В местах, где водятся речные бобры, запретить на расстоянии полуверсты истребление кустарников и всякого рода деревьев, особенно тополя, ивы и березы, которыми они наиболее питаются.

3. Наблюдение за исполнением сего возложить на старост (родоначальников) родового управления и народные управы согласно 71, 75 и 91 статей учр. об упр. инор., т. 2 св. зак. изд. 1842 г.».

Правила эти «высочайше» повелено привести в исполнение, но с тем, чтобы «через сие не последовало стеснения инородцев». Оказывается таким образом, что «правила» исходили из Петербурга, а следовательно, имели общегосударственное значение.

Содержание «правил» заставляет признать, что составитель их имел ясное представление о промыслово-хозяйственном значении бобра, о судьбе его в Западной Сибири и обладал достаточными знаниями биологии зверя. К сожалению, в печать до сих пор попал ничтожный штрих, касающийся этой интересной попытки спасти бобров Западной Сибири, но несомненно, что где-то в недрах сибирских и петербургских архивов скрывается обширная и многообещающая переписка по этому вопросу.

Русские бобровники, в результате падения этой отрасли хозяйства на родине, двинулись в Сибирь, стремясь восстановить привычное им хозяйствование на новых местах. Подтверждением этому, кроме общих соображений, какие мы находим, например у А. П. Щапова (406, стр. 329), служат многочисленные «бобровки» — поселки, заселившиеся близ, «гонов». Число таковых весьма велико в пределах восточного Приуралья и постепенно падает к востоку. В этом тоже есть своя закономерность. Запад Сибири отличался наибольшим богатством бобрами. Раньше всего был он освоен русскими и также раньше начали проникать в его пределы положительные, хозяйственные элементы колонизаторов. Глубже в Сибири, и чем далее на восток, тем дольше действовали сопровождавшие и даже опережавшие регулярные войска шайки авантюристов-хищников, стремившихся к легкой наживе, склонные истребить бобра, но не думавшие о том, чтобы наладить на него хозяйство. И мы видим, что если в Западной Сибири аборигены протестовали против того, что русские отобрали у них бобровые гоны как объект хозяйства, то из Якутии поступали жалобы на то, что русские уничтожают бобров самым истребительным, запрещенным правительством, капканным ловом. Впрочем, поселки русских бобровников возникали и очень далеко к востоку от Урала; интересный пример этого дает нам А. Л. Чекановский (382, стр. 411), установивший, что дер. Корелинская близ Ербогачена на р. Нижней Тунгуске заселилась привлеченная обилием бобров.

Необходимо отметить, что московское правительство, радея о процветании многовыгодного пушного промысла и бобрового хозяйства в Сибири, стремилось сохранить его за «инородцами», плательщиками ясака. Наоборот, русским новоселам вменялось в обязанность учреждение и развитие сельского хозяйства и скотоводства, а в занятиях пушным промыслом и бобровым хозяйством им ставились решительные препоны.

Об этом свидетельствуют следующие любопытные документы.

В отписке верхотурского воеводы воеводе туринскому о неправильных его действиях в отношении крестьян новой слободы в Ермолаевой волости (1640 г.), после ссылки на царскую грамоту и обиды, чинимые новоселами ясачным татарам, говорится: «впредь велети новым крестьяном слободы строить и дворы ставить на диких полех, а не на татарских землях, и владеть им пашнею и сенные покосы, а в татарские угодья, где они зверь всякий добывают и рыбу и бобры ловят, не вступатца. А которые крестьяне поселились, и тебе бы по государеву указу велеть им государева пашня пахать против иных туринских пашенных крестьян» (212, стр. 471). Далее, в отписке в Москву туринского воеводы от 1640 г. мы находим следующую фразу: «и велеть, государь, крестьяном только владеть пашнями и сенные покосы, а татарских угодий, где они зверь всякий добывают и рыбу и бобры ловят, и в те ни в какие татарские зверовые ловли и в бобровые гоны и в рыбные ловли отнюдь крестьяном вступатца не велеть, чтоб татар с юрт их не сгонять и твой государев ясак бы им было платить с чево попрежнему».

Такая установка соответствовала государственным интересам того времени. Сибирь, начиная с раньше завоеванных районов, устраивалась на мирном положении. Первоначальный период военно-насильственного изъятия и собирания ценностей, заменялся постоянной эксплоатацией на долгие годы. Прочное освоение страны и стремление к дальнейшему расширению границ требовало развития на месте новых отраслей хозяйства: хлебопашества и оседлого скотоводства. В то же время интересы международных сношений принуждали заботиться о валюте — пушнине.

