Жорж Кювье родился в 1769 г. У его современников было что рассказать внукам, но только до такой идиллии доживали они не часто.
Сверстники Кювье складывали головы под ножом парижской гильотины и умирали от холеры у подножия египетских пирамид, тонули у Трафальгара и замерзали на старой Смоленской дороге, гибли во славу императора под Лейпцигом и расстреливались именем короля после Ватерлоо. 1769 год — это и год рождения Наполеона.
Высшее образование Кювье получил в Каролинской академии, той самой, которую незадолго до этого окончил по медицинскому факультету Фридрих Шиллер. Забавно, что сам Кювье выбрал административный факультет. Но если гениальный немецкий поэт довольно быстро оставил профессию врача, знаменитый французский натуралист оставался администратором до самой смерти. В эпоху Директории он становится членом комиссии по делам искусств, при консульстве — секретарем Национального института, во время империи — членом Государственного совета. Смена режимов и властителей только способствовала его карьере. Людовик XVIII делает Кювье бароном и президентом Комитета внутренних дел, Карл X — кавалером ордена Почетного легиона и директором всех некатолических культов, Луи-Филипп — пэром Франции и президентом Государственного совета.
Несмотря на всевозрастающие административные обязанности, Жорж Кювье продолжал читать увлекательные лекции, выпускать многотомные исследования, открывать новые неизвестные науке факты. Он занимался своим любимым естествознанием во время бюрократических прений, за обеденным столом в ожидании очередного блюда и даже в карете, пристраиваясь с рукописью на специальном столике. Десять минут было для него достаточным временем, чтобы усесться за работу. Он сделал очень много, но так и не успел завершить всего задуманного. «Материалы были приготовлены, все было расположено в моей голове, мне оставалось только писать», — жаловался Кювье за три дня до смерти.
Это была особенность его работы: книги не писались, а записывались. Они уже существовали, страница за страницей, в глубинах его неистощимой памяти. Такому методу творчества способствовали и незаурядный талант рисовальщика, и логический тип мышления, располагающий весь материал по полочкам, а главное — огромные знания, которые он начал накапливать еще в детстве.
В школьные годы маленький конопатый ярко-рыжий Жорж увлекался «Естественной историей» Бюффона, выходившей в те годы том за томом. Мальчик брал эти тома у своего родственника и читал взахлеб, потом перечитывал снова, тщательно изучая гравюры.
Много лет спустя академик Кювье писал в автобиографии: «Величайшей детской радостью моей было копировать изображения животных и раскрашивать согласно описанию. Смею сказать, благодаря этому занятию я настолько познакомился с четвероногими и птицами, что немногие натуралисты так хорошо знали этих животных, как я в возрасте от 12 до 13 лет». Но, что особенно любопытно, мальчик пытался нарисовать и тех животных, изображений которых в книгах не было, руководствуясь только описаниями автора. Быть может, именно здесь и начал развиваться тот талант предугадывать облик вымерших животных, которым так потрясал позднее Кювье научный мир.
С годами его увлекли и другие естествоиспытатели.
Во-первых, Линней, чью книгу «Система природы» Жорж получил в подарок от своего профессора. Затем Аристотель, о биологических трудах которого Кювье писал: «Я тем больше восхищаюсь, чем чаще их перечитываю». Наконец, Жюссье, создавший первую естественную систему растений. Но все же главным учителем оставалась сама Природа. Трудолюбивый юноша составил гербарий, засушив более трех тысяч растений, зарисовал свыше тысячи насекомых, научился делать вскрытия, приобретя первый опыт в сравнительной анатомии.
После окончания Штутгартской академии Кювье вместе со своим другом Жоржем Парротом мог попасть в Россию. Жорж, или, как потом его стали называть, Егор Иванович, Паррот уехал в Петербург, где стал впоследствии академиком, а слабый здоровьем Жорж Кювье, покинув Германию, отправился в качестве репетитора графского сына в Нормандию.
В Париже шла революция, и письма Кювье к штутгартским друзьям наполнены и политическими страстями, и научными проблемами. В свободные часы молодой натуралист бродит в окрестностях замка и по берегу моря, собирая моллюсков, ловя насекомых, изучая ракообразных, а иногда отправляется в патриотический клуб соседнего городка, где идут непрекращающиеся дебаты.
Однажды, слушая выступление врача местного госпиталя, Кювье уловил знакомые мысли. Подойдя после собрания к оратору, он сказал ему: «Я читал вашу статью в энциклопедии. Вы — Тессье». Собеседник Кювье, аббат и академик Тессье, знавший революционные настроения молодого человека, воскликнул: «Я погиб. Я скрываюсь здесь под чужим именем». Но Кювье успокоил его. Так началась их дружба.
Вскоре Тессье писал в Париж ботанику Антуану Жюссье: «Вспомните, что я доставил академии Даламбера; это — тоже Даламбер, в другой области». Рекомендации Тессье, а в особенности рукописи молодого ученого произвели должное впечатление и на Жюссье и на профессора Этена Жоффруа Сент-Илера. Весной 1795 г. Кювье приезжает в Париж, начиная новую блистательную главу своей жизни.
Имя Кювье знает в наше время каждый культурный человек. Но если спросить не специалиста, чем он знаменит, то, как правило, расскажут об одном достоинстве ученого и об одном его недостатке. Великий зоолог мог по одной кости восстановить облик ископаемого животного (это достоинство). Он отрицал эволюцию, опираясь на теорию мировых катастроф (это недостаток). Как это часто бывает, недостатки Кювье были продолжением его достоинств,
Веселый район парижской богемы — Монмартр — был в те времена пустынным городским предместьем. Здесь Кювье и его друг геолог Александр Броньяр начали производить раскопки. Из недр земли извлекались следы давно отшумевшей жизни. В альбомах, накопленных за тридцать лет работы, появились рисунки существ, никогда не виданных человеком: аноплотериев и палеотериев, ихтиозавров и плезиозавров, мастодонтов и носорогов. И все эти воды Кювье решал одну и ту же задачу: почему каждый из пластов третичной эпохи, в котором они находили кладбища животных, имел свою собственную фауну? Накопленный материал был слишком скуден, чтобы поймать переходные формы эволюции. Зато бурная третичная эпоха, когда моря наступали на сушу, громоздились горные цепи и клокотали вулканы, подсказывала наиболее простое решение: катастрофы.
Медленное развитие жизни ускользнуло от взора Кювье, обычно такого зоркого. А нагромождение костей стремительно вымерших животных придавало ученому уверенность в правильности его вывода. Нужно заметить, что и в наши дни, когда идея эволюции восторжествовала окончательно, массовая гибель динозавров и ряд других проблем, не имеющих четкого решения, заставляют вспомнить учение французского натуралиста. А в то время работы Бюффона, Окена, Ламарка и других сторонников эволюционной гипотезы не были достаточно строгими и потому казались скептическому уму Кювье необоснованными фантазиями.
Не случайно в похвальном слове умершему Ламарку Кювье пишет о двух типах ученых. Одни строго следуют фактам и каждый свой вывод обосновывают опытом, другие, совершая выдающиеся открытия, «не могли воздержаться от прибавления фантастических концепций; уверенные в возможности опередить опыт и расчет, они старательно строят обширные здания на воображаемых основах, подобные заколдованным замкам наших старых романов…». Кювье относит Ламарка именно к этому типу и, разбирая одну из его слишком смелых гипотез, не без ехидства пишет, что она «может веселить воображение поэта, метафизик может из нее вывести целое новое поколение систем; но она не может и одно мгновение поддержать исследование кого бы то ни было при рассечении руки, внутренностей или только пера».