В период захватов, который в данное время продолжался на юге и крайнем востоке Сибири, правительство не препятствовало развертыванию, параллельно движению воинских отрядов, деятельности промышленников-зверовщиков, сочетавших промысел с покорением — объясачиванием населения. Теперь их деятельность терпимой быть не могла, так как неизбежно влекла разорение пушно-промысловых богатств и коренного населения. Заселявшиеся «пашенные» крестьяне были элементом положительным. Но это были хлеборобы, смертельные враги тайги, от которых необходимо было охранять угодья. Переход их на зверовые промыслы был возможен, но он бы отрицательно отразился на развитии новых форм хозяйства. В то же время и методы изъятия пушнины от них, так прочно установившиеся в порядке взимания ясака в отношении «инородцев», были новы и затруднительны. Естественно, что в этих условиях нужно было принимать все меры к ограждению промыслов и прав на угодья коренного населения, оказавшегося незаменимым поставщиком валюты.

Характерным моментом этого сложного процесса было то, что. при всем желании способствовать процветанию охотничьего промысла и хозяйства московское правительство было не в силах ввести рациональную государственную систему, например воскресить разумное и действенное древнерусское охотничье устройство с институтом ловчих, с их штатом, правами, сословием бобровников и т. д. Эта замечательная система была уже безнадежно забыта в ту эпоху.

О характере туземного бобрового хозяйства в Сибири того времени мы знаем еще менее, чем о таковом в древней Руси. Однако судить о нем мы можем до некоторой степени по состоянию уцелевших до последнего времени и даже до наших дней осколков некогда мощной хозяйственной отрасли, искони свойственной едва ли не всем лесным аборигенам Сибири.

В половине прошлого столетия А. Рудольский опубликовал статью о верхотурских бобрах, не раз уже цитировавшуюся нами (285). Как ни скромны даваемые им сведения, мы все же узнаем, что промысел производился запорами (то есть был коллективным) и в определенное время. Летом бобров не промышляли вовсе, якобы, из-за того, что мех их в эту пору не представляет ценности. Последнее утверждение противоречит действительности, а так как незнания истинного качества меха по сезонам у исконных бобровников быть не может, становится очевидным, что перед нами своеобразно проводившееся, важнейшее хозяйственное мероприятие охрана зверя в течение всего периода размножения и легкой добычи, не поддающейся притом общественному контролю. Наконец, употребление капканов только в котцах, налаженных у нор, есть пример отказа от применения во зло истребительной формы промысла, сопровождающегося рациональным использованием этого вреднейшего способа там, где он не опасен, а лишь упрощает добычу уже обреченных животных. Замечательно также указание А. Рудольского на опыты приручения бобра местными вогулами, которые не были, видимо, редкостью. Бобры жили по нескольку лет, питаясь ивовой корой, молоком и хлебом. Они, возможно, использовались хозяевами, и в этом мы видим один из интереснейших примеров первобытного звероводства, каких не мало можно найти среди сибирских народностей. Одним словом, намеченные А. Рудольским штрихи убеждают нас в том, что верхотурские вогулы исстари вели рациональное бобровое хозяйство.

Столь же краткие, но еще более интересные сведения о бобровом хозяйстве на р. Алдане приводит аноним М. Д. (196), заметка которого прошла совсем незамеченной специалистами. Автор рассказывает о бобровых гонах, разбросанных по верховьям р. Алдана, и в общих чертах обрисовывает их хозяйственное устройство. «Правила, установленные охотниками, показывают, что они относятся к бобрам почти как к домашним животным», сообщает автор (стр. 10). И действительно, каждая пара бобров составляет собственность одной или нескольких семей, но в эксплоатации своего стада хозяин строго ограничен определенными правилами. Гоны охраняются и в районе их запрещена охота с собакой и ловля рыбы. Промысел осуществляется только коллективом. Он начинается после заморозков, когда бобрята взматереют. В назначенный день, по рассылаемой князем повестке, община собирается в определенное место для выработки порядка охоты. Важнее всего установить очередность отлова. Дело в том, что каждый заинтересован, чтобы прежде облавливались его гоны, так как при этом бобров раньше оставят в покое и они смогут своевременно обеспечить себя заготовками корма. Очередность устанавливается жеребьевкой, но гоны князя остаются вне ее и облавливаются первыми. Отступают от жребия в том только случае, если очередные гоны лежат слишком далеко и по дороге к ним приходится миновать другие. Дело не обходится без больших споров и совещаний, до которых такие охотники якуты. Во время промысла старых бобров забивают только в крайнем случае (вероятно перестарков), ограничиваясь в добыче приплодом. Норма выхода при этом, очевидно, определяется, хотя у автора указаний на это и нет.