Создатель современной сравнительной анатомии, исторической геологии, палеонтологии позвоночных, автор капитальных исследований, на которых учились поколения натуралистов, Кювье сыграл в науке парадоксальную роль: своими трудами он подготовил победу той эволюционной идеи, против которой боролся всю свою жизнь. Автор прекрасной современной монографии о Кювье И. И. Канаев приводит его любимую фразу: «Я только Перуджино». Сравнивая себя с учителем Рафаэля, замечательный французский ученый словно предрекал будущий расцвет естествознания, предвидел появление гения, открывающего перед биологией новые горизонты. И он был прав. В 1831 г., когда научный мир бурно обсуждал только что закончившийся спор двух старых друзей Жоффруа де Сент-Илера и Кювье, молодой англичанин, приезжавший в Париж посоветоваться с Кювье, Чарлз Лайель, уже отнес в типографию первый том своих эволюционных «Основ геологии», а другой англичанин, тоже Чарлз, уже листал работы Кювье на борту плывущего в Америку «Бигля».
До торжества своих учеников и противников гениальный биолог не дожил. Во вторник, 8 мая 1832 г., прочитав лекцию, блистательную, как всегда, он почувствовал онемение руки. 12 мая, почти парализованный, он сказал посетившему его другу: «Смотрите, как далек человек вторника от человека субботы». На следующий день его не стало.
Успехи Кювье как систематика тесно связаны с его достижениями в области сравнительной анатомии. С помощью скальпеля легко обнаруживалось то общее, что было в строении животных. Это позволяло добиваться более строгой классификации. С другой стороны, сравнение частей животных легче проводить на систематически близких группах. Еще в Нормандии молодой натуралист почувствовал путеводную мощь сравнительной анатомии. Исследуя строение выброшенных морем моллюсков, кишечнополостных, червей, Кювье пришел к выводу, что любимый им Линней ошибся, объединяя эти столь различные организмы в один класс. В одной из первых своих научных работ Кювье предлагает новую классификацию беспозвоночных, разбивая их на четыре класса: насекомых, моллюсков, раков и червей.
Вера в методы сравнительной анатомии привела к тому, что Кювье посягнул еще на одного из своих биологических кумиров — Аристотеля.
Великий эллин создал учение о «лестнице существ». Каждая следующая ступенька этой лестницы, на которой располагался весь животный мир, означала автоматически и более высокую ступень организации, наглядно демонстрируя эскалацию сложности от простейших до человека. Однако в целом ряде случаев заманчивая идея Аристотеля отказывалась работать. Анатомическое строение животных было столь принципиально непохожим, что сравнение их становилось просто невозможным, а значит, вопрос о том, кто сложнее, терял всякий смысл. Аристотелева лестница зашаталась.
В 1812 г. небольшая статья Кювье взорвала традиционную, дошедшую из античности классификацию животных. Вместо первичного деления этого царства на позвоночных и беспозвоночных ученый предложил разбить их на четыре типа: позвоночных, моллюсков, членистых и зоофитов. Революционная идея Кювье преобразила существующую систематику: четыре независимых ствола заменили лестницу Аристотеля. Сам автор новой классификации считал, что между представителями этих типов нет ничего общего, глубинные анатомические признаки разделили их раз и навсегда. Каждый тип построен по своему собственному оригинальному плану.
Тип позвоночных обладает ярко выраженным скелетом, к костям которого прикрепляются мышцы. Спинной и головной мозг защищены костной оболочкой, имеются отчетливые органы всех пяти чувств. У моллюсков никогда не бывает такого скелета, а мышцы прикрепляются к кожистой оболочке, внутри которой вместе с внутренностями располагаются соединенные друг с другом нервные центры. Иной план строения у членистых. Их оболочка разделена на определенное число сегментов, к стенкам которых изнутри прикрепляются мышцы. Два длинных шнура, протянувшихся вдоль кишечника, образуют нервную систему. Мозгом называют один из узлов этих шнуров, расположенный над глоткой. По своим размерам он ничуть не больше остальных. Что же касается зоофитов (калька этого названия «животные — растения»), то основным их отличием является смена двусторонней симметрии на круговую. У них нет четко выраженной нервной системы. По однородности своих тканей они больше напоминают растения, чем животных.
Важнейший труд своей жизни — четырехтомное «Царство животных, распределенное по своей организации» Кювье выпустил в 1817 г. Он ознаменовал самую высокую точку, достигнутую в науке прославленным натуралистом. Все последующие работы только уточняли, расширяли, дополняли этот шедевр зоологии. Не случайно и свою автобиографию Кювье довел до 1817 г., даты творческого пика.
Созданная им система, казавшаяся современникам такой законченной, не дожила до наших дней. Первые три типа хотя и сохранились, но с сильно изменившимся содержанием, а зоофиты распались на губок, кишечнополостных, иглокожих и другие типы. Вместо четырех ветвей Кювье современная систематика насчитывает их много больше! Однако не следует думать, что его заслуги в удачном названии высшей группы классификации. Оно-то как раз установилось позднее. Главное, что выдержало испытание временем, — это метод Кювье, основанный на сравнительно-анатомических признаках, на принципе корреляции частей, на вдумчивой оценке общей архитектоники строения организмов. По этому пути следует и современная наука.
Знаменитый биолог считал, что систематика напоминает своеобразный антисловарь. В словаре по названию мы отыскиваем свойства предмета, а здесь наоборот, зная особенности животного, мы находим его название. Но этим дело не ограничивается. Ведь одновременно устанавливаются родственные связи определяемого вида со многими другими, а это значит, что мы узнаем о многих дополнительных его особенностях, отношениях, истории, можем выделить фундаментальные признаки из подчиненных, отличить древние черты от молодых. Кювье верил, что прогресс систематики приведет когда-либо к построению естественной системы, где соседство в таблице будет строго соответствовать близости строения. В «Царстве животных» он писал, что «естественная система составляла бы всю науку, и каждый шаг в направлении к ней приближает науку к ее цели». Отрицая эволюцию, считая виды практически неизменными, Кювье закономерно полагал, что эта фиксированная цель рано или поздно будет достигнута.
Эволюционная биология не перечеркнула идеи ученого в систематике, но придала им другие акценты, сообщила некоторый внутренний динамизм. Выяснилось, например, что между типами животных нет неопреодолимых пропастей и что естественная система — это не точно обозначенный предел, а зыбкая грань.
Находясь в зените славы, Кювье так характеризует своих великих заочных учителей: «Линней и Бюффон, как кажется, действительно обладали, каждый в своем роде, такими качествами, которые невозможно было соединить в одном человеке… Первый, испуганный хаосом, в котором небрежность его предшественников оставила Историю природы, сумел с помощью простой системы и коротких ясных определений наладить порядок в этом огромном лабиринте, а также облегчить познание отдельных существ. Второй, возмущенный сухостью писателей, которые большей частью довольствовались одной точностью, сумел возбудить в нас интерес к этим отдельным существам, благодаря достоинствам своего гармоничного и поэтического языка. Иногда, утомленные трудным изучением Линнея, мы отдыхаем с Бюффоном. Но всякий раз восхищенные и тронутые чарующими картинами, мы хотим возвратиться к Линнею, чтобы расположить по классам эти пленительные образы, боясь сохранить от них лишь смутное воспоминание».
Эта длинная цитата как нельзя лучше свидетельствует, что в самом Кювье так счастливо слились два таланта — строгость и поэтичность, которые он считал несовместимыми в одной личности. И научные заслуги его не ограничиваются тем, что он открыл, доказал, изменил, а еще и тем, что он взволновал, поразил, очаровал, тем, что он привлек в науку множество молодых людей, столь решительно изменивших его наследие и так бесповоротно утвердивших его бессмертие.