Во. все время охоты наблюдается такой порядок, что весь промышляющий коллектив находится на иждивении хозяина опромышляемого в данное время гона. За то и все, что удалось за эти дни добыть артели, кроме бобров, идет хозяину. Замечательно, что вся продукция бобрового промысла собственно, и шкуры и струя, полностью обобществляется. В конце охоты собранное расценивается под наблюдением князя, сообща реализуется и вырученная сумма распределяется между участниками, согласно определенной доли.

Несмотря на всю недостаточность собранных М. Д. материалов, ценности которых он видимо не сознавал, очевидно, что здесь мы имеем пример хозяйства исключительно высокой организованности. Особого внимания заслуживает обобществление продукции бобровой охоты, которой коллектив гарантирует себя от проявления излишней жадности и хищничества сочленов.

Резким штрихом, дополняющим картину прошлого бобрового хозяйства якутов, служит интересное замечание К. (125) о том, что «в старину у якутов, как у краснокожих, убиение самки бобра считалось тяжелым преступлением» (стр. 12).

Бобровое хозяйство аборигенов Кондо-Сосвинского очага не достигало совершенства алданских гонов, но все же имело много. интересных особенностей.

Прежде всего остановимся на выяснении местного исконного землепользования, — вопроса вообще очень мало еще известного. Согласно данным С. В. Бахрушина (25, стр. 11), в XVI—XVII вв. звериные, в том числе бобровые угодья Сургутского района (и, повидимому, остальных остяцких и вогульских княжеств) были предметом общего владения. Однако такое утверждение едва ли соответствует действительности и во всяком случае имело местное значение. Так, в Прибайкалье, по материалам Н. Н. Козьмина (153), уже в эпоху Чингисханидов, т. е. в XIII—XIV вв., имело место разделение промысловых угодий. Если же в отношении промысловых угодий вообще указанная общность и имела место, то это отнюдь не могло относиться к бобровым гонам. В этом помимо всего сказанного убеждает нас невозможность самого осуществления охотничьего хозяйства вне определенного закрепления за хозяевами угодий. И все материалы, которыми мы располагаем, заставляют нас признать, что в отношении бобровых гонов, преобладало частное родовое или семейное, отчасти единоличное землепользование, но ограниченное определенными, по местам различными, правилами эксплоатации бобров.

То же имело место в пределах Кондо-Сосвинского очага. Территория его распределялась согласно обычного права на «вотчины», находившиеся в пользовании отдельных семей. Вотчины эти имели установленные границы и были исстари прорезаны «тесами» — промысловыми тропами. На них строились опорные пункты — избушки, лабазы, по ним закладывались «огороды» — лудевы на копытных, словом, тесы в течение столетий были основными путями, по которым происходило все освоение тайги. Пересекая угодья, тесы переходили из вотчины в вотчину, соединяя бассейны рек, владения соседних родов и народностей, как, например, р. М. Сосву с р. Кондой, с р. Обью и т. д. Места перехода из вотчины точно фиксировались в сознании населения. Обычно они отмечались избушками и находили подчас поэтическое выражение: так, избушка, стоящая на тесе Нюрух-Юш, на водоразделе р. Конды и р. М. Сосвы на стороне последней, исстари именуется «Ямудм-Хот» — прощай или прости избушка, название, как нельзя лучше характеризующее положение вещей.

Главные промысловые тесы на территории нашего заповедника, начиная с востока, пролегали, считая от р. М. Сосвы, так (см. карту заповедника):

1. Улейн-Юш (юш — тес по-хантэйски), начинаясь от Хангакурта, шел, пересекая правые притоки р. Ем-Егана, на истоки р. Конды и через них протягивался до Арантура. В своей северной половине он принадлежал семьям Маремьяниных и Константиновых, а с р. Конды жителям ныне исчезнувших юрт. Тес замечателен тем, что пересекает одно из главных святых мест хантов (Ем-Еган — Святая река). Род Маремьяниных был искони шаманским.

2. Хонтанта-Юш (Хонтанта — хантэйское название р. Конды — возможно простое искажение). Из Хангакурта прямой линией проходит на верховья р. Конды, где сливается с предыдущим. На этом тесе особенно заметно умение туземцев прокладывать их совершенно прямо, без малейшего уклонения от принятого румба, хотя о пользовании компасом не только в древние времена прокладывания теса, но и до наших дней нет и помину. Хозяевами этого теса были Марсыновы из Нагакурта и Тебетевы из Лохтоткурта (последние юрты лежат на р. Оби, против Шеркал).

3. Нюрух-Юш. Идет от Тунзин-Курта на р. М. Сосве, через бывшие юрты Теускурт на этой же реке, на истоки р. Нюрха, вдоль него до устья и далее через р. Конду на Арантур. С севера им владели Лырщиковы и Игнатьевы из Шунтункурта и Теускурта, с юга — жители Арантура.

4. Ух-Юш. Шел от Ханлазина на р. Ух и вдоль последнего прямо на Ессунт и Арантур. Им владели с севера Езины из Ханлазина, в прежнее время совместно с Алексеевыми из юрт Алапантских на р. Оби. С юга жители Ессунта.

5. Емун-Курт-Усть-Тор, далее уходящий в пределы вотчин Тапсуйских вогул. Его хозяевами были Езины из Емун-Курта, этот же тес давал ответвления на Потлох и Него-Супр-Еган, пересекающие Ух-Юш и достигающие Хонтанта-Юша.

Характерным отличием этих тесов — разработанных веками, всюду заметных для опытного глаза тропинок — является то, что они везде «пешие», т. е. не рассчитанные на оленей, которых малососвинекие ханты исстари не имели. Вторая замечательная особенность их та, что они проложены таким образом, что, соединяя по кратчайшему расстоянию речки, проходят в непосредственной близости от основных бобровых поселений на каждой из них; соответственно расположено и большинство опорных избушек. Из этого очевидно, что прокладыванием тесов руководили прежде всего интересы бобрового хозяйства. Вместе с тем здесь мы имеем доказательство глубокой древности и постоянства процветания данной хозяйственной отрасли.

Изложенным исконное распределение не исчерпывалось. Наоборот, истинное охотпользование было весьма дробным и считалось по речкам. Последнее опять-таки подтверждает мысль о том, что именно бобр, а не соболь искони был центром внимания местного населения.

Распределение речек было следующим: вершина (населенная бобрами!) М. Сосвы Акрыш-Еган, Пандн-Еган, Порх-Еган, Тать-Еган, Потлох-Еган в вершине, а также истоки р. р. Уха и Канака были владением обширной семьи Езиных с родичами. В Езинских пределах находилось и важное «Святое место» — священное озеро Емун-Тор.

Него-Супр-Еган, Худим и Б. Онжас принадлежали Смолиным.

М. Онжас и Вай — Лырщиковым из Нерги.

Ем-Еган и Адем-Немп-Еган считались за Маремьяниными.

Него-Сапр, Аны-Вой, Мань-Вой и верхняя половина р. Есса разделялись между Алексеевыми с Оби и жителями Ессунт-Пауля в устье р. Есса.

Нижняя половина р. Есса числилась за обитателями ныне исчезнувших немнельских юрт.

Ух и Нюрух без вершины и Канан принадлежали жителям Арантура.

Вершина Нюруха, весь Наг и Пурдан — Лырщиковым из Нерги. На Пурдане же имел «малый пай» и Марсынов из Нагакурта.

Еготьей владели жители Ессунта, а Конда находилась в смешанном пользовании.

По данным, которые мне сообщил Е. С. Жбанов, распределение бобровых угодий у кондинских манси в последнее время было таково. Право на промысел вне «гонов» (как Е. С. Жбанов называет выявленные им особые участки заповедного типа) принадлежало обитателям определенных юрт сообща, не по родовому, а по территориальному признаку. Допускались даже русские, постоянные жители юрт. Именно, обитатели арантурских, коростинских, печерахских и шаимских юрт промышляли по всему нижнему и, среднему течению р. Есса, по всему Уху и Нюруху и по Еготье до среднего течения. Супринские по Пурдану, Канану и верхней Конде, тимко-паульские по верховьям р. Есса и Еготьи и по р. Тапсую. Ворьинские по р. Ворье и Лоузь. Визимские по Визиму. Посторонние, не имеющие права на вотчину, в том числе и соплеменники, на бобровые речки отнюдь не допускались.

Ближе невыясненными остались, к сожалению, правовые детали пользования, которые были очень сложны: «большой и малый пай», наследование по мужской и женской линии, владение на правах зятя, допущение к промыслу по приговорам и т. д. Отметим только, что возраставшая со временем запутанность отношений приводила к многочисленным конфликтам, которые, однако, не выходили насколько известно из круга туземных решений. При склонности аборигенов обращаться с жалобами к властям, примеры чему в таком изобилии хранят архивы, такая специфическая сдержанность еще раз подчеркивает стремление уберечь от огласки решительно все, что касалось бобров.

Различные изъятия из общепринятого порядка пользования имели повидимому место нередко. Так, например, лет 50 назад бобровые гоны на р. Вырсь в течение какого-то времени находились в пользовании обских хантэ. Неоднократно, между прочим в 1911—1912 гг., на притоки р. М. Сосвы приезжали промышлять бобров казымские остяки, включавшиеся в артели местных вотчинников и т. д.

Посещения эти были не случайны. Это видно хотя бы из того, что, допуская на свои угодья по приговорам русских соболятников, что начало практиковаться в десятых годах текущего столетия, вотчинники обязывали охотников воздерживаться от промысла бобров.

Соблюдение исконного порядка охотпользования, благодаря которому только и могло сохраняться богатство промысловым зверем угодий, тем более самое существование бобра, в новейшее время стало приходить в упадок под ударами извне.

Лет 60—70 назад началось проникновение в бассейн р. Конды (верховья) и р. М. Сосвы мансов с востока с Тапсуя. Оно было вызвано прежде всего ростом оленеводства этой группы, затем стеснением кочевых и промысловых возможностей на западе, в силу расширения там зырянского оленеводства, а отчасти и стремлением расширить промысел бобра, запасы которого на р. Тапсуе — более доступном для товарной эксплоатации зверя — начали, видимо, иссякать. Постепенно они двигались все дальше и дальше, прокладывая свои промысловые тропы как раз поперек местных старинных тесов.

Основным отличием вогульских путей было то, что они рассчитывались на проезд оленями в зимнюю пору, почему и заслуживают названия дорог. Последних было четыре. Строго параллельные друг другу, они пересекали территорию нынешнего заповедника на равном примерно расстоянии друг от друга. Такое продвижение не могло обходиться без столкновений, причем к результатам распрей этого рода относится упоминаемый И. С. Поляковым (263) факт убийства обского остяка Алексеева с сыном, происшедший на р. Ессе, в пределах вотчины последних, куда этот исследователь посылал их за бобрами. Нужно, впрочем, отметить и другую, не менее правдоподобную версию причин этого убийства (факта, подчеркнем, редчайшего среди туземцев нашего севера), оставшегося официально недорасследованным. Именно, аборигены склонны рассматривать его как акт возмездия со стороны вотчинников человеку, который открыл русским тайну Кондо-Сосвинского бобрового очага. Как бы то ни было, но случай этот несомненно был вызван вескими мотивами.

Ко времени организации заповедника тапсуйские манси совершали уже свои промысловые разъезды сквозь весь онаг, добираясь на восток до р. Муломьи и далее на истоки р. Нягына и других притоков р. Оби.

Справедливость требует сказать, что, промышляя без ограничения соболя и других пушных зверей, что вызывало нарекания со стороны хозяев опустошаемых угодий, манси весьма сдержанно относились к бобру. Даже на р. Ессе, которую они за последние десятилетия строго говоря осваивали целиком, промысел ими этого грызуна велся таким образом, что до самых последних лет отнюдь не вызывал деградации стада. Странного в таком положении ничего нет: тапсуйские манси относились к бобру не с меньшим почтением, чем их сородичи на р. Конде или малососвинские ханты. Так, например, они разделяли и сохраняют едва ли не до сих пор воззрение на р. Ух как на священный водоем со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Много позднее возникшим, но бывшим гораздо более существенным по результатам, оказалось влияние на территорию очага проникших туда русских. Началось оно с р. Конды. В последние годы прошлого и в первое десятилетие текущего столетия на верховьях р. Конды появились русские поселенцы. Устраиваясь сначала единицами, они вскоре образовали поселки, вернее заполнили пустеющие юрты, и проникли вплоть до р. Арантура, дальше которой по р. Конде русские не поселялись. Этим вселением чрезвычайно ускорился процесс обрусения, вплоть до полной натурализации манси, которые к настоящему времени отличают себя, да и то не все, разве лишь по названию. При этом начали быстро деградировать и отчасти изгладились старинные верования, между прочим, в том, что касается бобров.

Русские, сначала с большим трудом проникавшие на промысел в вотчины, постепенно освоили эти пути и, между прочим, взялись за бобра. Соединяя добычу его — тормование — с прибыльной стрельбой в то же время лосей, они получали хорошую наживу, а так как интерес их к бобру определялся только размерами выручки, было очевидно, что если дело будет продолжаться так и далее, дни кондинской части бобрового очага сочтены.

В бассейне р. М. Сосвы дело в этом отношении оказалось более благополучным. Вплоть до организации заповедника и охотсовхоза, никто из пришлого населения не поселялся на этой реке. С 1908—1910 гг. начались случаи проникновения в местные угодья небольших артелей русских соболятников. Промышляли они зимами, бобром не занимались вовсе и, сильно сократив запасы соболей, не оказали отрицательного влияния на бобровое поголовье. Уже после революции, с ликвидацией вотчинного права, на р. Сосву пробрались артели печорских промышленников. Это были истинные хищники, не считавшиеся ни с чем. Бесшабашным употреблением стрихнина они почти начисто искоренили соболя, принялись было и за бобра, но деятельность их, к счастью, была пресечена.

Таким образом исконное землепользование сохранялось до новейшего времени. Это благотворно влияло на сохранение в угодьях бобра, к которому коренные национальности сохраняли особое отношение.

Переходим к элементам хозяйства на бобра, которые, еще удается установить в Кондо-Сосвинском очаге.

Выше не раз приходилось упоминать о крайней скрытности туземцев, которую они проявляли во всем, что касалось бобров. Ее испытывали поочередно все исследователи северо-восточного Приуралья: Поляков, Дунин-Горкавич, Носилов с Инфантьевым, Шульц, Сенкевич… Каждый из этих людей имеет заслуженный авторитет пытливых наблюдателей, опытных путешественников, и все они, даже прожив годы на месте, впадали поочередно в заблуждение в отношении бобра. Наряду с более или менее правильной оценкой остальных сторон местной жизни, они сообщали о том, что бобр исчез или почти исчез, что добываются последние экземпляры и т. д. и т. п., и все это в то время, когда бобры сотнями проживали по речкам очага, а промысел их был одним из важнейших элементов местного народного хозяйства.

Нельзя не отметить, что подобное отношение к бобру, и строго говоря ни к кому другому, мы наблюдаем с давних пор в самых различных частях Сибири. Насколько, например, тщательно скрывалось все, что касается бобра в Якутии, показывают интересные документы второй четверти XVIII в., опубликованные Бакаем (123). Они представляют нечто вроде докладной записки с описанием Якутии, причем специальное внимание обращено на перечисление промысловых животных по всем слободам. Бобр в них нигде не упомянут. В частности о р. Алдане, в бассейне которой, как мы знаем, бобровые гоны сохранялись до конца прошлого столетия, сказано: «В тех лесах имеютца звериные промыслы: лисьи, лосиные, оленьи, медвежьи, бельи, горностальи, а других промыслов не имеетца». Характерно также сопоставить уже приведенное суждение И. Г. Гмелина (77) о времени исчезновения бобров на р. Лене и заключение об этих же местах И. С. Полякова (261) с гораздо более поздними данными о существовании совсем рядом, на р. Алдане, развитого бобрового хозяйства. Об этом же говорит неоспоримый пробел наших знаний о бобре по всему северо-востоку Сибири. Только в результате такого отношения к бобру могли родиться столь ошибочные взгляды на распространение и время исчезновения бобра в Азии, какие мы находим у самых выдающихся ученых прошлого.

Крушение устоев архаических отношений, вызванное революцией, ослабило специфическую скрытность населения во всем, что касалось бобра. В результате некоторые сведения об основном из уцелевших его очагов проникло в печать (90, 170 и др.). Это в свою очередь вызвало организацию обследования «вновь открытого» местообитания бобров. Оно было поручено В. В. Васильеву, который и сумел окончательно разъяснить тайну, окутывавшую этот вопрос.

Разбитной и оборотистый, делавший дела с туземцами еще в бытность промышленником на Демьянке, В. В. Васильев хорошо освоился с новой для него ролью исследователя и удачно справился с поставленной перед ним нелегкой задачей. В результате оказалось выясненным не только большинство речек, обитаемых бобрами, но и количество этих последних, столь хорошо известное бывшим хозяевам вотчин.

Только о бобрах на р. Тапсуе ничего не смог узнать В. В. Васильев. Лично он там, как и на большинстве речек очага, не бывал, старинные обычаи были здесь настолько крепки, что эта небольшая, но неотъемлемая часть очага осталась в неизвестности.

Не нужно думать, что описанная ловкая операция положила конец привычному отношению к бобрам. До сего дня аборигены в полной мере сохраняют стремление скрывать все, что имеет отношение к бобру, в частности, к его местообитаниям, образу жизни и количеству. Последнее было тем легче и сказывалось сильнее потому, что сотрудники заповедника, совершенно беспомощные в тайге, шагу не ступали в ней без проводников-туземцев и видели природу их глазами. В полной мере пришлось и мне испытать такое отношение, собирая материалы для настоящей работы. Но моим преимуществом был многолетний опыт работы среди народностей севера и то, что я не нуждаюсь ни в каких вожатых в скитаниях по тайге. Отказавшись категорически от услуг проводников, я смог за короткое время обнаружить в недрах заповедника то, что пряталось там столь упорно, и выявить истинное состояние очага. Впрочем, в последнем достижении пришлось преодолевать сопротивление не одних аборигенов.

Помимо скрытности, охранявшей бобра от самого страшного врага — хищнического торгового капитала, которую мы не можем рассматривать иначе, как результат сознательного стремления населения к охране излюбленного животного, имеется ряд явлений, в гораздо большей степени заслуживающих названия охотхозяйственных мероприятий.

Выше мы видели, что хозяева вотчин вели определенный учет бобров на своих угодьях, и количество этих зверей было им хорошо известно. Полученными сведениями пользовались при организации добычи для установления места и количества облавливаемых точек. Что учет этот можно назвать технически совершенным, показывает следующая. любопытная деталь. У хантов р. М. Сосвы удалось обнаружить применение особой маски из бересты настолько значительных размеров, что она закрывала все лицо, с разрезами для глаз и завязками. Как говорят, присутствие человека в таком наряде, конечно за ветром, бобры вовсе игнорируют. Наряду с непременным обходом бобровых поселений в летнее время определенными людьми, мы видим решительный запрет их посещения другими. Он был закреплен поверьем, будто бобр, одаренный сверхъестественными знаниями, навек покинет места, оскверненные таким визитом.

У кондинских манси, среди которых приверженность к обычаям старины в связи с обрусением сильно ослабела, летняя проверка состояния бобрового поголовья сохранялась в другом виде. Летом, между сезонами промысла, вотчинники, посещая бобровые речки для тормования лосей, попутно примечали состояние бобрового поголовья.

Не менее важной охотхозяйственной мерой было ограничение сроков промысла, проводившееся в очаге. Мы видим, что на р. М. Сосве промысел производился только в глубокоснежные, среднезимние месяцы, а на р. Конде в два определенные срока. И в том и другом случае для промысла использовалась ничтожная часть пригодного для него времени. Притом на р. М. Сосве добыча эта производилась в нарочито а рудное и неудобное время. Объяснить такое явление случайностью или неумением охотиться совершенно невозможно и приходится рассматривать его только как сознательную, в высшей степени разумную меру, имевшую большое значение в деле сохранения грозящего исчезновением животного.

Чтобы подчеркнуть широту распространения этого элемента организованного хозяйства на бобра, кроме приведенного выше, укажем, что нарочито зимний промысел (в декабре и в январе) осуществлялся в старину аборигенами верховьев р. Енисея (425, стр. 41).

В интересующем нас районе имело место и такое существенное охотхозяйственное мероприятие, как ограничение способов промысла. Мы видим, что на р. М. Сосве был принят только громоздкий способ — запоры; на р. Конде — достаточно трудоемкий — тормование. Подчеркнем, что отказ от элементарно простого метода добычи бобров: капканами, подкарауливанием или скрадом у нор и построек никак нельзя объяснять бестолковостью или незнанием охотников; это вне всякого сомнения есть проявление мероприятий охотхозяйственного значения.

Организация промысла тормованием на р. Конде имела свои особенности. Руководил им старый, наиболее опытный и уважаемый охотник данной группы вотчинников. Он, так же как и на лосиной тормовке, ведал всем процессом промысла: определял заезды, очередность, время выезда и т. п. Неопытных, неумелых или неспособных тормовщиков от участия в охоте устраняли или, в крайнем случае, им давались худшие участки, таким образом несовершеннолетние, как правило, выпадали из артели. Женщины к добыче бобров не допускались совершенно. Этот запрет, свойственный и хантам, имеет, очевидно, культовое значение, а не хозяйственное. Как не раз уже указывалось, промысел бобра очень прост, а женщины данных народностей, особенно мансийки, успешно участвуют в других видах промысла. Количество бобров, подлежащих добыче, лимитировалось, как сообщает Е. С. Жбанов, ограниченностью времени промысла и субъективной расстановкой тормовщиков, зависевшей от старшего партии. Объем отлова (количество единиц) определялся количеством обнаруженных, летующих бобров (по данным наблюдений за приплодом и составом стада).

Наконец, особенно интересным показателем отношения населения к бобру должен считаться запуск зверей на промышленных речках, который практиковался туземцами р. М. Сосвы.

В целом, несомненно, мы имеем перед собой систему, обладавшую, строго говоря, всеми элементами национально своеобразного, но. высоко культурного охотничьего хозяйства. Особенно же важно, что — mutatis mutandis — мы находим следы такого хозяйства повсюду в Сибири, где о пребывании бобров сохранились хоть сколько-нибудь заметные сведения.

Нужно сказать, что приведенные примеры не исключение. При всей неисследованности глубоко интересного вопроса — строения примитивного охотничьего хозяйства и организации промысла в прошлом у малых народностей Сибири — мы можем констатировать, что элементы охотничьего хозяйства как такового встречались у разных народностей и в различных проявлениях.

Из крайне скромной литературы вопроса кое-какие данные к уяснению этого мы находим у Д. К. Соловьева (334, ч. IV, стр. 654—655), об охоте бурят у М. Хангалова (141 и 373), якутов — у В. Серошевского (313), но все это, конечно, слишком немного. Из личного же запаса наблюдений я приведу один довольно замечательный пример индивидуального хозяйства на соболя, о котором я в свое время сообщал в печати (324). Я обнаружил это любопытное явление в 1929 г. в устье р. Ваттлькы, левого притока среднего течения р. Таза — угодье, занятое чернью и очень небольшое по площади, было замечательно тем, что на нем обитали соболи в то время, когда кругом на сотни километров они давно уже были истреблены. Участок с давних пор находился на основе вотчинного права во владении старика остяко-самоеда Ыска-Ира. Поскольку соболь, в силу характеризующей этого зверя оседлости, не покидал своей маленькой родины; догадливый хозяин устроил форменное соболиное хозяйство, которое и вел более 25 лет. Он знал совершенно точно общее количество и ежегодный приплод своих соболей, отлично изучил места их обитания. Никогда он не убивал всех соболей, хотя они были в его руках; он довольствовался приплодом, изредка отстреливая стариков. При этом промышляя год-два, он на такой же срок делал запуск угодья, не выпуская за это время ни одного соболя из поля зрения. Описанное хозяйство (погибшее год спустя от вмешательства хищников-промышленников со стороны) возбуждает интерес прежде всего своей миниатюрностью. Важно также, что такое крошечное индивидуальное усовершенствование могло существовать длительное время без помехи извне. Это показывает глубоко серьезное отношение населения к начинаниям такого рода, а вместе с тем коренное с ними знакомство.

Этот пример так же очень важен, как показатель очевидной возможности организации правильных и рентабельных охотничьих хозяйств миниатюрного размера. Опыт Ыска-Ира не следует забывать охотоведам, работающим по соболю (и не только по соболю!) во всей Северной Азии.

Охотхозяйственные мероприятия более обширные, но чисто экстенсивного характера мне случалось встречать не раз. Для белки (выход и возвращение с промысла), для копытных (устройство и пользование лудев, солонцы, поколка оленей), для песца (подъем и особенно ронка пастей), для птиц (гусевание в тундре, общественный промысел линной птицы, плохи). На основании этих и им подобных наблюдений нельзя не притти к выводу, что исконное состояние промысла среди народностей Севера носило в себе начатки устройства и продуманной хозяйственности и не было хаотичным. Особо нужно отметить существовавшие некогда у многих народностей заповедные участки, где промысел запрещался целиком или частично. Они под именем «святых мест» занимали иногда лучшие угодья.

Все это устройство деградировало постепенно под влиянием исчезновения древних обычаев, а главное вследствие нажима торгового капитала.

Наряду с изложенным мы должны констатировать, что для промысловых животных вообще хозяйственное устройство было частичным, местами случайным явлением, и они продолжали подолгу сохранять свое промысловое значение после окончательной деградации всех элементов хозяйства.

Что же касается бобров, то вне правильного по местным условиям охотничьего хозяйства они вообще не могли существовать и реагировали исчезновением на всякое решительное нарушение уклада. В то же время этим животным со стороны всех народностей уделялось совершенно исключительное внимание. Все описанные выше заботы и хлопоты не могли оправдываться только экономическими соображениями; последние в чистом виде скорее могли вызвать, в период угасания очага, даже крах хозяйства от вмешательства нарушителей (вспомним Хаита, «открывшего» промысел бобров у гнезд на р. М. Сосве). Дело здесь было глубже. Стимулы поддержания хозяйства коренились в исконных верованиях, переходили в область требований культа.

Источник: В.Н. Скалон. Речные бобры Северной Азии. Московское общество испытателей природы. Москва. 1951